зыка без слов. Но у Вагнера слов целый воз и три короба. Конь ответил, что эти слова поются, сплетаются с музыкой и сами уже музыка. Хотя тот же Шопенгауэр больше ценил именно инструментальную музыку, вопреки, кстати, своим любимым индусам. Они-то считали божественной музыкой природную музыку, то есть голос, пение. А инструментальную ставили ниже, она уже сделанная, придуманная. Но философ еще вот что отмечал: если музыка слишком покорно спешит за словами, приноравливается к событиям, она предает себя, изменяет родному языку. Вагнер и не гнался за событиями современной жизни. «Кольцо нибелунга» — глубоко древнее.
Соломоныч поинтересовался, что сегодня будет, кто: Вагнер или Скрябин? Федька объяснил, что Вагнер оказал значительное влияние на Скрябина. Риточка, строя глазки, спросила, чем вообще занимается Федор? Узнав, что он переводчик с немецкого, подивилась: а я уж подумала — начинающий композитор.
«У хорошего переводчика музыкальный слух», — заявил Генка.
Генка живчик. Встретишь где-нибудь на Красной площади, решишь, что гость из далекого Китая. Все-таки ветры, что он ловит, сидя на склонах зайсанских сопок, его преображают. Да еще язык. И переводы «Путешествия на Запад».
Да еще он вырядился соответственно: пиджак песочного цвета в клетку, красная рубашка, какие-то зеленые брюки, и поэтический цветной платок в горошек на шее, как у Вознесенского. Это ему комплимент отвесила Риточка: мол, вы похожи на поэта Андрея Вознесенского. И тот тут же прочитал по-китайски стих, а потом перевел:
Так неприметен он и мал,
Почти невидимый сверчок,
Но трогает сердца людей
Его печальный голосок…[449]
Дальше не помню точно: там он в траве звенит, под кроватью, и про слезы героя, который вдали от родины и жены. Стих Ду Фу. И Генка скромно так, мол, я и есть сверчок. А Риточка: где вы живете вдали от родины? Генка: в Китае. Тут уже я не вытерпела и одернула его. А он: сердцем я там с пеленок. Тут Зинаида Владимировна вспомнила ученого орнитолога из Китая, приезжавшего в академию в далекие годы советско-китайской дружбы и так захватывающе рассказывавшего о тамошних лесах и долах, а главное — о птицах, что всем студентам страшно захотелось туда.
А вас на далекой родине ожидает женушка, бедняжка, продолжала Риточка заигрывать с нашим Сунь Укунчиком. Тот, конечно, сразу гоголем: свободен как ветер! И тут же снова продекламировал не знаю чьи строчки:
И гармония будет пищей
Одинокому журавлю небес[450].
Он весьма пришелся по сердцу Зинаиде Владимировне. Но Риточка, та нарочно с ним заигрывала, сама-то зыркала на величавого нашего Коня.
Сунь Укун, Конь, Сюань-цзан, только Ша Сэна и не хватало. И наш Бацзе… на колеснице…
Продолжение спектакля. В театре шум, сияние, все нарядные, с блестящими глазами, благоухающие — кто Францией, кто Египтом, кто Англией или Испанией; а кто-то и «Красной Москвой». На нас смотрят, но останавливают взгляды на Соломоныче с его бакенбардами, шнобелем, а главное, на его смокинге. В таких же мы увидели мужчин только уже на сцене. Поэтому я тысячу раз поблагодарила Соломоныча, что он избавлял Стаса от любопытствующих взглядов. Хотя он-то никого и ничего не замечал… Правда, и Генка в своем опереточном прикиде привлекал внимание. Он так и увивался вокруг Риточки. Соломоныч сопел. И впрямь какой-то карнавал.
Я тебе, Ша Сэн, все честно описываю. Хотелось бы писать, как говорится, вдохновенно, а получается — просто честно.
На маму Стаса я старалась вообще не смотреть. Да и на Стаса. Боялась сглазить, что ли. Тут поневоле станешь и суеверной, и религиозной. Ушацъ борони нас.
Интересно, Скрябин был христианин или кто? Его «Мистерия» окрашена, как я поняла, индийскими воззрениями. Или какими? Вот «Прометей» — название-то отсылает к Греции, а по сути?.. По сути — какой-то космический ветер. И, пожалуй, океан, тоже где-то в пространствах Вселенной.
Но — по порядку. А то слишком возвышенно что-то получается.
Да все так и было, смесь того и другого. Высокой атмосферы, так сказать, и… и красной рубашки Генки, и его лукавых цыганских глаз. Там, кстати, и персоны творцов представлены. Портреты композиторов в зале, по обеим сторонам висят.
