Наконец дверь открылась и, поддерживаемый шраманерой, вышел старик. Лицо его было бледным. Громадный череп походил на какую-то шкатулку из потемневшего выстарившегося до звонкости дерева; уши низко свисали, почти касаясь дряхлых плеч, под подбородком болтался птичий зоб. Глазки были маленькие, мутные.
Он смотрел на нас и молчал. Потом поднял слабую руку. И шраманера провозгласил:
— Наставник Шилабхадра приветствует вас, бхикшу!
И тут только мы опомнились и рухнули на колени, уткнули лбы в нагретый камень дорожки.
— Перестаньте, — проговорил едва слышно наставник, — это нехорошо…
— Встаньте, — попросил шраманера громко. — Наставнику не нравится.
Мы встали. Но я ничуть не смутился и сказал, что в Поднебесной давно известен трактат монаха Хуэй-юаня «Монах не должен оказывать почести императору». Вопрос задан и ответ дан. Монах не должен поклоняться императору власти.
— Но я бы пополнил этот трактат следующим соображением, — проговорил я. — Поклоняться власти ума и Дхармы — обязанность монаха.
— Кто такой этот Хуэй-юань? — медленно спросил Шилабхадра, пошевеливая кустистыми седыми и черными у основания бровями.
Я сказал, что это настоятель монастыря в горах Лушань и создатель учения «Белого лотоса», суть коего в достижении Чистой земли Амитабхи, — и ради этой цели жизнь свою следует уподобить чистому лотосу, и я посвящен в это учение.
Старик покачал головой, подышал и произнес:
— Так я и знал.
И он повернулся и прошел в дом, шраманера помогал ему, но тут же вернулся и с поклоном сказал нам:
— Настоятель зовет вас в дом. Он давно ждал вашего прихода.
Тут уже ни я, ни Хайя не могли скрыть своего изумления.
— Нашего? — переспросил я озадаченно, прижимая для убедительности руки к груди.
Шраманера подтвердил сказанное.
Я замешкался.
— Но… мы хотели бы привести себя в порядок, умыться, прежде чем предстать перед великим мудрецом.
Шраманера тоже растерялся и наконец спохватился:
— И то правда… Просто учитель так давно ждал, что позабыл обо всем, узнав о вашем приходе, — объяснил он с улыбкой и снова скрылся, а потом уже повел нас в вихару, где мы смогли и умыться, и поесть, и немного отдохнуть.
И уже вечером снова отправились в дом настоятеля.
Глава 32
Настоятеля, еще до того, как он достиг столетнего рубежа, мучили боли в суставах. После ста лет боли нарастали, пока уже не стали невыносимыми. Никакие лекари и снадобья не помогали. Хотя сам махараджа Харша, прознав о немочи наставника, направлял ему целителей, велев не жалеть никаких средств. И они потчевали его пилюлями, заставляли принимать ванны из трав и грязи, мяли его тело сильными руками до треска в костях. Все было бесполезно. Отступившие было боли быстро возвращались и, будто служители адов, принимались выкручивать ноги и руки старику, — словно расплавленный металл наполнял его кости и взламывал их изнутри. Старику хотелось просто разбить свои колени и локти, кисти, щиколотки камнем, чтобы выпустить этот жгучий гремучий металл — и умереть. Он этого уже желал всем сердцем, всем телом. Долгое житье на земле не мед. Старик знал йогу, но ни асаны, ни пранаяма не спасали. Он даже послал за йогином, жившим в окрестностях Наланды, в кленовом лесу, за Кесарой. Но тот, недолюбливавший порядки Наланды и Дхарму, ответил, что не пойдет никуда, а если Шилабхадре нужно, то пусть сам и приходит. Шилабхадра уже сталкивался в былые времена с этим строптивым йогином, пытаясь отвадить от него приверженцев, а точнее — переубедить его самого, чтобы склонить к принятию Дхармы. Но тщетно. Кесара следовал своему пути, пути санкхьи. Шилабхадра хотел доказать, что, по сути, санкхью можно согласовать с Дхармой, только следует устранить некоторые противоречия. Ведь суть йоги в том, чтобы увязать все силы, превратив их в путь достижения просветления и освобождения. В общем, о том же велся разговор и позже, когда уже и Махакайя пришел в кленовую рощу Кесары.
«Разве не согласны наши учения в том, что, например, грязны не действия, а прежде всего намерения?» — спрашивал Махакайя. «Различны наши устремления», — возражал Кесара. «В чем же?» — недоумевал Махакайя. «В том, что вы желаете отъединения ото всего в ниббане. А я — единения со всем миром, моя ниббана — ниббана Брахмы». На это Махакайя отвечал, что и последователи Будды не все оставляют сансару, достигнув самадхи, а остаются в ней, чтобы способствовать освобождению других существ, и тогда они становятся бодисатвами. «Но для тебя Брахма ведь пустой звук?» — спокойно вопрошал йогин, проницательно взирая своими глубоко посаженными глазами. И он был прав. Нет Брахмы, нет Пуруши, нет Ишвары, нет души, нет сотворения мира, все эти имена, понятия — заблуждения прежних веков. Но уже вспыхнула весть под древом бодхи, озарившая все: давние времена, настоящее и столетия и тысячелетия будущего. Зачем же закрывать на это глаза? «А главное, — настаивал Махакайя, — в вашей книге „Санкхья-карика“ сказано: „В силу тройственных страданий возникает желание знать их причину“[415]. И Будда говорит то же самое и находит причину страданий: алчба желаний». — «Но ваш учитель для устранения этой причины отрицал аскезу, — парировал Кесара. — А мы — нет».
