И мы простились.
Шилабхадра, благословляя меня, спросил:
— Так ты вернешься в Чжунго морем?
И я мгновенно ответил:
— Да.
Он удовлетворенно кивнул и попросил:
— Хорошо. Тогда скажи там в Чжунго, что старик Шилабхадра помнит другого пришельца. — Он вздохнул: — По имени Сюань-цзан.
Я взглянул в лицо старика, и он спросил:
— Что чувствуешь ты?.. Благодарность?
— Нет, — сказал я.
— Почему?
— Я отрешился от имени.
И наставник окончательно отпустил меня.
Мы вышли с Хайей и еще двумя монахами, изъявившими желание следовать с нами, из этого города сутр и шастр, ведя в поводу Бэйхая и Золотые Уши и еще двух лошадей, подаренных настоятелем и нагруженных книгами и чашами, статуэтками будд и бодисатв. Я попросил идти через Кленовую рощу, и мы так и сделали. Кесара знал, что я ухожу. И он предпочел ничего не говорить, а просто взмахнул рукой, как будто выпуская на волю птицу, а может, и всех птиц, что обитали в его грудной клетке, — по крайней мере, она опустилась, сжалась так, словно опустела. И наверное, нас сопровождали его незримые птицы некоторое время. А когда поблизости мелькали настоящие птицы, садились на ветки или даже на тюки и свистели или чирикали, я думал, что это тоже посланники Кесары. Отделить первых от вторых было невозможно. А ведь именно в этом и была задача санкхьи-йоги: отделить пракрити от пуруши, природу от духа. И теперь птицы Кесары словно забавлялись моей растерянностью. Ведь он и пытался научить меня этому различению. Но я так и не поверил в его утверждение, как не поверил и в утверждение атмана, души, оставаясь неколебимым в идее анатмана, не-души.
Не удержавшись, я спросил у Хайи, видит ли, слышит ли он этих птиц Кесары?
— Да, — откликнулся он. — Только это не птицы Кесары.
— А чьи же?
— Птицы Мрги, — отвечал Хайя, прозрачно взглядывая на меня.
И тогда я увидел себя зимородком.
Глава 34
Мы прошли страны Хираньяпарвата, Чампа, Пундравардхана. В низинной теплой стране Чампа на южном берегу Ганги есть остров со скалами, испещренными кельями, окруженными цветущими деревьями, прудами и низвергающимися водами, а посредине возвышается храм дэвы. Остров опасен тем, предупреждали нас, что, побывав на нем, можно забыть обратный путь. С меня достаточно было Наланды, но монахи хотели туда попасть, не слушая возражений. Неужели наша Дхарма не убережет нас, вопрошали они. Что ж, мы остановились в удобном месте, в роще манговых деревьев, где были сочные лужайки для наших животных, а двое монахов переправились на остров. Договорились, что, если до следующего утра они не вернутся, мы с Хайей пойдем дальше. Ведь нас ожидает правитель Камапуры.
Монахов мы не увидели ни вечером, ни утром. Под вечер Хайя спросил меня, что важнее: ждущий неведомый раджа-иноверец или наши монахи? Я согласился, и он окликнул проплывавшего лодочника. Я смотрел, как лодка с Хайей удаляется в сторону острова. Хайя отличался трезвомыслием и выдержкой. Не было сомнений, что он сумеет вызволить наших монахов.
Я присматривал за лошадьми и верблюдами, разговаривал со стариной Бэйхаем и громко распевал мантры, направляя их в сторону острова. Даже ночью иногда напевал, распугивая лягушек и каких-то речных зверей.
К вечеру следующего дня показалась лодка. В ней сидели монахи. Я с облегчением вздохнул. Но когда лодка приблизилась, я не увидел ни одного знакомого лица. И это были вовсе не монахи, а если и монахи, то иной веры. Поначалу в сумерках я не смог рассмотреть цвет их одеяний. Они вышли на берег. На вопрос о моих спутниках они ничего не ответили.
Наступила ночь.
Неужели Хайя все забыл, думал я. Ведь он предупрежден, что возвращаться следует на полдневное солнце, — Ганга на юге. Выйдя на реку, можно будет легко отыскать мою манговую рощу.
И тогда я развел большой огонь. Языки пламени отражались в черной воде, убегая рдеющей дорожкой к острову. Фыркали мои лошади. Громко нараспев я читал мантру Устрашения демонов: «Ом Сарва Татхагата Мани Шата Дхиваде Джвала Джвала Дхармадхату Гарбхе Мани Мани Маха Мани Хридая Мани сваха!»
И эти слова, срываясь с моих губ, как будто падали на огненную дорожку на воде, устремляясь к острову. А вверху расходились дорожки звезд, словно тоже знаки, складывающиеся в слова. И я вдруг резко оборвал свой голос и прислушался к небу.
Дорожки звезд хранили молчание. Они всегда молчали и молчат. Мысли могут грохотать в голове, а помыслы, запечатленные в звездах, безмолвствуют. Или звучат? Но как их услышать? Что для этого надобно?
Над водой разнесся крик ночной птицы. Чем-то он напомнил ту историю с человеком, хотевшим стать риши и молчавшим для этого всего-то одну ночь его помощником. Помощник не выдержал и под утро вскрикнул… Всего ночь? А на самом деле, как он рассказал потом, безмолвие длилось много жизней. И кем только не довелось ему побывать. И он молчал, помня, что дал обет и от этого зависит чья-то жизнь, мудрость…
Как молчит сейчас кто-то.
