— Но все-таки он ошибается на двести лет, — отвечал я. — Впрочем, в ученом мире время течет по-особенному. Событие здесь — диспут, появление шастры, возведение ступы. А великие книги, такие как «Абхидхармакоша» или «Йогачарабхуми-шастра», появляются раз в сто лет или даже в двести и триста… Когда вернусь в Чжунго, отправлюсь на юг в монастырь, где провел последние годы Фа-сянь, чтобы ему поклониться… А может, как он, взять и вернуться морем?.. Хм, поневоле начинаешь чувствовать себя Фа-сянем. Или кем-то еще, неведомым человеком то ли далекого прошлого, то ли далекого будущего. Загадка перерождений неизбывна. Иногда все это кажется выдумкой. Но вдруг, попадая в незнакомое место, начинаешь узнавать пейзаж, улицы, дома и людей.
…Как и там, в Наланде. То и дело возникало такое чувство. Что это значит? Ведь в пустыне пришло осознание двух предыдущих попыток путешествия, и они трагически обрывались именно там. Значит, здесь он все-таки впервые?
— Как же мне увидеть Гималаи? — спросил я скорее у самого себя.
— Надо дождаться ветра, — ответил Хайя. — Ветер развеет испарения рек, болот, рисовых полей, и все станет видно.
— Ты так думаешь?
— Да. Тем более что имя той горы — Божественная Мать Ветра. Она и пришлет ветер.
— Хайя, — укоризненно отвечал. я. — Это же предрассудки, сказки. Разве гора может услышать чьи-то молитвы?
И я снова поднимался на то здание, слуги меня знали и пропускали. Усевшись на краю плоской нагретой за день крыши, я обращал лицо к северу. Но сколько ни вглядывался, а не мог рассмотреть ни Божественную Мать Ветра, ни хотя бы намек на горные белые хребты. Всходил я туда и рано утром, при полной луне на западе, — а справа всходило уже солнце. И было похоже, что сам мир сосредоточенно дышит, пуская правой ноздрей солнечный столб воздуха и выдыхая левой ноздрей по лунному столбу. И я, пользуясь этим совпадением, тоже предавался пранаяме.
— Ну что, Фа-сянь из Чжунго, ты уже овладел снегами Гималаев?
Старик глядел на меня из-под лохматых бровей сурово. Лоб его был похож на вылизанную солнцем вершину.
— Нет, — признался я. — Но мое дыхание совпало с пранаямой утра: слева была луна, справа — солнце.
— И это все?
Я кивнул.
Старик качнул головой, и его зоб мотнулся недовольно.
— Все-таки ты дикарь, пришелец. Даже солнцем и луной не смог овладеть. Уходи.
И я в унынии ушел. А утром снова уселся на крыше.
И оно произошло — постижение утра. В какой-то момент мое дыхание точно совпало с дыханием всего, и солнце загорелось у меня в правом виске, а луна прохладно округло наполнила левый висок.
Когда я явился в дом настоятеля, он, едва взглянув на меня, кивнул и слегка растянул бледные губы в улыбке, пошевелил бровями и позволил говорить;
— У тебя хорошая новость, говори.
Я рассказал о своем опыте.
— Так что же дальше? — спросил он.
Я пожал плечами и ответил, что не ведаю. Но моей силы зрения недостаточно, чтобы увидеть Гималаи. А ветра все нет.
Он приподнял брови, вопросительно глядя на меня, и я поведал о догадке Хайи. Старец хмыкнул и сказал, что, кажется, недооценил моего спутника.
— Значит, надо ждать ветра? — спросил я.
— Ах, зачем ждать, — ответил старик хрипло. — Надо его выманить у старухи… Хехшшш, хехшшш…
Я удивленно посмотрел на него.
— У Божественной Матери Ветра?
— Ну да.
— Но… ведь это только пустой звук имени?
Старик щелкнул пальцами с растрескавшимися скорлупками ногтей.
— Да, Фа-сянь из Чжунго, да. Как и Шилабхадра, Фа-сянь, Нагарджуна, Асанга, Васубандху, Наланда, твоя Чжунго, Пять Индий, Страна Льва. И мы пребываем среди имен-звучаний, что-то воображая за ними. И все есть только наше представление.
Вечером я не пошел на крышу, чтобы мне не мешали звездочеты, а утром был там. Правда, луну туманила дымка, и вставшее солнце тоже было подернуто легкими облачками. Но я принял позу лотоса, настроился и начал дышать и задерживать дыхание. В какой-то момент глаза мои закрылись. Но вдруг я почувствовал веяние воздуха и, открыв глаза, увидел, что и луна и солнце очищенно сияли: солнце красно и жарко, луна — успокоительно и бледно. И тогда я бросил взор вдаль, глаза мои как будто всплеснули крыльями — и зрение устремилось к далеким Гималаям. Понадобилось время, чтобы одолеть это пространство, наполненное воздухом, светом солнца и луны, а внизу — зеленью трав, деревьев, желтизной полей и синевой рек, — и затем взор резко взмыл ввысь, еще выше — и утонул в ослепительной белизне Божественной Матери Ветра. Это и был чистый снежный ветер.
Увидев меня в своем доме, настоятель Шилабхадра сделал знак и, помолчав, молвил:
— Что ж, пришелец из Чжунго, Фа-сянь, теперь мы начнем.
