Я хотел постичь йогачару. И Шилабхадра растворил передо мной врата «Йогачарабхуми-шастры», но прежде велел все забыть, что я когда-либо читал или слышал об этом.
— Твое сознание должно стать снегом, — проговорил он, — а ты сам — вершиной в Гималаях.
— Это чрезмерное требование, наставник Шилабхадра, — откликнулся смиренно я.
— Хе-шшш, хе-шшш… Ну хорошо. Будь хотя бы склоном у подножия Гималаев. Или и этого много?
Я кивнул.
— Крышей монастыря в Гималаях, — продолжал старик. — Ты бывал в тех горах? Нет? Только у подножий? А я, будучи таким молодым, как ты, мечтал туда уйти насовсем. Скрыться в снегах Гималаев. Что может быть лучше?.. — Он покашлял, погладил костлявую грудь. — Той чистоты снежной и голубизны небес… — Старик как будто задумался, все поглаживая грудь и глядя себе под ноги.
Глаза его под кустистыми бровями были опущены… или вообще закрылись. Я сидел рядом в его доме на циновке и старался вообще не дышать. Старик продолжал безмолвствовать. Сколько это продолжалось? Не знаю. И я забеспокоился, громко вздохнул. Старик тут же пошевелился, поднял на меня глаза.
— Ты практиковал сейчас пранаяму?[416] — спросил он.
— Да.
— На сколько ты можешь останавливать жизнь? — с любопытством спросил старик, приподнимая брови и задрав костистый горбатый нос.
Я ответил, что на четверть кэ[417].
— Хешшш, — засмеялся старик. — Мало.
— Смею ли спросить, а вы, наставник?
— И того меньше. — И он снова засмеялся над моим растерянным видом. — Хешшш, хешшш… Ты все еще удивлен? Как наставник йогачары не способен удерживать прану дольше того же Кесары в Кленовой роще? А он это умеет делать и задерживать вдвое дольше тебя. Да ведь не в этом дело. Йогачара не то, что тебе блазнится… Ладно. Ты сам все поймешь. — Он глубоко вдохнул правой ноздрей, а выдохнул с шумом левой, и вопросительно взглянул на меня. — Хешшш… Но и пренебрегать йогой нельзя. Так что дыши правильно: вдох — по солнечному правому столбу, выдох — по лунному левому. Ты, конечно, знаешь это?
— Нет, — признался я.
— Но ты не похож на дремучего варвара.
Я едва удержался, чтобы не сознаться: варварами в Поднебесной считают всех, кроме ханьцев, даже жителей Индий.
— Но это же все очень легко уяснить, — продолжал старик устало: солнечный столб справа, лунный слева спинного хребта. По ним и надо пускать прану. Но при этом представляя солнце и луну. Вдох — солнце, выдох — луна. Вдох — горячий, выдох — охлаждающий. Подыши, — велел он.
И я послушно подобрал ступни, прижимая их к внутренним сторонам бедер, руки положил на колени.
— А дхьянамудру ты забыл? — спросил старик.
И я сложил кисти рук, повернув их вверх и соединил большие пальцы.
— Дыши, — приказал старик, подняв два пальца с уродливыми растрескавшимися ногтями, похожими на скорлупу речных раковин.
И я выдохнул, а потом вздохнул глубоко.
— Ты смешал солнце с луной! — воскликнул старик.
— Но как же мне тогда быть с дхьянамудрой? — спросил я.
— Разве ты не умеешь дышать то одной, то другой ноздрей, не зажимая их пальцами?
— Нет, наставник.
Старик махнул рукой.
— Еще научишься…
Помолчав, он сказал:
— Я не могу передать тебе видение чистых гималайских снегов, в которых пребывал только что, пока ты не дышал. Для этого разрешаю тебе подниматься на самую высокую крышу Наланды, туда, где наблюдают за звездами, но не по ночам, а рано утром и поздно вечером, чтобы созерцать далекие снега. И когда твое восприятие станет им подобно, мы начнем.
Уже вечером с помощью шраманеры я и в самом деле поднялся на самое высокое здание Наланды, где были различные приспособления для наблюдений за звездами, огляделся и успел спросить, где же Гималаи? Шраманера указал на север. Он ушел, а я, заняв удобное место для созерцания, принялся всматриваться… Нет, конечно, сперва я с любопытством разглядывал раскинувшуюся внизу Наланду: дорожки с деревьями, беседки, храмы, колонны, статуи и людей, — в этот час многие прогуливались и отдыхали после напряженного дня учений.
Люди в оранжевых одеяниях казались какими-то ломтями солнца… А солнце лежало огненным шаром на западе, на лесистых покатых горах, окрашивая золотой дымкой деревни, поля и рощи вокруг Наланды. И это было как солнечный выдох. Где-то в нем затерялся наш спутник Джанги. Отовсюду долетали деревенские звуки, мычанье коров, лай собак, крики детей. С запахом дыма очагов доносился аромат крестьянского ужина… У кого-то подгорел рис.
Но пора было выполнять урок Шилабхадры. И я устремил взгляд на север.
Но что же там увидел? То же, что и на западе: поля, рощи, округлые горы вдалеке, подернутые розовой пеленой. Никаких Гималаев и в помине!
Так я сидел, всматриваясь, но Гималаи не проступали на горизонте. Зато, когда солнце погрузилось в пучину ночи, и его бронзовый отсвет на перистых облаках померк, и те стали серебряными, а я оглянулся на звук шагов, то увидел под этими облаками зрак Небесного Волка. Потом разглядел и двух человек, они взошли сюда наблюдать за звездами. Мы приветствовали друг друга. Они спросили, что я здесь делаю, я объяснил.
