— Послушайте, почтенный! — позвал я своего проводника.
Тот остановился, оглянулся. На его лбу тоже был трезубец, нарисованный белой и красной пастой.
— Могу ли я спросить? — проговорил я, подходя ближе.
Седой человек кивнул, опираясь на посох.
— Известно ли вам имя Вайшравана?
Седой приподнял брови и кивнул.
— Да, о разумный. Яснослышащий у нас часто поминается под именем Куберы, обитающего на горе Кайлас в окружении небесных певцов и музыкантов и пожирателей людей с дурной кармой.
— На этой же горе пребывает и ваш господин Шива?
Седой снова кивнул и ответил:
— Оба дружны. — Прозвучало это так, будто речь шла о каких-то горожанах, живущих по соседству в одном доме. Но следующая фраза исправила это впечатление: — Ом санкарасакхайя![427]
— Он только слушает своих музыкантов?
— Кубера — податель благ и богатства. Позвольте узнать, почему вы спрашиваете о нем?
— В нашем учении это бодисатва, охранитель сангхи… И у него есть трезубец и раковина, полная звуков и света.
— Вы ее сейчас слышите?
— Нет, но вижу трезубец на вашем челе.
Седой поднял руку и провел ею перед своим лицом.
— Почему же его нет на вашем? — спросил он.
— Есть, он незрим, — отвечал я.
— Как это понять? — с интересом спросил седой.
И я ему поведал историю, приключившуюся со мной в Большой Пустыне Текучих Песков. В его светлых глазах кроме любопытства появилось выражение какого-то беспокойства. Затем я упомянул и Джанги с его раковиной. Седой внимательно всматривался в меня, о чем-то думая. Его тревога явно нарастала.
— Но вы иноверец, — молвил он. — Как такое возможно?
— А мы считаем иноверцами вас, — отозвался я, разводя руками. — И все же в этой точке света мы сходимся, и блага Вайшраваны проливаются как на вас, так и на нас.
Седой погрузился в молчание, опираясь на свой посох.
— И в ваших силах, чтобы эта благая чаша снова наклонилась над нами, поспособствуйте, — продолжал я.
Он поднял на меня светлые, а сейчас потемневшие голубые глаза.
— Приведите сюда моих спутников, — сказал я и, сложив руки перед грудью, склонился и выдохнул по какому-то наитию: — Ха!
Седой вздрогнул и уставился на меня в упор; он не спускал с моего лица взгляда своих голубых глаз — не знаю, сколько это длилось, может, чуть-чуть, а может… может…
И наконец он разлепил губы и вот что молвил негромко, но твердо:
— Ждите.
Повернулся и ушел среди тощих фигур неведомых одеревеневших отшельников-корней.
А я опустился на землю под деревом и предался сосредоточенному молчанию, дыша и задерживая дыхание.
Ха.
Неизвестно, сколько прошло времени, но вот послышались шаги и неясные голоса. Я открыл глаза и увидел идущих гуськом по тропе двух монахов и Хайю. Вел их все тот же седой с коричневым лицом. Они мне сейчас показались какими-то ожившими корнями ньягродхи.
— Хайя! — воскликнул я, вставая и выходя на тропу.
Тот посмотрел на меня как-то странно, без каких-либо чувств, словно и не узнал. На его лбу краснел знак трезубца. И у других тоже.
— Хайя, — повторил я, приближаясь и беря его за руку.
— Поспешите, — глухо сказал седой, указывая посохом в направлении воды.
Но никакой воды отсюда невозможно было увидеть. И мы пошли по тропе дальше в молчании. Это было странно. Я снова и снова почти воочию видел моих спутников какими-то древесными существами. И они безмолвно двигались за мной. Да, теперь их вел я, думая, что седой оставил нас. Снова появлялись пруды с лотосами и ручьями, тропинка вилась среди них, и я уже опасался, что мы заблудились. И в одном месте раздался окрик: «Не туда!» Я оглянулся и увидел седого, все-таки он сопровождал нас. Его посох указал верное направление, и мы повернули. Потом он еще раз указывал, куда идти. И наконец мы достигли берега.
Я быстро его оглядел, боясь, что ни одной лодки с лодочником здесь не окажется. Ведь уже властвовали вечерние сумерки. И действительно, берег был пуст… Но тут же среди деревьев, стоящих на своих костлявых длинных пальцах корней, заметил лодку. Человек, сидевший в ней, удил рыбу.
И тогда наш проводник тоже выдохнул:
— Ха! Тебе, о разумный, в самом деле покровительствует Кубера.
И он позвал лодочника, тот оглянулся и вскоре уже причаливал к нашему месту. Мы заняли места в лодке и отплыли. Я повернулся. Седой стоял на полоске белого песка, одеяние его тоже казалось белым, как песок и как волосы, на смуглом лице ясно вырисовывался знак трезубца. И чем дальше мы отплывали, тем все более смутной, зыбкой делалась фигура этого человека, — пока вовсе не растворилась в песчаных сумерках…
Глава 35
Расплатившись с лодочником, мы направились к лагерю. Все было на месте. Слуга того брахмана встретил нас. Я тут же хотел собраться и уходить отсюда. Мои спутники словно спали на ходу. Отвечали невпопад и односложно. Поэтому все мои вопросы, по сути, так и повисали в воздухе, словно дым из курильницы, и чем больше было вопросов, тем гуще становился этот дым. Я выдохся и замолчал. Но все же еще спросил у слуги брахмана:
— Что здесь происходит?