Глава 33
И так, между луной и солнцем, в созерцании снегов Джомолунгмы в следовании наставлениям Шилабхадры прошли три года.
Три года Наланды.
Прежде всего это пять частей «Йогачарабхуми-шастры», каждая из которых делится еще на множество подуровней, подразделов, обителей — двенадцать обителей, которые соответствуют состояниям погружения в созерцание: обитель неотъемлемых способностей этой жизни, обитель практики с уверенным решением, радостная обитель, обитель усиливающейся поведенческой дисциплины, обитель усиливающегося разума в состоянии самадхи, обитель увеличивающейся мудрости, связанной с пробуждением, обитель увеличивающейся мудрости, связанной с истинами, обитель увеличивающейся мудрости, связанной с прекращением будущей жизни, обитель без признаков, обитель без признаков, достигнутая мгновенно, обитель понимания без препятствий, обитель высшего достижения бодисатвы, — и это, а также многое другое только в первой части «Основного уровня»… И Шилабхадра неутомимо вел меня по этим частям, по этим обителям. Так что в конце концов я понял истину, о которой он толковал в первый день: йогачара — это прежде всего йога ума, сознания. А также вник в следующее умозаключение: «Что касается трех миров, то они есть не что иное, как только лишь сознание»[418]. Так сказано в основополагающем труде йогачары — «Дашабхумика сутре», «Сутре десяти ступеней». Но источник всего вовсе не сознание, тем более не пракрити[419], ибо вообще все — безначально.
Как же? Ведь вот я. Когда-то впервые открыл глаза, получил имя, встал на ноги, учился, рос и, обрив голову, отправился в далекое странствие.
Но точно ли это было началом? Не матушка ли мое начало? И отец? А их начало — дед с бабушкой… Можно лишь говорить о начале моего имени, не более. Сознание? Но и это иллюзия, от которой тоже можно избавиться, превратив его в чистое зерцало, устранив какие-либо предпочтения смотреть на цветок или на облако, на книгу или на женщину. Из этого зерцала уже лишь один шаг до ниббаны.
Зерцалом ведь был и сам Будда, как однажды мне сказал Шилабхадра, и это была самая поразительная новость, услышанная мною от него.
— Ты думаешь, Татхагата говорил все то, что нам передают сутры и шастры? — спросил меня он однажды под вечер жаркого отпылавшего дня.
Старик в этот день казался особенно уставшим, даже измученным, лицо его покрылось красными пятнами, шраманера то и дело прикладывал к его лысой голове полотенце и обмахивал его веером.
Я отвечал, что полагаю это правдой.
Старик покачал головой, зоб его тоже закачался.
— Нет, Фа-сянь!.. С ночи пробуждения под древом бодхи и до ночи угасания Татхагата не вымолвил ни единого слова.
— Как?! — невольно вскричал я.
Старик помолчал с поникшими плечами и опущенной головой, потом взглянул на меня и кивнул.
— Да, мой ученик, знай это.
— Но… как же это возможно? А все поучения? Четыре благородные истины?
— Возможно, — отвечал Шилабхадра. — Ибо он уподобился зерцалу.
— И что же?
— Когда к нему приходили с вопросами, ответы и являлись в нем.
— В ком? — не понял я.
— В зерцале.
— Безмолвные?
— Да, мой догадливый ученик, да, пришелец из страны Чжунго.
— А уже потом и записывали его ответы?
Старик снова кивнул и выжидательно уставился на меня. И я ответил на его безмолвный вопрос:
— Вот почему в некоторых сутрах есть противоречия и неточности…
Пергаментное лицо старика покрылось морщинами улыбки. Он был доволен.
— Надеюсь, и ты уже начал постигать безмолвную Дхарму, — проговорил он. — И можно считать твое учение у меня оконченным. — Он помолчал и неожиданно добавил: — Как и учение у Кесары.
Я смутился и начал объясняться, но старик явно перестал меня вообще слышать, что в последний год случалось с ним все чаще. Он кивал и отрицательно качал головой, и его зоб качался, и старик снова напоминал большую птицу. Впрочем, сосредоточившись на губах, старец угадал мои слова. Да, он теперь делал это по движению губ говорящего. Шилабхадра молвил, что прекрасно знает о моих визитах в Кленовую рощу. И я признался, что йогин Кесара действительно многому меня выучил.
Прану я уже был способен задерживать на треть кэ[420]. А также вызывать тепло в ногах и руках и во всем теле при холодной погоде и вдыхать и выдыхать, не зажимая ноздрей пальцами, погружаться в поток чужого сознания, использовать любую касину, предмет, сосредоточившись на котором, можно достигнуть самадхи: это может быть кора дерева, гнездо, осколок стекла, монета, паутинка в углу комнаты или трещинка в потолке. Конечно, санъяма на луне или солнце, Небесном Волке позволяет достичь этого быстрее. И раствориться в заходящем солнце или восходящей луне — захватывающее приключение. Но и превращение твоего тела и сознания в трещинку на потолке тоже интересно и значительно.
Но главное, чему меня научил Кесара, заключается в следующем.
— Знай, Джалада, — сказал этот удивительный человек с гривой спутанных волос и длинной бородой с серебряными прядями, ниспадающей на вздымающуюся при вздохах грудную клетку, подобную клетке для птиц, — что ни чтение молитв, ни любые жертвы, голод, самые глубокие знания и умения, пранаяма, йога со всеми ее асанами