— Да, но в одном из прошлых перерождений Татхагата был великим музыкантом, — напомнил Хайя.
И он поведал джатаку о Гуттиле.
Татхагате в далекие времена довелось возродиться в семье музыканта в Варанаси. Он вырос и овладел искусством игры на многих инструментах. Слава о нем разнеслась по всем Пяти Индиям. А родители его ослепли, и Гуттила решил не жениться, а посвятить жизнь заботе о стариках.
Тем временем купцы из Варанаси отправились по своим делам в город Уджени и захотели послушать тамошнего лучшего музыканта Мусилу. Но когда тот, настроив ви́ну, принялся играть, подумали, что скрипят циновки. Мусила спросил, почему они так пренебрежительны к его игре? Те отвечали: разве ты играл? А не скрипел циновками? Или просто настраивал ви́ну? В Варанаси есть музыкант Гуттила, так твоя игра в сравнении с его — скрип циновок и бормотание женщины над люлькой. Тогда Мусила вернул им деньги и попросил взять его с собой в Варанаси. Купцы так и сделали. В Варанаси Мусила тут же пошел в дом Гуттилы, увидев великолепную ви́ну на стене, снял ее и заиграл. Слепые родители бодисатвы сказали, что, видно, мыши грызут струны, надо прогнать их. И Мусила отвечал, что это он играл. Объяснив, кто он и откуда, он просился в ученики к их сыну, и те уговорили бодисатву, хотя тому и не понравился этот пришелец, но уговорам родителей он поддался. И Мусила выучился игре у бодисатвы и захотел играть в царском дворце. Бодисатва передал его прошение радже, и тот согласился, но определил только половину жалованья. Мусила обиделся и настоял на музыкальном поединке во дворце. И что же случилось? Бодисатва был уже стар, пальцы плохо слушались его, дыхание было прерывисто. Но Индра во сне велел ему не бояться, а поочередно обрывать струны на ви́не и продолжать игру.
— И-го-хо-го-хо! — по своему обыкновению, заржал-засмеялся Хайя так, что я сдвинул брови и поднял руку, призывая его не забываться, и он сразу оборвал смех, как струну на ви́не бодисатвы.
О чем и был его дальнейший рассказ.
Когда народ собрался у дворца, вышли на ступени оба музыканта и уселись, и заиграли поочередно одну и ту же вещь. Это было прекрасно. Но вот бодисатва внезапно обрывает одну струну — но играет как ни в чем не бывало; потом вторую, третью — и так все струны. Мусила пытается делать то же самое, но музыка его все хуже и хуже, тогда как музыка Гуттилы оставалась прежней. Но когда на ви́не не осталось ни одной струны, Гуттила на одном деревянном грифе так заиграл, что вся площадь погрузилась в совершенное молчание, даже дети затихли и собаки не смели подавать голос.
Хайя умолк. Лицо Вина намнах по мере рассказа становилось все внимательнее, а под конец крупные черные его глаза засветились, и он приложил ладонь к груди и сказал, что история и впрямь чудесная, но после нее разве посмеет он взять в руки ви́ну?
И как мы ни просили, он не соглашался.
Глава 38
На следующий день мы хотели продолжить обряд поминовения на этом же месте и потому остались здесь еще на одну ночь. Мы должны были своими молитвами помочь ушедшему обрести лучшее перерождение. Конечно, это можно было свершать и в пути, что мы потом и делали, — но всех нас привлекала личность оленного человека Без-имени и мы еще хотели побыть рядом с ним, чувствуя и видя, что неспроста те рыбаки называли его святым.
И все же наши ожидания оправдались. Долгое одиночество и безмолвие уже было нарушено. И за эти три дня Вина намнах немного привык к такому многолюдию… Началось с того, что он спросил у меня о музыканте из Поднебесной, и я ему поведал историю Рамтиша; а потом припомнил все, что знал о нашей музыке: о «Ши»[443] — книге с древними песнями и одами и погребальными гимнами, и даже воспроизвел начало одной песни:
Согласие слышу я в криках оленей,
Что сочные травы на поле едят.
