Хайя заржал, глядя на одноглазого черного Джанги.
— Перестань, Джанги, — попросил я.
Тот расплылся в улыбке:
— Учитель! Я только хотел выразить мое настроение и настроение всей Сангхи.
И когда мы спустились в долину и вошли в город, далеко протянувшийся по правому берегу Ганги, город великий и шумный, пестрый от рядов торговцев товарами отовсюду, фруктами, овощами, рисом, изюмом, хлебом и медом, с домами, просторными и крепкими, с чудными садами и рощами и множеством храмов иноверцев, наполненных людьми, поющими и молящимися, и с несколькими храмами и монастырями нашего учения, Джанги не утерпел и вопросил в отчаянии:
— Да почему же их так много здесь?! Будто тут медом намазано и они слетелись со всей Индии.
— Медом и намазано, — весело отвечал Хайя. — Только мед их речей фальшивый.
Остановившись в одном из монастырей, мы узнали, что монастырей Дхармы тут около тридцати и монахов около трех тысяч, а храмов дэвов сто, иноверцев под десять тысяч, и кто бреет голову и бороду, а кто, наоборот, отращивает, так что волосы путаются под ногами и скрывают срам, ибо они ходят нагишом, другие мажутся золой; иные аскеты — как скелеты, и этим гордятся; одни стоят целыми днями на одной ноге, другие сидят посреди улицы в позе лотоса и не пьют подолгу, а не едят неделями; иные пьют свою мочу и едят кал; другие употребляют в пищу коровий навоз; иные всю жизнь проводят на кладбищах и, если им позволяют, сидят на трупах; говорят, они и пожирают человечину; мы видели, по крайней мере, как они пили из человеческого черепа; они называют себя неужасными — а-гхорами, и таким образом доказывают, что все условно и равно, нет разницы ни между изысканными яствами и отбросами, нет разницы ни между кастами, ни между религиями; их всюду сопровождают собаки; еще есть капалики — носители черепов, они ходят в ожерельях из черепов, они живут возле мест сжигания трупов; на самом деле, они ничем не отличаются от первых, только вместо собак у них женщины, шакти-пуджа, по ночам они совокупляются на золе погребальных костров, пьют вино из черепов. Нам сказали, что весной и осенью они предаются настоящим оргиям, чтобы земля была плодородной и зима сытной. Среди всех этих иноверцев есть охотники за головами, приносящие жертвы свирепой Кали, богине кровавой. И нас предупреждали, чтобы мы в лесах и горах были настороже. Эти сведения и зрелища наводили тень на наше ожидание Индии. Но такова Индия и есть. Именно ее и можно уподобить лотосу с белоснежными лепестками и солнечной сердцевиной посреди бурчащей грязи и квакающих лягушек да клацающих зубами тварей.
Кроме всех этих иноверцев были и другие. В лесах обитают аскеты всех мастей, с женами и без жен, аудумбары, которые едят только фрукты, растения и коренья; они приверженцы ритуальных огней и всюду их возжигают, ночью, если подняться на какую-либо возвышенность, обязательно увидишь мерцающие огни среди лесной чащи, на вершинах гор, у рек и озер, — и пусть не все эти огни ритуальные, но вот плывущие по воде — почти наверняка огни аудумбаров; вайринчи, созерцатели Нараяны, и они дни и ночи напролет созерцают свое божество, предпочитая умереть от голода и жажды, нежели оторваться от своих созерцаний, но добросердечные селяне и горожане не дают им умереть, навещая их и подкармливая; валакхильи ходят с гривами пыльных и грязных волос и в одеждах из коры и сами напоминают какие-то деревья; пхенапы тоже созерцают Нараяну, добиваясь освобождения, едят, что валяется на земле, и количество пищи зависит от луны — чем полнее она, тем обильнее еда. Этих всех отшельников сопровождают жены. Без жен отшельников больше. Все-таки отшельничество с женой — половинчатое. Легко отказаться от теплого дома, постели, очага, труднее отказаться от людей, и уже настоящий подвиг — отказ от женщины.
Есть отшельники, живущие, как голуби. Есть те, кто употребляет в пищу только высушенное солнцем. Кутичаки странствуют от одной обители к другой, за один раз они съедают только восемь кусков пищи; бахудаки носят только красные одежды и подаяние берут лишь у брахманов; хамсы не остаются на одном месте дольше суток, а едят коровий навоз и пьют коровью мочу; парамахамсы живут на кладбищах, одеяний на них вовсе нет, добиваются растворения в Атмане и не смотрят, кто им подал еду, брахман, вайшья, шудра или чандала, ибо все равны перед Атманом. Есть те, кто ничего не практикует и похож на самого заурядного обывателя, но живет он с всепоглощающей мыслью: «Я есмь Вишну». Дураги — идущие далеко, погружены в космическое сознание — лунное, солнечное или звездное. Бхрумадхьяги — идущие через межбровье, поднимающие прану[408] от пяток до межбровья, дабы достичь единения со вселенским Духом.
А еще джайны, кришнаиты, брахманы, аджвики, то есть ведущие особый образ жизни, напоминающий о том, что их учитель Госала жил с матерью в хлеву, а в молодости был рабом, разносившим кувшины с маслом, они отрицают богов и все сверхъестественное, кроме одного — нияти, судьбы, в ней, как в зерне, заложено все: высота роста, изгибы, отростки, время; акриявадины, отрицающие всякое деяние; локаятики, отрицающие богов, карму, душу, нирвану аджнянавадины, предпочитающие не отвечать на вопросы о мире и богах, ибо мир этот непознаваем.
