— А когда-то все горы были с крыльями, — вдруг сказал брахман.
Я взглянул на него.
— Да, — произнес он с важностью. — То и дело та или иная гора поднималась в воздух и совершала свой полет.
— Наверное, это… мешало, — предположил я.
Выслушав меня, брахман со значением кивнул.
— Так. Это досаждало богам и пугало людей. Крестьянин ожидал дождя, но вместо тучи солнце затмевалось горой. Страдали и отшельники. Только устроится отшельник на склоне горы, соорудит жилище, как вдруг гора, покачнется, оторвется от земли и поднимется к орлам или коршунам, чтобы покружить с ними. И хижина отшельника рушится, а сам он едва успеет ухватиться за какой-либо ствол или корень, а то и за пучок травы. Боги и отшельники жаловались Индре, и он тогда отсек всем горам крылья и водрузил их на свои места стоять неколебимо.
Здесь лодка качнулась, и все мы почувствовали себя такими отшельниками на древней крылатой горе. Брахман чуть заметно улыбнулся. Но вид его был серьезен. Он верил в то, что говорил. Или нет? Я попытался всмотреться в его глаза, но они как-то ускользали от моего взора.
— Но, — продолжил он, — Майнака сумел спрятаться вовремя у друга.
— Смею спросить, кто это? — подал я голос.
Он снисходительно скользнул взглядом по моему лицу.
— Сын Мены и Гималая. А Индра оказался бессилен.
Я хотел узнать про Мену и Гималая, но вместо этого спросил:
— Почему?
Брахман поднял указательный палец.
— Потому, что друг его Океан.
— И Океан могущественней Индры? — догадался я.
Брахман отрицательно покачал головой.
— Нет. Но в своих пределах — да.
— И эта гора… Май… — начал я.
— Майнака. Он остался с крыльями.
Я смотрел на брахмана, не решаясь спросить, где же эта гора? Но он, видимо, был достаточно проницателен и сам ответил на мой вопрос:
— Эта вершина — Майнака — там, — он кивнул на север.
— В Гималаях?
— Да. В царстве нашего господа Шивы. Там он пребывает, погруженный в созерцание, ибо Шива есть абсолютный йогин, отец всех йогинов.
Тут уже невольно улыбнулся и я. Брахман обратил на это внимание и нахмурился, так что крайние острия трезубца на его лбу сблизились со средним острием.
— Вы, странствующий монах, считаете иначе? — спросил он.
— Нет, просто мне пришла на ум наша одна гора…
— Какая же гора? И откуда вы явились? — спросил он неторопливо, будто пробуя каждое слово на прочность и вкус.
Я отвечал, что из страны Чжунго, а гора, вспомнившаяся мне, носит название птицы: Гора-Зимородок. О ней повествует наша древняя географическая книга «Нити гор и морей»…
— «Сутры гор и морей»? — тут же уточнил он, ведь слово «сутра» и означает «связь, нить».
— Можно и так сказать.
— Чем же она примечательна? — вопрошал он.
Я пересказал сведения из «Шань хай цзин», ну то, что на ней пальмы, внизу бамбук, много золота и нефрита, а также быков, горных козлов и кабарги, и еще птиц черно-красного цвета, птиц лэй. Немного помедлив, я добавил, что у них две головы, четыре ноги и они могут предотвращать пожар.
Брахман нисколько не удивился и лишь поинтересовался, отрубил ли бог страны Чжунго крылья этой горе? Я ответил, что о том ничего не сказано в книге. Но точно известно, что к востоку в нескольких ли есть гора Обезьяньи Крылья и на нее никто не может взобраться. Правда, летает ли эта гора, тоже неизвестно. А вот в разделе «Шань хай цзин» «Каталог южных гор» первыми названы Сорочьи горы и среди них гора Блуждающая. Так вот о ней-то говорится, что гора Блуждающая подходит к Западному морю.
Брахман, выслушав, потрогал ягоды-бусины ожерелья на шее и с удовлетворением молвил, что бог Чжунго не отрубил этой горе стопы.
— Какие же еще в вашей стране Чжунго есть горы? — спросил он.
И я с удовольствием стал перечислять некоторые горы, упомянутые в «Шань хай цзин»: Абрикосовый Свет с оленями-лушу, которые кричат так, будто поют, и если опоясаться их шкурой, то будет много детей и внуков; Зеленый Холм славен тем, что на нем обитают девятихвостые лисицы с голосами наподобие плача ребенка, а еще и птицы гуаньгуань, владельцы которых лишаются всяких сомнений; Крыло-гора, на ней ничего не растет, но в щелях живут змеи, о ее полетах ничего не сказано.
— Почему же она так называется? — спросил брахман.
— Когда-то в Поднебесной началось наводнение, и один герой по имени Гунь пытался с ним справиться, строя дамбы, но вода всё размывала. И Гунь сумел подняться к небесному владыке, чтобы выпросить у того особой небесной земли. Владыка отказал ему. И все же Гунь умыкнул мешок той земли и принялся насыпать в прорехи дамб, и те укрепились, воды усмирились. Но владыка неба наказал Гуня — сослал его на гору, которую все время как будто опахивало крыло, сорившее перьями — снегом. Там Гунь и замерз.
— Воровство — тяжкий грех, — согласился брахман.
— Но ведь Гунь старался не ради себя, — напомнил я.
— Это, конечно, имеет значение, — откликнулся брахман, — но разрушение приносит обновление. Рано или поздно воды схлынули бы.
