Шопенгауэр любил посещать сумасшедший дом. Это, видно, и дало ему пищу для рассуждений о гениальности, что гениальность граничит с безумием. У гениев редко хорошо получается жизненный путь, потому что они не умны в обычном смысле. Умный познает все с помощью лампы, которая освещает узкую дорожку и ведет его. А гений, у него вместо лампы — Солнце, и весь мир залит его светом. Он приводит стих Попа:
Великий дух всегда безумию сродни,
Стеною тонкою разделены они[413].
Все дело в памяти. Безумство — исчезновение памяти. И в этом бывает спасание, пишет Шопенгауэр. Природа таким образом целительно избавляет человека от пережитого ужаса. И человек может даже погрузиться в фантастическое прошлое, то, которого и не было вовсе.
Никто не знает, где и с кем бродит Стас. Как перекинуть мост из его мира в наш?
И тут Шопенгауэр превозносит музыку: мол, если всякие иные искусства свидетельствуют лишь о тени, она же — о существе. Короче, музыка мощнее и глубже всех иных искусств. И это и есть взгляд — прямо на Солнце.
Отлично, что выбран именно «Прометей», или, как еще эту вещь называют, «Поэма огня», это ведь в сжатом виде «Мистерия». А будет цветовая клавиатура? Если да, то вообще супер.
Насчет формы и бесформенного. Суфий имел в виду, наверное, абстрактность музыки. То есть — то, что нельзя сформулировать. Об этом речь ведет и Шопенгауэр. Если бы можно было все разложить по полочкам понятий в музыке, то весь мир был бы сразу и окончательно объяснен, и это стало бы единственно истинной философией. А так — ты права. Ведь музыка — это струение числа. Как же оно может быть бесформенным?
Мой роман с Памелой, кажется, близок к завершению. Она воспринимает спокойно, потому что предвидела это. Ну, во-первых, разница в возрасте, во-вторых… А что во-вторых? Она немка? На другом берегу, как говорится? Но у нас мост — язык. Ходить можно спокойно. Да и возраст, подумаешь, несколько там годков.
В общем, так или иначе, а я ей благодарен, конечно. Она многое мне дала — и как женщина, ну в древнегреческом смысле, и как образованная, особенно в музыке, особа. Короче, учительница Сократа. Та учила его философскими притчами о красоте и любви, а моя немецкая Диотима — тетралогией Вагнера. В «Кольце нибелунга» — вся мировая стихия. Что бы ни толковали, а в основе всего именно этот магнит власти. Наш Прометей, Скрябин, и мечтал разбить молотом своей музыки, «Мистерии», это кольцо и вывести человечество из ловушки. Все должно было начаться с колокольного шествия, то есть под колокола все народы и двинутся в Индию. Интересно, пешком? Или в экипажах? Но уже вовсю автомобили гоняли по Петербургу и другим городам. А сейчас? На авто, на поездах, на самолетах? Тут уже не колокольное шествие, а какая-то какофония сигналов «би-би», стука колес, рева турбин и моторов. Будь я композитором, то именно с этого и начал бы «Новую Мистерию».
У подножия Гималаев, по Скрябину, всех ждал невиданный храм. Это должна была быть какая-то прозрачная, текучая архитектура с колоннами из благовоний. И эта архитектура наконец-то и оживет в своей метафоре: архитектура — застывшая музыка. Храм будет подвижным, в зависимости от музыки, то есть зазвучит музыка, и все перестроится под нее мгновенно. Там ведь будут уже и какие-то суперновые музыкальные инструменты, с новыми, небывалыми тембрами, с тончайшими градациями высоты. Даже не все будет реально звучать. Иные звуки — только воображаемые. Он даже хотел, чтобы и хор исполнял свои партии на новом синтетическом языке. Тогда это понятие стало модным — синтетическое искусство, после Вагнера с «Кольцом», ну сплав драмы, танца, поэзии, оперы. Скрябин хотел еще добавить цвет. Чтобы все окрашивалось в тона Духа — синие, в тона материи — красные. Или наоборот, я уже не помню. И это должно длиться семь дней. У Вагнера — четыре. Но то, что немцу смерть, нам — отрада.
Ну а в итоге — двадцать четыре минуты «Прометея».
24 мин. 1440 сек. Наполненных звучанием.
И мы туда двинемся, в этот храм звучащих секунд. Где горит огонь Прометея. Он либо спалит нашу надежду, либо все преобразит.
Очень надеюсь, что все получится и я подоспею. Да, это и вправду уже похоже на какую-то «Neue Mysterium»[414]. Ну если взять во внимание всё — и наш спектакль, и наши письма друг другу, — ведь их тоже можно как-то так озвучить… Твои — флейтой, Генкины — барабаном, Юркины — трубой, мои — саксофоном? Шучу, лучше альт. А Стасовы? Как ты думаешь?
Кстати, Шопенгауэр снова рассуждает там об архитектуре. Но хватит, не буду больше распространяться, приеду и расскажу. Главное, чтобы концерт не отменили и чтобы мама Стаса не передумала. Молчание, сковавшее его, должно быть разорвано. В нашем спектакле мы спасали тебя, Сюань-цзан, а теперь надо спасать твоего «ученика». Генка тут мне написал, мол, что бы на все это сказал сам Сюань-цзан? Обрадовался бы, что его дело, как говорится, живет и процветает? Правда, буддистами мы так и не стали. Хотя Генка, по-моему, близок к этому. Вот что значит быть слишком страстным переводчиком. Нас же учили мудрые наставники ВИИЯ: не влюбляться в то, что переводишь. Действительно, ведь переводить можно и вражьи речи. У толмача, как у чекиста, — холодное сердце, горячая голова. Или наоборот?
