Но когда мы подъехали к реке, низвергающейся к океану, то на островке между двух пенящихся речных рукавов никого не увидели. И я снова подумал, что эта фигурка среди радуг просто померещилась…
— Его здесь нет! — в отчаянье крикнул Вишялавармана. — Нет! Нет!..
— Сказали, что он живет где-то на реке, — напомнил слуга Халси.
— На каком берегу? — спросил я. — Мы шли по правому и никакого жилья не заметили. А если на левом, то как туда переправиться?
Течение реки было слишком стремительным. Вода с шумом летела среди берегов с нависающими деревьями, и мокрых валунов, и целых скал. Вишялавармана бережно держал обеими руками свою голову. Махакайя сказал, что все-таки надо поехать снова вдоль реки вверх, может, они проглядели тропинку к жилью этого человека, а заодно смотреть и на противоположный берег и кричать, — вдруг он услышит и откликнется.
Но через некоторое время Вишялавармана отказался ехать дальше, каждый шаг отдавался болью в его голове, и он больше не мог терпеть. Мы оставили его с лошадью под деревьями ашока, с ветвей которого свешивались крупные гроздья красных цветов, а сами поспешили дальше. Мы двигались среди трав и кустов, деревьев, болотистых низин, внимательно оглядываясь, но не видели никакого жилья, а тропинки слуга Халси сразу распознавал как звериные. Хотя, человек… как его назвали рыбаки? Оленный человек без имени, наверное, и пользовался такими вот тропами?.. Уже наступили сумерки. Дальше искать было бессмысленно, и мы повернули назад.
Но когда достигли того места, где оставили нашего больного монаха Вишялаварману, то увидели лишь деревья ашока и привязанную лошадь. Мы стали окликать монаха. Нам отзывалась только река — всё гремела, и плескалась, и как-то ныла. Да еще услышали птицу, когда отошли от реки к лесу. Голос ее был нежен, словно кто-то играл на флейте сяо. Или действительно кто-то играл?
— Что это? — спросил я моего спутника.
Халси взглянул на меня и ответил:
— Кокила. Черная кукушка. Тамилы любят ее, поют о ней песни.
Он слегка улыбнулся.
— Откуда ты знаешь их язык?
— У меня жена родом из Канчипура[441].
Мы вошли в сумрачный лес ашоки. Всюду были эти деревья с коронами красных цветов, которые сейчас казались темно-багровыми, почти черными. Среди деревьев синели какие-то фигуры. Мы пригляделись.
— Олени, — прошептал Халси.
Синие олени поднимали головы и смотрели на нас, а другие продолжали наклонять головы, видимо, за травой. Мы уже хотели уйти отсюда, чтобы не беспокоить их, раз уж они здесь, то людей здесь быть не может. Но вдруг уловили запах дымка… благовоний… И слуга направился все-таки дальше, я за ним. И, пройдя еще какое-то расстояние, мы вышли к хижине у подножия невысокой горы. И остановились. Я кашлянул. Слуга произнес приветствие на тамильском. Ответа не последовало. Тогда я приветствовал неведомого хозяина на пали, а потом на санскрите. И неожиданно в ответ мы услышали знакомый голос:
— О… я здесь… здесь…
Этот голос раньше принадлежал нашему монаху Вишялаварману.
И когда мы заглянули за хижину, то и увидели его на ложе из трав у тлеющих углей.
— Вишялавармана?..
Мы подошли к нему, принялись расспрашивать, но раздался голос:
— Не стоит его беспокоить.
Я уже хорошо знал этот язык, первоначальный язык нашего учения — пали.
Оглянувшись, мы узрели невысокого человека с копной завязанных вверху в узел волос и с такой же копной бороды, и тоже завязанной узлом. Но сперва мы увидели все-таки его нос. У Хайи был крупный нос. Внушителен был нос Джанги. Но этот нос был поистине выдающимся произведением искусства неведомого резчика по дереву ли, по кости. Горбатый, как клюв той птицы, что видел я над водой у острова, где забывают путь домой, — птицы-носорога с костяным наростом на клюве, хотя и без нароста клюв той птицы велик. Он был в одной набедренной повязке. Перекинутого через плечо шнура мы не заметили. Значит, этот человек не принадлежал к трем варнам дваждырожденных. Он дал монаху снадобье и вскрыл нарыв. Голова Вишялаварманы была перевязана. Уже совсем стемнело, и хозяин хижины предложил нам переночевать у него, мы согласились. Но спать пока не ложились, сидели у огня.
Человек Без-имени — так он назвал себя сам, когда мы спросили его: Без-имени — Вина намнах[442] — слушал мой рассказ о путешествии из Поднебесной. И, узнав, откуда я, тоже назвал меня Облаком, но на свой манер, не так, как Кесара, Джалада, а — Мегха.
Закончив, я спросил, почему его называют оленным человеком и почему он не хочет носить имя.
Вина намнах ответил не сразу. Щуря крупные черные миндалевидные глаза на красные, как цветы ашоки, угли, он помешивал их палочкой и молчал. Потом перевел взгляд на меня.
— Разве шрамана никогда не слышал о тех, кто живет, как олень, ходит за стадом, во всем им подражая, спит на траве и даже ест с земли ртом, а не поднося пищу руками?
Я признался, что слышал, но никак не мог понять, зачем это делается? Что это дает?