Да, мне слышно это молчание с тех пор, как в Хэсине произошло землетрясение.
Молчание ли это Шкуха Клемха?.. Или чье-то еще?
Но мне, в отличие от того человека, хотевшего стать риши, чтобы повелевать ветрами и тучами и летать с ними, и для этого построившего алтарь, как сказано было в древней книге, отыскавшего бедняка, который согласился встать на краю алтаря с ножом в руке, затаить дыхание и безмолвствовать с вечера до утра, — мне, в отличие от него, не нужна была эта жертва молчания. Наоборот, я хочу, чтобы молчащий наконец заговорил, разорвал бездну безмолвия. Ибо в этом мне чудится его спасение. Как первозвук, нада был началом всего. Даже боги, говорил оленный человек Без-имени, возникли из звука: Брахма, Вишну, Махешвара. У Вселенной каркас звука. Там нет слов, а есть звук. Но этот звук непроявленный. Как и звук молчащего сейчас человека. И он будто Вселенная.
Что его может расковать? Только звук.
А что же заставило того бедняка, простоявшего всю ночь с ножом на краю алтаря под утро вскрикнуть?
Он рассказал потом об этом. В одну из жизней он был брахманом, у него была жена, родился недавно сын, хотя ему уже исполнилось шестьдесят пять лет. И все это время он молчал. Но тут жена, потеряв терпение, подступила с ножом к ребенку и пригрозила его убить, если муж наконец не заговорит… И он сломал эту великую печать. Тут же раздался гром, сверкнули молнии, лес вокруг загорелся, и те двое еле спаслись, добежав до озера. С тех пор это озеро называют Озером Спасения Жизни.
В берестяной книге, как говорил Таджика Джьотиш, тоже речь об озере спасения… Может, это озеро нада? Озеро звука? Озеро звуков, которые могут спасти все и всех? Именно звуков оно преисполнено, ибо слова все уже известны, но им не верят.
Но достаточно и одного единственного звука.
Звук должен принести почтальон ветра в узелке.
Так мне помнилось сейчас в темнице Чанъани. И я снова принялся читать мантру. Но не здесь, а там, на индийском берегу.
…Рано утром чадили головешки, плескалась рыба, вода туманилась, и весь остров был подернут завесой. Надо было что-то предпринимать. Я нашел лодочника, но не смог с ним поговорить, он не разумел санскрита, хотя, надо сказать, этот язык был в ходу не только между брахманами, кшатриями, мудрецами-иноверцами и монахами Дхармы. Его знали иные торговцы-вайшья и даже некоторые шудры-крестьяне. И это было поразительно. Мы в Поднебесной считали этот язык священным. И вот на нем говорит потемневший от солнца, высушенный ветрами крестьянин в ветхой одежде и с недостающими зубами. Как же было мне не думать — особенно в первые дни, — что я достиг блаженной земли? Индия, пело все во мне, Индия!..
Но этот лодочник меня не понимал. И он не говорил на пали, который еще до недавнего времени называли языком Магадхи и на котором написано множество сутр и шастр. И я в Наланде изучал пали. А его язык был другим. Индия напитана языками, как дождями тяжелая туча, ползущая с океана. Не говорил он и на шаурасени, который я тоже немного освоил.
И вот теперь он только выразительно пялил на меня свои светло-карие глаза и жевал бетель[424], сплевывая красную слюну — но не в воду, а на ладонь, которую вытирал о ногу. Договориться о переправе можно было и жестами, но я хотел попросить его о том, чтобы пришел кто-то из его семьи или родственников, друзей и присмотрел за нашим лагерем. Вообще жители этой страны показались мне довольно открытыми и честными. Но все-таки теперь я заботился не только о сбережении животных, одежды, съестных припасов, но и о полученных в Наланде книгах — а они были попросту бесценны.
Что же было делать?
Я попытался объясниться знаками. То, что мне надо на остров, он уже понял. И, кажется, уразумел и другую нужду. Но не уходил, чтобы вернуться с кем-то, а так и сидел в лодке и все жевал бетель и сплевывал, кивал и приглашал меня в лодку. Не знаю, то ли он не считал мои опасения обоснованными, то ли просто не хотел делить выручку с кем-то из соплеменников.
На мое счастье лодочника позвали. Это был дородный брахман с пучком волос на самой макушке обритой головы, по пояс голый, ниже замотанный в белую материю, с перекинутым через плечо плетеным шнуром дваждырожденного, с бусами и знаком на лбу, нарисованным пастой — наверное, из сожженного коровьего навоза и каких-либо цветов; это был трезубец, знак Шивы, его власти над небом, землей и адом. Я уже научился читать эти знаки.
В свою очередь я окликнул этого человека и почтительно склонил голову. Он воззрился на меня. Лодочник поплыл к нему, а я пошел по земле и, приблизившись, обратился к нему на санскрите. Он тут же отвечал. Выслушав меня, он жестом подозвал одного из слуг и все ему объяснил. Тот тут же направился прямиком к нашему лагерю. А со вторым слугой брахман сел в лодку, пригласив и меня. И так все устроилось, и мы отчалили и поплыли к острову, уже скинувшему покрывало тумана и манившему изумрудной зеленью и сверкающими на солнце скалами. Некоторые скалы в причудливых пятнах растительности напоминали лица неких бородачей с длинными носами, узкими глазами, красноватыми скулами и даже бровями. Над ними кружили белые птицы, словно помыслы этих голов…