— Вы хотите увидеть Саганатха? — спросил один из них.
— Или Чо-мо-лунг Ма? — спросил второй.
— Что это? — не понял я.
Они переглянулись.
— Вы даже не знаете имен того, что желаете узреть, — пренебрежительно молвил один, и другой отвернулся, потеряв ко мне интерес.
Отвернулся и первый.
Еще посидев там, я тихонько спустился и направился в свою вихару, где нас с Хайей разместили, но в сумерках заблудился и вышел к пруду. И прежде всего увидел отражающуюся в воде звезду — Небесного Волка. А потом разглядел человека в белом, сидящего на берегу. Приблизившись, я кашлянул и попросил помочь мне найти мою вихару. Но человек никак не отреагировал на мою просьбу. Он сидел в падмасане, позе лотоса, с открытыми глазами, направленными, кажется, на отражение звезды, и глубоко неслышно дышал, его плечи равномерно вздымались и опускались. Постояв еще немного около него, я повернулся и тихо удалился.
Что было делать? Я устал за этот день, полный разных впечатлений, хотелось спать. Было тепло. И я просто нашел укромное место среди кустов на другом берегу этого пруда и устроился на сухой и теплой земле. Но не тут-то было! Меня окружили насекомые, комары, мошки. И я никак не мог уснуть, ворочаясь с бока на бок и отгоняя кровососов. Это было настоящим наказанием. Я извертелся… как вдруг услышал голос. Прислушался. Кто-то окликал кого-то. Какого-то Махакайю. Сперва я подумал о том человеке, сидевшем в созерцании Небесного Волка. Потом — потом подумал об этом человеке, покусанном кровососами. Что он здесь делает? И наконец опомнился и, встав, отозвался. Вскоре ко мне пришел Хайя. Обеспокоенный моим долгим отсутствием, он не смог спокойно спать и отправился на поиски. Я благодарил его. И мы пошли прочь. Но я еще приостановился, оглянулся на того человека и спросил у Хайи, почему же ему все нипочем.
— Как знать, может он намазался травами, — предположил Хайя.
Мы вернулись в вихару, пробрались в темноте среди спящих монахов, на свои места и, раздевшись, улеглись.
Утром я, как обычно, явился в дом настоятеля. Вместе со мной к нему приходили и другие монахи, учителя; он, как император, выслушивал доклады, жалобы, какие-то соображения по улучшению жизни учащихся и учителей. Потом все удалялись, а я оставался, чтобы получить наставления. И уходящие поглядывали на меня то ли с любопытством, то ли с завистью или даже с осуждением. Но большинство все же смотрели на меня доброжелательно, потому что слух о болезни и исцелении Шилабхадры дошел до многих. Старик действительно выглядел получше. Глаза его прояснились, и лицо немного порозовело, складки у губ стали не столь беспощадны.
Когда я занял свое место на циновке, старик спросил, каковы мои успехи. Я ему все выложил начистоту.
— Звездочеты, — молвил старец, качая головой, и зоб его затрясся, — почитают дела земные мелкими, как мошка.
Я спросил, о чем они или о ком они говорили? О местных ли божествах? Или о каких-то великих монастырях в Гималаях, которые и можно отсюда разглядеть? Старец едва заметно улыбнулся.
— Первое — имя великой горы на непальском языке, означает Небесную вершину. Второе — тоже имя на языке жителей Тибета, означает Божественная Мать Ветра… Какое тебе больше нравится?
— Второе.
— Мне тоже, — согласился старец. — В младые годы мне… — Он хрипло вздохнул, помолчал и продолжил: — Мне довелось видеть ее вблизи. Ведь я все же не смог противиться зову снегов Гималаев, да-а… И добрался до одного монастыря в тех горах. — Старик снова замолчал, а потом живо спросил: — Но почему Джо-Мо-Лунг Ма?
И я ответил по наитию:
— Потому что ниббана — это безветрие.
Старик поднял лохмы бровей, и они показались мне кустами на двух холмах.
— А для этого надо погрузиться в ветер?
— Да.
Старик хлопнул в ладони, и ногти, подобные речным раковинам, издали странный звук.
— Именно это и свершил царевич Сиддхартха, — сказал он. — Иначе как бы он познал страдание? Ибо отец Шуддходана всячески опекал сына от сострадания, опасаясь, что предсказание сбудется и сын оставит царскую стезю и предастся отшельничеству. — Глаза старика выражали благосклонность. — Хорошо, мой ученик Фа-сянь из Чжунго… Хорошо.
Да, старик называл почему-то меня так, и сколько его ни поправлял я сам и все остальные — бесполезно: он соглашался и буквально несколько минут еще мог называть мое действительное имя, но вскоре то ли забывал его, то ли — что? Имя моего предшественника казалось ему лучше?
— Оно втемяшилось старику сразу, — сказал Хайя, посмеиваясь. — Так и бывает не только со стариками. Многие еще в детстве путают слова, звуки, да так потом всю жизнь и произносят с ошибками. Наставник моего монастыря всегда говорит: Гаутяма вместо Гаутамы. И Люмбини вместо Лумбини. И считает, что голубые лотосы, о которых то и дело говорят, на самом деле существуют. Задумчиво бормочет, что видел их в нашем пруду прошлой весной… что же случилось?