— Схлынули, унеся множество жизней.
— Ну и что, — спокойно отозвался брахман. — Наводнения или пожары можно считать большими жертвоприношениями.
— И войны…
— Да. Кумара это любит.
— Кумара?
— Сын Шивы… Когда-то, противясь любовным чарам и не желая иметь потомства, Шива, восседавший среди снегов Гималаев в глубокой дхьяне, сжег третьим глазом бога любви Каму, но цветочная стрела уже проникла в его сердце. И Великий Йогин все же зачал ребенка с Умой, добивавшейся его любви и тоже предававшейся аскезе в облачении из древесной коры. И эта ярость его взгляда вошла в сына, Кумару, бога войны.
— Шива разрушитель, — пробормотал я, уже много слышавший об этом божестве.
Брахман меланхолично перебирал бусины из сушеных крупных священных ягод и кивал.
— Да, странник из страны Чжунго, это так. В нем ярость, но и та цветочная стрела Камы, они сплелись и трепещут, как сплелись насилие и любовь на этой земле. Вы, последователи Будды, хотели бы разорвать эту связь. Но что за этим последует? Безволие и покой. Уравновешенность гун вызывает пралаю, растворение. Сплетение трех гун — саттва, раджас и тамас[425] — в ткань мира лишь в противоречивом напряжении дает всему проявиться. А их уравновешенность вызывает пралаю, растворение. Надеюсь, тебе, странник, это известно? — спросил он и, не дожидаясь ответа, продолжил: — Мир есть пища и ее пожиратель. Созидание и разрушение. Насилие и любовь.
Лодка вплывала в рощу, растущую прямо в воде, деревья стояли на мощных корнях, как артисты на ходулях. Или, скорее, эти корни напоминали костлявые лапы каких-то существ, охраняющих остров. В прозрачной воде сновали рыбки, а под одним корнем медленно проплыла большая черепаха. Остров встречал нас птичьим гомоном и ароматами цветов. На корни опускались стрекозы и бабочки. Дальше, за деревьями, белела полоса песка. И за нею виднелась буроватая земля в кустах и деревьях. Среди кустов краснели и пестрели цветы. Мы вплывали в арку деревьев, растущих на выступах берега, за ними лежала бухточка с изумрудно-чистой водой. Солнечные блики отражались от воды, играя на листве этих деревьев, и казалось, что мы входим в солнечную живую арку. Но она и была живой.
Поймав мой восхищенный взгляд, брахман молвил:
— В той книге «Сутр гор и морей» нет такого острова. И ты, странник, сможешь ее пополнить. — И чуть слышно добавил: — Если захочешь… — И дальше что-то неразборчиво.
Лодка мягко ткнулась в песок, и мы высадились. На берегу стоял какой-то седой человек в сером одеянии, очень смуглый, так что серая ткань его одеяния казалась ослепительно белой, как и волосы, собранные на макушке. Он с поклонами встречал брахмана. Вскоре из тени деревьев вышли и еще двое, совершенно голые, вымазанные пеплом. Они тоже кланялись, но не так низко, как первый, и брахман сам кланялся им.
Я успел поведать брахману мою заботу и теперь ждал, что он мне как-то поможет. И действительно, седой человек подошел ко мне и поманил. Правда, я предпочел бы идти вместе с брахманом, но тот уже удалялся в сопровождении обмазанных пеплом в одну сторону, а мой проводник уводил меня в другую.
Мы вошли под сень раскидистых деревьев. Цветами запахло сильнее. Пройдя среди деревьев, мы оказались перед скалой, по которой сбегали ручьи, наполнявшие пруд с лотосами. Обогнув пруд, мы вышли к другой скале, и там тоже был пруд, поменьше, но такой же прекрасный. Так что я залюбовался им и, наверное, на миг позабыл, зачем вообще прибыл сюда. Мы шли дальше и дальше по тропинке среди кустов, скал и больших и маленьких прудов. Среди ветвей порхали птицы, иногда мелькало мохнатое тельце обезьянки. Тропинка то и дело разветвлялась, огибала очередной пруд или причудливую скалу. Кроны смыкались и были столь густы, что солнце почти не пробивалось сквозь них. И тут я подумал, что, находясь в таком лесу, и не сможешь определить: где юг, где север. Но все-таки над иными прудами светило солнце. А вот отличить один пруд от другого, одну скалу с ручьями от другой, было невозможно.
Мы вошли в примечательный лес, где росли сплошь деревья ньягродха[426]. Это удивительное растение-душитель, одно такое может быть как целый лес. Оно как бы роняет себя со всех ветвей и поднимается из земли новой порослью. Семя его попадает в щель в коре какого-либо другого дерева и дает росток, который испивает все соки хозяина и в конце концов уничтожает его. Семя может застрять и в трещинке дома и тоже разрастись. Но дерево ньягродха похоже на аскетов, иссушенных воздержанием до костей. И мы сейчас как будто шли среди толпы таких молчаливых серых отшельников, и они слепо взирали на нас. Мне стало как-то не по себе. Вдруг вспомнились пески Большой Пустыни и тот человек в тростниковой шляпе и таком же плаще с трезубцем. Шэньша шэнь, дух Глубоких песков!.. с трезубцем, желтоликий, как Вайшравана. И с раковиной, припомнил я и сразу же подумал о Джанги. Если Шэньша шэнь был воплощением Вайшравана, то и Джанги мог им быть? Возможно ли это?