— Тебе это дано, — сказал Джанги, — озарить потемки сознания.
— Отразить свет, — поправил его Хайя.
— Удачно повернуть зеркало, — уточнил я.
Говорят, преследователь Дхармы царь Шашанка хотел стереть это изображение, но, увидев его, смутился и уехал на колеснице, а потом приказал сановнику сделать это. Но тот убоялся и просто велел выстроить из кирпича стену и на ней уже изобразить дэва Махешвару.
Хайя, Джанги и я после созерцания в вихаре были тихи и задумчивы. Неподалеку от того места мы узрели место хождения Будды взад и вперед после просветления, и его шаги были отмечены цветами. Еще увидели здесь статую Будды с особенными глазами. На этом месте сидел Будда, не отрывая глаз от древа бодхи семь дней. Такова была его благодарность этому древу.
— Синие птички! — воскликнул Хайя обрадованно, указывая на кусты.
А это уже была невероятная удача. То же самое произошло здесь тысячу с лишним лет назад, — Татхагату окружила стайка синих птичек, что было счастливым предзнаменованием.
— Где? Где? — спрашивал Джанги, вращая своим глазом.
— Там, где кусты с красными цветами.
Не знаю, действительно ли они там были или Хайе почудилось, но и я их как будто увидел, и это оказало на меня невыразимое действие.
И это действие усилил аромат ступы Пряность Юйцзинь, которую поставили купцы, перевозившие морем пряности и спасшиеся именем Авалокитешвары, — имя это развеяло великую гору рыбы-макары с двумя ужасными солнцами глаз, вставшую на пути корабля.
Стоит там и ступа в ознаменование каши на молоке, которой потчевала Будду дочь пастуха.
Далее озеро с чистейшей водой, на берегу камень, доставленный сюда из сердцевины Гималаев.
Мы видели то место, где Будда спускался к реке Найранджане свершить омовение, а вылезти на берег уже не мог из-за того, что ослабел в аскезе, и ему помогла пастушка, которая потом и покормила его.
А еще есть ступа в честь вкушения зерна и меда, что поднесли ему два купца. И это были те купцы из Фохэ, которых звали Трапуша и Бхаллика, они вернулись на родину и поставили там первые ступы, руины этих ступ мы видели с Тамачи.
«Мы» с Тамачи… Как это было давно уже тогда, возле древа бодхи, а еще больше времени прошло сейчас, когда «я» в Чанъани или в каком-то мешке с красными пчелами воспоминаний. Они жалят сознание. Чье сознание? Может, того человека по имени Шкух Клемх? Или чье-то еще? Какого-то неведомого безымянного человека, мучающегося в своей темнице. И «я» хочу его освободить. Направить луч медного зеркала из той вихары с изображением сидящего Будды, послать отражение его свежего раннего света. Или хотя бы свет звезды Небесного Волка. Но как увидеть отсюда эту звезду? Лучше бы оказаться посреди Большой Пустыни Текучих Песков с этим зеркалом, начищенным до ярого блеска. Но и зеркала нет. Если только самому стать им. Свет способен преодолевать огромные вселенские расстояния. Но если на его пути встают звезды? Миры? А на земле — горы.
Свет и звук — одно, говорил человек Без-имени. Для звука есть рукава пространства, и уж им нипочем препятствия. Свет, соединенный со звуком, — вот что надо. Как им овладеть? Человек Без имени утверждал, что знает способ.
…Но — где же мы: Махакайя, монах, склонный к полноте, одноглазый черный Джанги, Хайя с прозрачными глазами и крупным лошадиным лицом?
У озера, по которому некогда шествовал Будда, точнее, он шел не по самому озеру, а поблизости, после того как невиданный ливень все затопил вокруг и спасать его поплыли на лодке иноверцы Кашьяпа с братьями. Как увидели ступающего по воде Будду, так и обратились.
Мы не могли оставить эти места и ходили как заведенные кругами. И видели место, где слепой дракон прозрел, узрев Будду. Видели, ступы, монастыри с изображениями и изваяниями, реликвиями, цветами, драгоценностями, книгами, слышали речи монахов и скитальцев отовсюду, музыку и пение мантр, вкушали подношения и ароматы, и снова возвращались к древу бодхи, видя издали его крону, как разветвление благой мысли, и мнилось, что мы бродим лабиринтом великой мандалы. Здесь ее центр. Только средина монаха Махакайи не совпадала с ним почему-то.
Где же центр моего странствия?
Не может быть, чтобы он находился не здесь. Так решил я. И ошибся.
Мы столько кружили там, что забыли, в каком монастыре, в какой вихаре, в каком пристанище оставили наших верблюда и коня. Но Хайя помнил. И мы наконец переправились через благую Найранджу, вошли в густой лес и оказались у ступы Слона Гандха. Так звали бодисатву в его воплощении, и он жил здесь, опекая свою слепую мать-слониху, срывая лотосы и травы и поднося ей, пока один человек не заблудился в лесу и не начал причитать, тогда слон Гандха вышел к нему и вывел его, а человек рассказал царю про чудесного слона, и тот явился за ним и пленил; но слон тосковал в заточении и отказывался от прекрасного корма, и наконец царь спросил его о причине, Гандха поведал о своей слепой слонихе-матери, и царь велел выпустить его.
— Встречали ль мы говорящих слонов? — спросил Джанги. — Нет.
— Не будь этой джатаки, — отвечал я, — лес сей померк бы.
