ыбу, отпустить ее, после того как все они выслушали ее рассказ о прежнем рождении в облике человека, поносившего Дхарму и сутры; оставили позади страну Непалу[409] посреди Снежных Гор, чьи жители дики, коварны и резки, как и тамошний климат, а обликом безобразны; а оттуда вернулись в Вайшали, переправились через Гангу и оказались в стране Магадхе, где большинство народа предпочитает городам селения, где тепло и люди добры и хороши обликом, а рис необычайно крупный, ароматный и Дхарма процветает; там в руинах лежит древняя столица царства Маурьев Паталипутра, а прежнее название — Кусумапура, Цветок, и даже руины среди зеленых рощ напоминают цветок; а подальше от древней столицы есть вихара, и посреди нее камень со следами ступней Татхагаты со знаками колеса, и рядом каменный столб Ашоки с надписью, гласящей: «Царь Ашока, движимый своей непоколебимой верой, трижды преподносил в дар буддийской общине Джамбудвипу и трижды за драгоценные сокровища выкупал ее снова»; еще дальше ступа Установления Звона Гонга, поставленная в честь одного примечательного события: монахи Дхармы проиграли диспут иноверцам, и царь запретил им ударять в гонг, созывая общину, и гонг безмолвствовал двенадцать лет; Нагарджуна, узнав об этом, послал своего ученика, который выиграл новый диспут, и гонг обрел свой голос; чистый и дивный «голос» обрел в рождении и Ашвагхоша, бывавший здесь, это голос сердца, голос высоких помыслов, которым он сразил одного красноречивого брахмана, жившего здесь и наполнявшего свой «голос» злыми чарами; и неспроста «голос» Ашвагхоши был силен, благодаря ему этот великий человек написал «Буддхачариту», поэму о жизни Будды, чьи слова льются, как сверкающий на солнце поток:
Так Бодгисаттва, в день, как был рожден,
Из правого он появился бока;
Из чрева постепенно исходя,
Лучи по всем струил он направленьям.
Как тот, кто из пространства порожден,
А не через врата вот этой жизни,
Через несчетный ряд круговремен,
Собой осуществляя добродетель,
Он в жизнь самосознательным вошел,
Без тени всеобычного смущенья.
В себе сосредоточен, не стремглав,
Украшен безупречно, выявляясь
Блистательно, он, излучая свет,
Возник из чрева, как восходит Солнце[410], —
и мы шли и шли в тех местах, как будто озаренные не только обычным солнцем, но и этим солнцем Ашвагхоши, а еще и третьим солнцем — солнцем Будды, так что жизнь наша не только двоилась, но и обретала новое измерение, за этим и ходит паломник, чтобы попасть в иные измерения мира; и мы видели у монастыря большую мраморную гору, покрытую раскидистыми деревами, среди которых обитают змеи, звери и святые риши, там некогда пребывал Будда в самадхи, и здесь была выстроена и украшена драгоценностями ступа, но с течением времени драгоценности померкли и обратились в камень, и люди не смеют восходить на эту гору, только издали смотрят, как звери, змеи и риши обходят вершину с песнопениями. «Что за песнопения у змей?!» — тут же вопросил Джанги, и ему не ответили, но позже ответ дал человек Без-имени, он умел слышать и песнопения змей; а мы шли дальше и оказались у монастыря на возвышении, прижавшегося к большой отвесной скале, — здесь когда-то обитал великий брахман, которого никто не мог осилить в споре, пока сюда не явился бодисатва Гунамати, и шесть дней у них длился диспут при стечении народа, знати, и сам царь их слушал, а на шестой день у брахмана пошла изо рта кровь и он скончался; еще дальше одинокая гора и монастырь на месте селения, в котором Шилабхадра тоже одержал победу в диспуте, и он, когда взял меня в учение в монастыре Наланде, сам рассказывал, что, будучи брахманом по происхождению, много скитался по Индиям, а в монастыре Наланде встретил мудреца Дхармапалу, который его и обратил, и он стал ревностным приверженцем Дхармы; а в Южной Индии жил искусный иноверец — прослышав о мудреце Дхармапале, он пришел издалека и попросил царя устроить диспут, и тот вызвал Дхармапалу сюда, но вместо него явился ученик Шилабхадра и разбил все доводы иноверца в пух и прах; да, мы приближались к Наланде, и вокруг все громче звучали имена мудрецов и наставников этого великого центра учености; и, переправившись через реку Найранджану, вошли мы в город Гайя; город Гайя и гора Гайя, украшенная перьями скал, куда издревле восходят цари, вступая на царство, а Будда на ней читал сутру; и мы переправились через другую реку и оказались у стоп горы Прагбодхи, на которой Татхагата предавался аскезе шесть лет, взыскуя просветления, но так и не достиг его, пока не вкусил каши на молоке; а мы, вкусив благостной тишины той горы, прошли еще немного на юго-запад и узрели — да, древо бодхи, но нет, еще только стену из кирпича, которой древо и окружено, как будто панцирем черепа ум, и древо стоит на алмазном троне, который покрыт песком, и подумалось, что этот трон должен быть круглым — алмазным кругом ветра, на котором и покоится наш мир; там множество статуй будд и бодисатв с лицами, обращенными на восток, и говорят, что когда их покроет песок, настанет конец Дхармы, и статуи уже в песок ушли по грудь; древо бодхи когда-то было большим и ветвистым, а