Прекрасных гостей я сегодня встречаю —
На гуцине играют, и шэны звучат…[444] —
что, конечно, сразу понравилось оленному человеку; нельзя было не упомянуть Кун-цзы, который однажды услышал игру Шао и три месяца не чувствовал вкуса мяса, и он же изрек, что образование следует начинать с поэзии, упрочивать его церемониями, а завершать музыкой; музыка — есть источник радости, так говорил мудрец Сюань-цзы; не могла не прийтись по сердцу оленному человеку притча Чжуан Чжоу о том, как Плотник Счастливый, прежде чем вырезать раму для колоколов, постился три дня и перестал думать о награде, постился пять дней и прекратил думать о похвалах, а когда постился еще семь дней, вовсе забыл себя и все окружающее, даже и царский двор, где ждали раму для колоколов, и только после этого отправился в лес, присматриваясь к деревьям, ощупывая их и прислушиваясь к ним, пока не узрел раму; а также притча о флейте неба: о ней вопрошал Яньчэн Цзыю, Странник Красоты Совершенной, у Наньго Цзыци, Владеющего Своими Чувствами, из Южного предместья, и тот отвечал, что, услышав флейту человека, нельзя еще знать флейту земли, а услышав ее, — флейту неба; флейта человека — дырочки в бамбуке, флейта земли — ущелья, пещеры, лесные лабиринты, а флейта высшая — пещерные небеса, дун тянь, и если флейта бамбуковая оживает в дыхании человека, а флейта земли — в порывах ветра, то флейта неба звучит сама по себе.
Вина намнах вздернул свой нос-клюв, как будто намеревался расколоть мне лоб, чтобы сразу схватить все, что я не сказал, точнее, не смог выразить. Глаза его вспыхнули.
— Где он сейчас? — все-таки сдерживаясь, спросил он.
— Наньго Цзыци?.. — переспросил я. — Или Чжуан Чжоу?
— Они все, — ответил Вина намнах, блестя огромными глазами.
Его глаза в сумерках громоздились так же, как и его нос. Поистине, лицо его было необыкновенно и совсем не подходило для оленного человека. Ничего оленьего в нем не было.
Я отвечал, что уж семьсот лет как они покинули Поднебесную.
— Это, — сказал Вина намнах, глубоко вздохнув, так что темная волна его бороды вздынулась словно при сильном порыве ветра, — великие люди.
Помолчав, он добавил, что когда-то отправился на поиски таких учителей.
И за этим последовал его рассказ:
— С детства я рос среди актеров и музыкантов на острове, в Стране Льва. Мой дед был музыкант, с одинаковой виртуозностью игравший на тале, ванши, и випанчи, и даже на мриданге[445]. Слушать его приглашали раджи. Конечно, с младых лет я уже умел играть на них же и под руководством деда Махасами познавал музыкальную грамоту. И мне хотелось знать что-то еще… Все-таки дед Махасами уделял больше внимания самой игре, а не рассуждениям о музыке, звуке: «Достаточно тебе выучить гимны вед, „Самаведы“, и знать, что боги упросили прародителя Брахму создать такую забаву, которая была бы доступна и шудрам. И тогда Брахма сотворил пятую веду, открытую для всех варн: и брахманов, и кшатриев, и вайшьев, и шудр. Это была натья, драма. И как же Брахма это сотворил? Очень просто, мой внук: взял помыслы „Ригведы“, музыку „Самаведы“, напряженное действо „Яджурведы“ и учение о раса из „Атхарваведы“. Что такое раса, надеюсь, ты не запамятовал? Вкус и отзвук. Верно! Нам, шудрам, воспрещается изучать четыре веды, зато мы получили пятую — драму, а в ней — музыку. Так постигай ее всем сердцем».