И мы переправились через другую реку, Мохэ, и нашли в лесу каменный столб, тут совершенствовался иноверец Удра Рамапура, царь весьма его почитал, приглашал к трапезам во дворце и сам ухаживал за ним. А однажды уехал и оставил дочку вместо себя, наказав привечать мудреца, тот явился, сел за яства и случайно коснулся руки девичьей — и загорелся яростным желанием, насилу вернулся в свое уединение и, предаваясь созерцанию, потерпел неудачу, а потом и вовсе поклялся переродиться зверем, дикой кошкой с птичьими крыльями, и пожрать всех тварей в лесу, что с ним и приключилось через 80 000 кальп.
И в этом лесу нам было не по себе, так и мерещилась эта гибкая хищная крылатая кошка со стекающей по клыкам кровью. И это был лучший образ алчбы.
А посредине другого леса высится диковинная гора Куккутапада, Петушиная Нога, вся в пиках, скалах, с пропастями и головокружительными водопадами, которые так буйно бьются, что всегда над горой восходят туманы, и кажется, по ним легко вскарабкаться на небеса. Когда ветер Будды угасал, он передал свою золотом шитую кашаю ученику Кашьяпе, и тот хранил реликвию и всячески распространял Дхарму, но в конце концов пресытился пребыванием в сансаре и явился сюда, чтобы оборвать свой круг ветра, что и свершилось, когда он встал среди скал и распахнул золотую кашаю, и каменные перья обрушились и разорвали этот круг, так Кашьяпа достиг безветрия.
Нам говорили, что на горе есть ступа и по ночам от нее исходит свет. Мы ночевали у подножия этой горы, но так ничего и не увидели из-за густого тумана, зато продрогли; утром все наши покрывала и кашаи, а также безропотные, с поклажей, верблюд и конь были в холодной росе. Но затем нам было явлено удивительное зрелище. Проглянувшее солнце превратило лес в золотую кашаю. Каждая ветка дерева, каждый листок, на котором повисли капли росы, сияли. Даже ресницы Бэйхая и уши верблюда переливались золотом. Так что Хайя, не любивший иметь дело с безымянными конями и верблюдами или даже ослами, дал ему прозвище: Золотые Уши.
— Это знак, — заявил Джанги. — В будущем, как говорят, здесь произойдет окончательное избавление гордецов, последней толпы заблуждающихся, которых приведет сюда Будда. И вот наш верблюд обрел здесь имя. Но теперь, Хайя, следи за ним в оба, а то ведь позарятся на имя.
— Украдут имя? — тут же уточнил Хайя.
Джанги вздохнул.
— Каких только имен у меня не было. В детстве на моем острове мама звала меня Дивный. — Джанги усмехнулся. — Но вообще — Яро, что значит Сын. Потом меня звали Трубач, из-за способности трубить в раковину. Позже мне дали имя Щербатый, затем — Одноглазый. Наконец — Айдхабхарт аджмасья, Воин пути. А также — Посох и Джанги. А… где же я? Кто на самом деле? Читта, сознание, заключенное в эту шкуру, в эти кости. — Джанги погладил себя по черной голове, похлопал пятерней по плечу, коленям. — И сознание зависит именно от кожи, костей, черепа. У одноглазого — одноглазое сознание. У хромого — хромое. Но в том и наше преимущество, что мы возгоняем замутненное сознание до чистого. Как то и произошло с Татхагатой под древом бодхи. Его сознание было вишуддха — очищенное. Верно, учитель? — обратился он ко мне. — Каково в тот миг было его имя? Сиддхартха Гаутама Шакьямуни?
И я отвечал:
— Сознание созерцало сознание. Читта-матра, только-сознание, вот что это было. Свет бодхи хлынул и обрушился на него, наполнив до краев алая-виджняну, сознание-сокровищницу, полную семян пристрастий, и семена прокалились до невсхожести. Поэтому его и стали называть Буддой, Татхагатой — Так Приходящим, Милосердным. Прокаленные семена не дадут больше всходов кармы, и все закончится.
— Значит, все мы идем к утрате себя, к утрате имен, и я был бы только рад, если мое имя навсегда и безвозвратно похитили бы, а еще лучше — если бы его унес ветер, — сказал Джанги.
— Да, — согласился я, — ведь как раз то, что уже нельзя поименовать, что остановилось, и есть паринишпанна — совершенно завершенное.
И мы пошли дальше, к горе Буддхаванна с пропастями и скалами, среди которых есть камень, благоухающий сандалом до сих пор, — на нем растирали сандал, чтобы умастить Татхагату.
— Надо подняться и понюхать, — сказал Джанги.
— Поднимись, — откликнулся Хайя.
— Ты моложе, — сказал Джанги Хайе.
Но Хайя только задрал голову и вдохнул.
— Кажется, пахнет.
— Ну а мне достаточно запаха моего посоха, — заявил Джанги и в свою очередь втянул крупным носом воздух, — чтобы вообразить.
И надо же, через три ли[411] мы вошли в лес, называемый Яштивана — Лес Посоха. Джанги погладил свой посох и заявил, что мы на верном пути. В этом лесу жил когда-то упасака Джаясена, кшатрий, он писал сутры и складывал их в маленькие ступы из ароматного порошка, а когда ступ становилось много, возводил для них большую ступу. И прожил больше ста лет в этом лесу, а его ступы излучали свет…