И несть им числа!
Многих называли просто «паривраджаками» — странниками, бродягами.
Я называю их искателями. Таков настрой Индии — искательство истины и свободы. А ради этого можно и коровью лепешку съесть, и не дышать сутки, спать на камнях, и не обрезать или, наоборот, обрезать волосы, ходить нагишом или в одежде из коры дуба. Все делать не так, как нам велит плоть, плыть против течения. И только там, где-то в верховьях, взойдет солнце правды и ты сам станешь этим солнцем. Или луной.
Таков воздух Индии, воздух Варанаси, Ганги, Дарованный Лес Оленей, — а именно в этом месте и прозвучала первая проповедь Будды. И мы туда направились, с трудом вырвавшись из этого космического котла — Варанаси, или Каши, Града Света, как в древности еще назывался город. Как сказал Джанги:
— Прочь, прочь, пока нас не сварили заживо и не съели. Пусть этот череп, — и он постучал себя по голове, — наполняют мозги, а не вино этих пожирателей нечистот.
— Вино их пьянит, — отвечал Хайя с усмешкой.
— А мои мозги поют, — ловко продолжал Джанги. — Они звучат бесконечной мантрой. И это трезвит.
— Что ж, братья, — сказал я, — вперед, в Дарованный Лес Оленей, да снизойдет там на нас окончательная ясность.
Глава 27
И уйдя от реки Вараны, — а город стоит меж двух рек: Ганги и Вараны, — на северо-восток, вскоре мы увидели монастырь Оленья Пустынь. Он крепок и хорош, окружен стенами; между постройками в несколько этажей тянутся галереи; всюду резные деревянные и каменные колонны, плодовые деревья, цветы и ручьи; изображения Будды из желтого золота, статуя Будды из медного камня; каменные ступы, сияющие на солнце, — одну поставил Ашока, и хотя она разрушена, но все еще высока и слепит глаза отполированной яшмой — это место вращения колеса Дхармы.
Здесь Будда, обретя просветление, говорил свою проповедь. И его слушали два оленя и бхикшу.
Он сказал, что жизнь есть страдание… И дал всем людям возможность исцеления. Он рек всему человечеству: не будь алчным.
Алчба — пламя, сжигающее мужчину, женщину, царя, воина, народ, страну. Только в ней причина всех бед.
И колесо Дхармы повернулось, заскрипели алмазные скрижали Вселенной. Случилось это тысячу и сотни лет назад.
Но алчба все так же пожирает мужчину и женщину, царя и воина, народы и страны.
И Будда предвидел это. В другом месте, на горе Гридхракута, Скале Коршунов, он предсказал явление Майтрейи, Будды Будущего, чье тело будет сиять и чьи речи обратят всех живущих в истинную веру, тогда угаснет алчба и установится ясный мир.
Все это по вдохновению говорил я своим товарищам. И закончил так:
— А покуда мы должны быть тем фазаном, что окунался в поток, взмывал ввысь и отрясал капли с крыльев, дабы погасить бушующий лесной пожар, в котором гибли гнезда с птенцами и норы с детенышами зверей. Это был бодисатва. И владыка дэвов, увидев это, изумился, вскричал, что он безумец… И, устыдясь своей силы и беззаветности фазана, зачерпнул пригоршню вод и тут же погасил пламя. И мы в ожидании пригоршни — но не владыки дэвов, а Майтрейи, пригоршни новой Дхармы, должны быть фазанами.
— Кто это такой? — спросили монахи, собравшиеся незаметно, чтобы тоже послушать.
— Это? — переспросил Джанги. — Китайский Будда.
Монахи были огорошены. Они смотрели на него, одноглазого странника в запыленной одежде, с красноватым посохом, на Хайю с прозрачными глазами и на меня.
— Зачем ты так говоришь? — наконец укорил его один старый монах в пигментных пятнах на лице и лысой голове и даже на руках.
На что Джанги смиренно ответил:
— В каждом есть Будда. В ком больше, в ком меньше.
Монахи раздумывали над сказанным, снова озирая нас с головы до ног. Мы, конечно, выглядели странно. Хотя сюда являются люди отовсюду. Но все же мои раскосые глаза, и один глаз Джанги, и лошадиное лицо Хайи — да, в этом было что-то привлекающее всеобщее внимание…
— Что-то мне не нравится во всем этом, — наконец изрек старик.
— Пусть пойдут к озерам и выкупаются, — предложил кто-то из окруживших нас монахов.
Старик подумал и согласно кивнул. Джанги засиял зубами с прорехой.
— О да, братья, нам и впрямь пора хорошенько помыться.
И нас повели к озерам. Их было три. Небольшие, но чистые и глубокие. В одном Татхагата свершал омовение. В другом он мыл посуду. А в третьем — свою кашаю. На квадратном камне остались отпечатки его кашаи. Тут мы узнали, что в озерах обитают кумбхиры — длинноносые крокодилы. И если в воды погружаются люди с праведными помыслами, то они их не трогают; а если люди с нечистым сердцем, то кумбхиры их пожирают.
Услышав это, Хайя запротестовал:
— Вы не можете подвергать опасности ни нас с этим черным монахом, ни тем более учителя из далекой страны, прошедшего пустыни и горы, чтобы принять здесь живую весть Дхармы и доставить ее назад, в свою великую империю. Этой вести, между прочим, дожидаются не только тамошние монахи и миряне, но и сам могущественный император.