Меня так всего в жар бросает, как подумаю о предстоящем, честно скажу. Такой же пожар, что в финале охватывает. Вальхаллу. Замок-то сгорел, а кольцо осталось. Но это — у немца.
А нам предстоит русское чудо.
Обнимаю, привет Стасу, Светлане Михайловне и Зинаиде Владимировне.
P. S. Но каков наш Укун? У него поистине какое-то прозрение, он летает, аки тот самый Царь обезьян. Я и моргнуть не успел, писал ему в Зайсан, и вдруг твоя приписка: Генка в Москве. Царь обезьян точно так же перемещался в романе того китайца. Раз — и в Небесных чертогах пред Нефритовым или каким там императором… Хоть бы за меня слово замолвил.
Глава 31
И вот мы, еще раз осмотрев город Раджагриху, город брахманов, ибо Ашока и подарил этот город брахманам и в нем нет простолюдинов, двинулись на север и наконец достигли великолепного и огромного монастыря Наланды рядом с озером и рощей деревьев амра, что означает Ненасытный в даянии. Это место принадлежало знатному человеку, он разбил тут громадный сад. И пятьсот купцов за десять золотых монет выкупили его и отдали в дар Будде. И затем многие цари возводили здесь монастыри и школы, учить в которые являлись мудрецы отовсюду, а жаждущие знаний и посвящения — учиться. Так и процвела слава Наланды с населением ученых и учеников в несколько тысяч.
И как только показались вдали многие высокие строения, крыши храмов и вихар, библиотек, Джанги встал как вкопанный. Бэйхай всхрапнул и дернулся прочь. Хайя удержал его. Верблюд Золотые Уши продолжал ступать величаво, как ни в чем не бывало. И Джанги не удерживал его, отпустив поводья.
— Что такое? — спросил я, внезапно догадавшись…
— Это все, — проговорил Джанги, — клянусь… Да, клянусь зубом Будды. Хоть тот монах и поучал не читать никаких заговоров и не клясться, чтобы не уподобиться тем тринадцати и одному, вмиг оказавшимся в рисовом поле вместо озера… Кхм, кхм, — откашлялся он в кулак и посмотрел на меня. — Варах, дальше я не пойду. Здесь мы расстанемся.
И я это уже вспомнил.
— Почему ты так говоришь? — недоуменно спросил Хайя, тревожно провожая взглядом верблюда.
Джанги растянул толстые губы в усмешке, обнажил зубы с прорехой.
— Не хочу, чтобы меня еще раз отсюда прогнали, друг.
— Так ты уже здесь бывал? Учился? — опешил Хайя.
Джанги кивнул и погладил свою голову.
— Надо остановить его. Эй! — Хайя позвал верблюда, но тот шагал, покачивая крупной головой, и даже не прядал золотыми ушами.
Тогда Хайя передал мне поводья Бэйхая и поспешил вдогонку за верблюдом.
— Куда же ты пойдешь? — спросил я.
— К морю, — ответил, не задумываясь Джанги. — К морю, мой учитель.
— Но и я хочу выйти к морю, побыв какое-то время здесь.
— Ты пойдешь к восточному морю, — возразил Джанги, — ведь так? А мне надо, — и он повернулся вправо, — на запад.
— Почему? — не понял я.
— Потому что там, где заходит солнце, спят мои острова в океане.
— Ты… ты хочешь вернуться домой?
— А как же, Черная голова! — воскликнул Джанги, сверкая глазом.
— Но прежде ты вообще желал остаться по ту сторону Снежных Гор, в той Вихаре Странствующих в Фохэ?
Джанги кивнул, поглаживая ладонью свой блестящий черный череп.
— Ага, точно, мой учитель. Но не забыл ли ты, что у меня способности четырехглазой собаки огнепоклонников?
И он уставился на меня своим единственным глазом так, что мне стало не по себе.
— Да, помню…
— Ну и вот я посмотрел-посмотрел да и решил идти с тобой.
— То есть… — догадался я. — Но ты же в тот раз на краю Фохэ сказал, что все у меня будет благополучно, и я вернусь в Чанъань, и только там смерть принесут на крыльях дикие гуси? А про Тамачи ничего не сказал, и он подумал, что обречен. А ничего с ним не произошло.
— Как же не произошло?! — воскликнул Джанги. — Ты забыл? Тамачи скончался, став монахом, и сейчас у него другое имя.
— Ну хорошо, а я?
— А ты мог скончаться, и не раз, вспомни-ка наш путь хорошенько. — Джанги закивал. — Вот поэтому я и рассек Большие Снежные Горы.
И, выпустив поводья, я склонил голову и сказал:
— Благодарение Будде и тебе.
И Джанги мне поклонился.
— Благодарение Будде и тебе, Черная голова. Пройдя с тобой, я уже почти обрел самадхи. Не хватает буквально одного звука, удара, сна, вздоха. И я его обрету на островах.
Мы еще молча стояли друг перед другом со склоненными головами и сложенными у груди руками. Хайя дожидался поодаль с верблюдом.