Но если спор между Кесарой и Махакайей закончился взаимной симпатией, и более того Кесара, йогин со спутанными волосами и дремучей бородой и грудной клеткой, будто наполненной птицами, согласился посвятить узкоглазого пришельца в премудрости йоги, то спор с Шилабхадрой обернулся еще большим отчуждением, почти враждой. Вот почему старик так и не принял приглашение Кесары.
— Но ведь вы, наставник, знаток и толкователь йогачары? — спросил Махакайя.
То есть он хотел сказать, что наставник должен и сам быть искушенным в йоге.
Шилабхадра взглянул на него из-под нависающих бровей и ничего не ответил сразу, но позже сказал, что у Махакайи превратные представления о йогачаре.
— Я и пришел научиться верному представлению, — ответил Махакайя.
Старик усмехнулся:
— Только представлению?
— Нет, — спохватился Махакайя, — всему.
Так вот, старик был изнурен болями в суставах и все чаще думал, что достаточно пожил и пора войти в тихое угасание. Ну не бросаться же со скалы, как это сделал Кашьяпа? Или перерезать горло, как тот бхикшу, который не мог добиться просветления в уединении и полоснул себя по горлу ножом, и пятна крови, как говорят, до сих пор цветут на камне у города Раджагрихи. Ну а иноверцы, те так вообще просто топятся в Ганге.
Нет, Шилабхадра решил усмирить боль, а вместе с нею и тело голодом. Но только он начал голодать, как во сне — или даже наяву, в голодном видении, ему явился Авалокитешвара и попросил подождать, ибо далекие земли севера прозябают без подлинного знания йогачары. Шилабхадра, придя в себя, сперва недоумевал: что все это значит? Но один из учителей Наланды, выслушав его, сказал, что сюда уже приходили некогда узкоглазые монахи-странники, из Чжунго. Значит, гостей оттуда и надо ждать.
— Это наверняка был Фа-сянь! — воскликнул Махакайя.
— Фа-сянь? — переспросил старик.
— Да. И я часто шел по его стопам. Он выступил в путь уже стариком…
— Сколько же ему было тогда? — с интересом спросил Шилабхадра и, услышав, что пятьдесят девять, рассмеялся каким-то шуршащим бумажным смехом. — Хехшшш-хехшшш-хе…
— Но когда он вернулся, то ему уже было семьдесят один, — сообщил Махакайя.
Но старик все равно смеялся:
— Хехшшш-хех-шшш-хех… — А успокоившись, спросил: — Так значит, он вернулся?
— Да, побывав в Стране Льва, потом на других островах. На корабле он прибыл в Поднебесную и написал «Записки о буддийских странах».
— И он действительно бывал в Наланде? — спросил старик.
Махакайя подтвердил это.
— Хм, почему же я его не помню? — пробормотал старик. — Годы и боли делают свое дело…
— Но это было слишком давно, — сказал Махакайя.
— Как давно?
— Очень давно.
— Четверть века назад?
Махакайя отрицательно покачал головой.
— Полвека?
— Нет.
— Семьдесят лет?
— Больше, наставник Шилабхадра.
— Век?
— Два века.
Шилабхадра затряс свои зобом и возмущенно огляделся по сторонам, как бы ища кого-то.
— Но мне сказали, что помнят этих пришельцев из Чжунго?!
— Наставник, видимо, сюда приходили другие монахи. Ведь слава о Наланде давно тревожит и зовет монахов Поднебесной.
— Что ж, — продолжил старик, — вот я и принялся ждать… Фа-сяня? — И он с улыбкой взглянул на меня. — Боли мои немного поутихли. А сейчас, кажется, и вовсе прекратились. Я беру тебя в ученики, пришелец.
Услышав это, Махакайя низко поклонился, а потом спросил, удостоится ли этой чести и его спутник, Хайя?
— Но Хайя ведь житель Индий, — возразил Шилабхадра и отрицательно покачал головой. — Не-е-т, пришелец. У Шилабхадры силенок только и осталось, что на одного ученика. Хайя пускай отыщет здесь себе другого учителя в той области, которая ему… А что ему ближе? Что он хотел бы изучить?
— Больше всего он любит лошадей, — вырвалось у монаха признание.
— Хехшшш, — прошелестел старик. — Хочет стать конюхом Наланды?
Махакайя снова поклонился и попросил дозволения Хайе действительно выбрать себе учителя и направление. Шилабхадра согласился предоставить ему такую возможность. И Хайя, немного освоившись, примкнул к слушателям «Абхидхармакоши» и вообще Абхидхармы.
…И дни наши потянулись в Наланде. И об этом можно было бы написать совсем другую книгу — книгу ученых диспутов, наставлений, кропотливых изучений сутр, шастр. «Типитака» — «Три корзины» Дхармы высились здесь незримо тремя громадными храмами; а вокруг были еще храмы различных школ, и ступы всевозможных толкований, и колонны смелых воззрений. «Три корзины» лучше бы назвать по-другому — «Тремя морями». А нас — искателями и ловцами жемчуга. Впрочем, искать-то жемчуг и не приходилось, моря были переполнены им. Искать… А что же надо было искать? Чему учиться? Движению мысли. Это главное. Мысль всюду и всегда должна находить верный путь, то есть путь, не противоречащий Дхарме. Ну а для этого необходимо досконально знать Дхарму, «Три корзины», прежде всего, и многое другое. Идти с проповедью к брахманам, надо вооружившись их знаниями. У нас — это знания даосов и последователей Кун-цзы.