Тот пожал плечами и покорно ответил:
— Ничего, о господин, ничего не происходит.
Позже он все-таки признался, что кое-что происходит: голод делает свое дело, нельзя ли его чем-то утолить? И я дал ему риса и лепешку.
— А остальные? — участливо спросил он.
Я ответил, что монахи не вкушают после полудня.
— Но сейчас и не полдень, а полночь, — отозвался он, кивая на взошедшую над островом половину луны.
Нет, в таком состоянии мы не могли двигаться дальше; лошади паслись, верблюд спал, улегшись; наевшийся слуга брахмана устроился у костра; а я сидел и смотрел на воду, по которой тянулась зыбкая дорожка лунного песка, уходящая к острову. Остров этот высился тоже зыбучей громадой, и мне мерещилось, что, если снова набрать полную грудь воздуха и выдохнуть: «Ха!» — она рассыплется. Как выдохнул однажды Вайшравана во время битвы богов с асурами, полубогами, происходившей на горе Меру; достигнув середины горы, он произнес только слог «Ха», и этот слог устремился, окутываясь паром, на войско асуров и повалил его; так Вайшраване было дано еще имя — Выдыхающий. Это все мгновенно пришло мне на ум в разговоре с седым. И, похоже, всего лишь один слог, по сути, два знака звучащие, решили исход этого странного дела.
Задремал я только под утро. И, открыв глаза, не сразу уразумел, где я: в Большой Пустыне Текучих Песков или на берегу Большой Текучей Воды? Хотя так Гангу и не называют. Жители этой земли часто ее величают Ганга-Ма, Матерь Ганга. Мои спутники как ни в чем не бывало готовили рис, поили и чистили лошадей, осматривали нашу поклажу. Один монах у воды читал мантру. Слуга брахмана куда-то ушел и не появлялся. Я сразу спросил о нем. Но никто его и не видел. Остров с его лесами скалами, величественным храмом со сверкающей разноцветной черепицей заливало солнце, и он был, конечно, не из песка, а из крепкой земли, камня, дерева, листвы, воды… и чего-то еще, чего-то необъяснимого. Я вспомнил лотосы. Что же в них необъяснимого? Или корни ньягродхи? В которые чуть и не превратились мои спутники?
Я смотрел на них. Нет, это были люди из плоти и крови.
Вот ко мне подошел Хайя. На его лбу уже не было никакого трезубца.
— Мы останемся здесь или уже отправимся дальше? — деловито спросил он.
— Зачем же еще нам здесь пребывать? — отозвался я вопросом на вопрос.
Он оглянулся на остров.
— Тебе не хочется там побывать?
Я уставился на Хайю.
— На острове?.. Но… я там уже бывал. Как и вы.
Хайя заразительно засмеялся, по своему обыкновению, — заржал, сказал бы Джанги.
— Ну да! — воскликнул он. — Ха-ха-го-го!.. В одной из прошлых жизней!
— Да, и эта жизнь случилась одну ночь назад, — подтвердил я.
— Если это была ночь Брахмы[428], то остается только удивляться твоей памяти, учитель.
Я ловил взгляд Хайи. Наконец мы посмотрели друг другу в глаза. Умытые глаза Хайи на его длинном лошадином лице были, как всегда, прозрачны и умны. Он отвернулся и окликнул монахов — Синхаварману и Вишялаварману, спросил, любопытен им еще этот остров или нет?
— Но учителя ждет раджа Камапуры, — отозвались они. — А день Шивы хотя и не так долог, как ночь Брахмы, но тоже может растянуться.
— Значит, после трапезы уходим, — объявил Хайя.
Я переводил глаза с одного на другого. Они продолжали выполнять свою работу, свежие после умывания, с блеском в глазах. Без трезубцев на лбах. Отправился и я к воде и хорошенько умылся в надежде прийти в чувство. Похоже, они сговорились поводить меня за нос.
В полном, как обычно, молчании вкушали мы рис с овощами и изюмом, зачерпывая ароматные горстки пальцами и отправляя их в рот. Потом пили сок манго. Но и после вкушения не стали говорить, это запрещено. Лишь снова умывшись после еды можно обращаться друг к другу. Таково правило.
— Хайя, Синхавармана и Вишялавармана, — обратился я к ним, уже направившимся было к нашим лошадям и верблюду. — Постойте.
Они приостановились, обернув ко мне лица.
— Где вы были все эти дни и ночи?..
Они смотрели на меня.
— Два дня и три ночи, — уточнил я.
— В пути, — сказал Хайя.
Остальные согласно закивали.
— В пути по острову? — снова задал я вопрос.
— Джамбудвипа[429] и есть остров, — отвечал невысокий круглоголовый Вишялавармана.
Его товарищ, сухощавый с глубоко запавшими глазами Синхавармана подхватил:
— И мы давно по нему держим путь, даже пребывая на месте, в Наланде. Дхьяна — это девятиступенчатое странствие, вы же знаете, учитель, начиная с уничтожения внутренней привязанности, когда созерцаемое саморазворачивается, потом вхождение в глубокую сосредоточенность, потом следует самадхи, когда грань между внутренним и внешним исчезает, затем бодхи, всецелое и совершенное созерцание истинной сущности всего, что уже можно считать окончанием пути, но и далее следуют ступени: проникновение в бесконечное пространство, и потом бесконечное восприятие, созерцание ничто, невосприятие и не невосприятие, и наконец ниродха-самапатти, прекращение волнения дхарм.