Но мне этого стало мало. На одном празднике после игры нас, музыкантов, пригласил хозяин дома к столу, отведать угощения. Там были только мы, музыканты. Но вышли и хозяйская жена и три дочери. Они разбросали всюду цветы. Эти дочери были прекрасны, как апсары. Но они тут же ушли… И я понял, что мы, музыканты, обречены лишь услаждать тех, кто находится на других ступенях. Без музыки нас перестают замечать. Шудры? Дело в этом? Но известны раджи-шудры. И к ним отношение совсем другое. Основатель великого царства Маурьев Чандрагупта был шудра.
Как же шудра мог добиться уважения? Пусть и не такого, как Чандрагупта… Стать воином?
Когда я заикнулся об этом, дед Махасами попросил привести нашего пса с разноцветными глазами и веселыми ушами в черно-белых пятнах, пес махал хвостом и норовил ухватить дедову бороду: когда они играли, дед позволял ему это, и тот с удивительной деликатностью зажимал его бороду пастью и тихонько дергал; но сейчас Махасами прикрикнул на него, и пес присмирел; затем дед взял ви́ну и, передав ее мне, велел ударить пса, и не понарошку, а изо всех сил, чтобы убить его. «Но это же наш верный друг… — пробормотал я. — И… это твоя любимая ви́на…» — «А ты что думаешь, став воином, будешь разбивать только музыкальные инструменты и собачьи головы? А не целые города и головы людей, как мужчин, так и женщин, а еще и стариков с детьми?»
Урок деда Махасами был усвоен сразу.
Далее он сказал, что если я хочу действительно чего-то добиться в этой жизни, то должен играть. «Просто играть?!» — воскликнул я. Дед усмехнулся, погладив свою белую бороду, и попросил вспомнить Нараду.
Нарада… да… Вы о нем ничего не слышали?
Это великий музыкант. И вот его путь.
Однажды сошлись боги на празднество, и первые среди них Вишну с Лакшми. И явились туда многие музыканты, чтобы услаждать их слух. Но когда заиграл на випанчи несравненный Тумбуру, заиграл и запел, глаза богинь и богов раскрылись, словно лотосы поутру. Будто только сейчас и взошло солнце. И все возгласили, что победа за Тумбуру.
Нарада закручинился и даже посмел проклясть Лакшми, за то, что она так восхищалась игрой и пением Тумбуру. Правда, потом он взял свое проклятие назад. А Вишну ему молвил, что радостно ему, когда прославляют его имя такие, как Тумбуру, овладевший искусством пения и игры, а тебе следует еще постигнуть искусство пения, знание ладов и ритмов. Нарада спросил, как ему это свершить? И Вишну посоветовал пойти отыскать Друга песни.
Нарада отправился на поиски. И вот дорога привела его к великой горе Манасоттара. «Здесь ли живет Друг песни?» — спросил он у апсары, собиравшей у подножия горы цветы. Апсара отвечала уклончиво. И тогда Нарада снял со спины свою ви́ну и сыграл «Мегха-рагу». А ведь апсары это облакини. И эта дочь облаков тут же подпрыгнула и, смеясь, закружилась над цветами. Но сразу и опустилась и сказала, что музыкант он хороший, но не такой, чтобы вознес ее своей музыкой до облаков. Нарада молвил, что за тем он и пришел, чтобы научиться… И она указала ему путь среди деревьев и скал к Другу песни. Что же он увидел, поднявшись? Толпу киннаров с лошадиными головами, гадхарвов в перьях, апсар и якшей, внимавших… внимавших сове! Оторопев, он застыл, стал слушать… Сова учила толпу этих существ петь и играть. «Где же Друг песни?» — спросил Нарада у ближайшего киннара. Тот тряхнул лошадиной головой и указал на сову. «Да, это я! — вдруг возгласила сова. — А тебе чего надобно?» И Нарада все рассказал. Он совершил столько аскетических подвигов, столько познал всего, и освоил музыкальное искусство, и принес множество жертв, а Лакшми признала победителем не его, а другого. И