сейчас уменьшилось, ствол его желто-бел, а листья изумрудны, его поливают чистой водой, молоком, исполняя музыку и сыпля цветы; а когда-то его рубили и жгли, дабы искоренить Дхарму, но древо вновь произрастало, даже после того, как это место поливали соком сахарного тростника, чтобы убить ростки, оно вырвалось из плена; так и в черепе человечества пробиваются ростки, ветвятся помыслы об ином устроении жизни на земле, жизни справедливой, без насилия, алчбы, гармоничной и прекрасной, как лотос с тысячью лепестками — с мириадами лепестков-людей; но всегда находятся противники этого, снедаемые алчбой, завистью к соседу, дальнему жителю, царю, целому народу, сумевшему устроить лучшую жизнь, всегда кто-то делает хуже свое дело и отстает, но, вместо того чтобы учиться и упорно трудиться, берется за меч и сокрушает древо, а оно вновь растет, и земля — как череп, берегущий это древо наших чаяний: здесь царевич Гаутама стал Буддой; и, уже уходя, мы увидели, что крона древа все-таки возвышается над охранительной броней кирпичей, а сразу этого и не заметили — или оно выросло за то время, пока мы там пребывали? Течение времени в таких местах нарушается, оно особенное, иногда замедляется, а иногда мчится, как будто поднимаешься в мирах и опускаешься, — ведь чем выше ступень благих форм существования, тем время идет медленнее и совсем почти останавливается в высшей точке мира не-форм; правда, и в сферах ада оно замедляется; пятьдесят человеческих лет — сутки богов низших сфер чувственного мира, и эти сутки, по мере движения вверх, длятся пятьдесят, сто, двести, четыреста, восемьсот и тысячу шестьсот человеческих лет. Йогин Кесара уверял, что способен замедлять свое время или убыстрять и проникать в будущее, чему обучал и Махакайю, и порой кажется, что зимородок стремглав летит сквозь толщи времен и оказывается в каком-то неведомом времени неведомой северной страны, если, конечно, это не полет в обратном направлении — по реке времен в безвременье, которое предшествует кальпе созидания, когда все пребывает в рассеянии, и остается лишь акаша, пока не начинают веять легкие ветерки, крепнущие и образующие круг, круг на котором зиждется мироздание — или это круг молчания, круг мучительного будущего, и его надо разорвать? Круг нового существования? Так чей же зимородок странствует по эпохам? Кто сейчас пребывает в темнице Чанъани? Или в темнице нового сознания, скованного молчанием? А разве сознание может молчать? Сознание всегда говорит, звучит неслышно, эти звучания и видит любой человек, это язык мысли, и если нет внутреннего звука, значит, сознание спит, и это сон без снов, а может, и сон с видениями, которые не поддаются контролю, а безостановочно плывут, как тени и отражения на реке. И не такая же ли тень и отражение этот монах Махакайя в темнице Чанъани?
Глава 28
Здравствуй, Федя!
Конечно, я зачитываю вслух Стасу и твои письма, и письма Генки, и письма Юры и даю ему слушать музыку. Генка присылает переводы «Путешествия на Запад». Не знаю, насколько они соответствуют подлиннику. Иногда такое впечатление, что наш Сунь Укун несет отсебятину. Но кто его знает. Читать-то интересно. Не знаю, интересно ли все это слушать Стасу…
Читала и последнее большое письмо, в котором ты так умно и тонко рассуждаешь о Скрябине и об этом суфии, музыканте индусе Хазрат Инайят Хане, о его влиянии на решение Скрябина создать «Мистерию». Живо представила их встречу в заснеженном Петербурге.
Скрябин был мечтатель, что уж тут говорить. Если немец Вагнер свои мечты преобразил в костюмы и арии «Кольца нибелунга» и тем сковал себе золотое кольцо, то наш Скрябин так и продолжал парить в облаках. Хотя вот первую часть «Мистерии» (или «Предварительного действа») сумел исполнить этот Немтин, как ты писал. Но разве Скрябин мечтал об этом? Ему же нужен был всемирный поход к Гималаям, а не в зал консерватории.
Что-то подобное и у нас. Нам нужен поход в молчание Стаса. Это молчание как Гималаи. А получается только визит в зал. То есть в зал на концерт.
Честно говоря, и мама Стаса, и я, мы, знаешь Федя, не очень в это верим. Это мягко говоря. А вот Зинаида Владимировна загорелась и развила бурную деятельность. То, что музыка неизвестно как действует на Стаса, да и чтение писем, книг, ее не убеждает ни в чем. Она говорит, что есть лекарства, чье действие не сказывается сразу, — накопительный эффект, так она это называет. О Стасе она говорит, что он как иллюстрация известной поговорки: чужая душа — потемки. И вообще он как будто еще в утробе. И наша задача, чтобы этот ребенок был правильно выношен, а в нужное время и рожден. Ее речи шокировали маму Стаса. Но вдруг и одушевили. Глаза Светланы Михайловны как-то буквально ожили, наполнились каким-то таким светом, блеском. Материнский инстинкт всегда берет верх над любыми доводами. И я вот написала, что мы не очень-то в твои идеи верим, а, правду сказать, маму Стаса надо исключить тоже: она уже с надеждой слушает и твои письма, и рассуждения Зинаиды Владимировны, тем более что та человек ученый, биолог, и говорит, что даже растения реагируют на звуки.