— Что это дает? — задумчиво переспросил он и коротко ответил: — Мокшу.
Я тут же спросил, как олень может достичь ниббаны, — а мокша и ниббана по сути одно и то же. Ведь человек, наоборот, прикладывает все усилия, чтобы не переродиться каким-нибудь существом, собакой или тем же оленем.
— Олень-человек это не олень, — отвечал Вина намнах, — но и не человек.
Все замолчали, слушая потрескиванье углей и лесные шорохи да отдаленное пение реки, падающей к океану.
— Но мокши я не достиг, — наконец произнес Вина намнах. — Мне мешала музыка.
Мы смотрели на его горбоносое лицо, озаренное отсветами пылающих углей.
— Музыка? — удивленно спросил я.
Но ничего больше услышать от этого человека мы не смогли. Он отвечал нехотя и односложно, хотя моя реплика о музыканте Поднебесной Рамтише и музыкальной Палате Юэфу его, видимо, заинтересовала, но все же он промолчал. И тогда я прекратил расспросы и сделал знак Хайе остановиться. Позже, улучив мгновение, я ему объяснил, что этот человек Вина намнах уже слишком устал от слов, ведь он отшельник и надо уважать его выбор.
Спать на воздухе в этих краях было невозможно, донимали кровососы. Но Вина намнах набросал травы на угли и гнилушки, и дым разогнал жужжащих тварей. Мы смогли поспать, разместившись возле очага. В хижине было слишком тесно, там помещалась только одна постель из трав и еще крошечный очаг, а также випанчи.
Рано утром, открыв глаза и привстав, я увидел, что лес тонет в тумане… или это был дым? Очаг все еще пышел углями, и дым от него густо валил. Видимо, Вина намнах подбрасывал хворост и травы все время.
Когда я поднялся и отошел в сторону, чтобы справить нужду, то увидел, что все и впрямь застилал туман, наплывавший от реки. И тут я услышал чистый мелодичный пересвист и подумал сразу о нашей флейте сяо, а потом о местной кукушке… Но, пойдя на эти звуки, вскоре различил среди деревьев, окутанных туманом, — так что казалось, будто красные короны цветов венчают фигуры в белом, — увидел низкорослых оленей, а потом и человека. Звуки издавал он. И что же? Олени ему отвечали. Они нежно хоркали. Это был несомненно Вина намнах, хотя лица его я не рассмотрел и уже хотел вернуться к хижине, как вдруг он меня окликнул:
— Мегха!
Я остановился и обернулся. Вина намнах в сером скрипучем одеянии из бересты, с громоздкими узлами волос на голове и бороде приблизился ко мне. Волосы его были сыры, видимо, после купания.
— Вишну, Великий океан сознания, да благоволит тебе! — приветствовал он, складывая ладони перед грудью.
То же сделал и я.
— И океану просил предать его пепел ваш монах, — добавил Вина намнах.
Я взглянул на него.
— На исходе ночи он ушел за черту, — сказал Вина намнах. — Вы пришли слишком поздно. Но, по крайней мере, я смог подарить ему улыбку в конце этого существования.
И действительно, когда мы вернулись к его жилью и увидели слугу Халси, молящегося у травяной постели, и Вишялаварману — на его лице стыла улыбка…
Погребальный костер мы соорудили и зажгли после всех молитв и жертвоприношений цветами на берегу реки Авалокитешвары и собранный пепел, в который обратилась плоть тихого круглоголового добряка Вишялаварманы, на пальмовых листьях пустили по течению. Река Авалокитешвары быстро донесет его до океана. Вина намнах, услышав, как я называю эту реку, спросил, почему я так ее называю, ведь у реки другое имя? Я объяснил. Он попросил поведать о Авалокитешваре. И я все рассказал, не забыв сообщить, что по-китайски имя звучит так: Гуаньшиинь, что означает Созерцающий Звуки Мира. Хотя в Индии это имя такое: Господь, Внимающий Миру. Но в Поднебесную пришло самое древнее имя: Аволокитесвара, а оно означает — Внимающий Звукам Мира. В Поднебесной оно превратилось в Созерцающую Звуки Мира, ведь бодисатва почитается в женском воплощении.
— Значит, неспроста именно здесь я поселился, — заметил Вина намнах.
После погребения мы все пришли к его хижине. Слуги приготовили рис с оливковым маслом, а Вина намнах ушел в лес и вскоре вернулся с корзиной тамариндовых плодов, кисло-сладких, вкусом напоминающих финики или курагу. Здесь были все, кроме одного слуги, оставшегося с лошадьми и верблюдом Золотые Уши на месте нашей прежней стоянки.
Мы говорили о монахе Вишялавармане, его сухощавый товарищ с глубоко запавшими глазами по имени Синхавармана вспоминал разные случаи из его жизни в монастыре. Затем мы снова читали мантры.
Мантру пустоты: «Ом Шуньята Джняна Ваджра Свабхава Тмако ’Хам».
Мантру отсутствия сути: «Ом Свабхава Шуддха: Сарва Дхарма: Свабхава Шуддхо ’Хам».
В самом деле, «По природе пусты все дхармы, по природе пуст я сам…»
Синхавармана обратился к хозяину с просьбой:
— О вас говорят, что вы музыкант. Не могли бы почтить шрамана Вишялаварману погребальной песнью.
— Но я слышал, ваш учитель порицал музыку и музыкантов, — возразил Вина намнах.