Федька мне сразу шепнул: «Гляди!» Смотрю — дядька в берете с выразительным профилем, Вагнер… А где же Скрябин? Стала искать — не нашла. Там Чайковский, Моцарт, Глинка, алкаш Мусоргский, а Скрябина не видно. Какая несправедливость. «Где же Скрябин?» — спрашиваю у нашего музыковеда. «Скрябин витает в воздухе», — отвечает тот невозмутимо. Нет, есть в нем какая-то такая порода… В дядьку пошел. Помяни мое слово, быть ему дипломатом. Ну или директором филармонии. А может, диктором музыкальной программы, дикция у него отличная. Говорит этак с легкой ленцой, но очень внятно и выразительно.
Стас…
На Стасе джемпер и новые брюки, старый серый довоенный костюм уже не налез.
И вдруг мне все это, вся затея показалась таким бредом!.. Я чуть не взвыла. Но Генка подмигивает, улыбается, отпускает какие-то дзенские шуточки. Вот без него все провалилось бы. Ну то есть я бы просто места себе не находила бы. Да и Федька — большой, солидный, невозмутимый, как слон. Предложил всем отправиться в буфет. Но только рыженькая Риточка и согласилась, и они ушли. А вернулись с прохладительными напитками. У Светланы Михайловны и вправду лицо пылает. На нее больно было смотреть. Я все и отводила глаза.
И внезапно, внезапно мне и вообразилось, что мы где-то в пути остановились — по дороге в Индию, к Гималаям, отдыхаем. Генка, кстати, о Гималаях и завел речь. Мы это еще в письмах обсуждали, ну поход этот наш музыкальный. И вот он о Сюань-цзане начал рассказывать, как тот тоже шел-шел через Азию, пришел в Индию и узрел Гималаи, Хималаи, как говорили тогда. Все слушали с интересом. Соломоныч удивился, что монах семнадцать лет бродил за книгами. Значит, китайцев тоже можно назвать людьми книги. «Да, мы, русские, самая читающая нация в мире», — тут же подхватила простодушная Риточка. Соломоныч повел в ее сторону шнобелем, поправил лацканы смокинга и заметил, что изначально так именовали совсем другую нацию. Та: какую? Он: библейскую. Ну у нее хватило такта не уточнять дальше.
Первый звонок. А мы уже и так давно на месте. Ждем, смотрим по сторонам, иногда я взглядываю на Стаса. Лицо его как облако. И сам он мне вдруг представился облаком, на которое напялили темно-голубой джемпер, темно-серые брюки, туфли. Мы его пичкаем едой, питьем, лекарствами… А чего надо облаку?
«И что же с ним было потом?» — спросил Соломоныч. Сунь Укун отвечал, что император его простил за самовольный уход, встречался с ним, беседовал во дворце, выделил ему штат знатоков канонических китайских текстов, знатоков санскритской литературы, переписчиков, и работа закипела; Сюань-цзан стал настоятелем монастыря; потом, когда помер император, его сын выстроил в монастыре Хун-фу Большую пагоду в пять этажей для привезенных книг, статуэток будд, всяких изображений и мощей. Она и сейчас там стоит, пагода Даяньта, то есть Большая пагода Диких гусей. Оттуда он и упорхнул…
Последние слова Генки заглушил второй звонок. Генка подхватился и куда-то убежал. Вернулся на третьем звонке. Зал погружается во тьму.
Юрочка, что это было? Я одеревенела от всей этой музыки. Хотя она меня и терзала изо всех сил. И хор в конце издавал призывные звуки. Эти голоса как будто что-то обещали. Свободу?.. Преображение у стоп Гималаев?
Но иногда все напоминало ветер, прилетавший из каких-то кошмарных далей. И тогда мне так хотелось, чтобы уже вообще ничего не было, как у Шопенгауэра — nihil, ничто, по словам Федьки, этим заканчивается его труд. Пространство, время, воля, все свертывается в трубочку и рассыпается этим nihil. Кто преодолел мир, волю, тот и освобожден из клетки страданий. Вот откуда-то оттуда, из ясных и высоких далей, и наносило этот ветер. И они, эти дали, были вовсе не кошмарны, а желанны. Но сам ветер будоражил и мешал, и от него хотелось избавиться поскорее.
…И когда все отгрохотало, отвихрилось, и зажегся свет, и зал оглушил аплодисментами, как всплесками волн, я, борясь с собой, сжав зубы, сцепив руки, я посмотрела прямо в лицо Стасу и чуть не вскрикнула. Меня обожгло радужное видение в глазах Стаса. Как будто птица промелькнула в его глазах. Такое же я уже видела в больничном саду.
И тут я невольно оглянулась и увидела Светлану Михайловну в ее скромном учительском сиреневом платье, — да я уже видела и ее, и ее платье, ее прическу. Но просмотрела почему-то украшение слева на ее груди. Только теперь в отупении я рассмотрела, что это украшение в виде птички.
Потом, на следующий день я спросила о ее украшении, и она ответила, что это зимородок из трехцветного нефрита, подарочек того орнитолога Зинаиде Владимировне. А Зинаида Владимировна поделилась этим украшением на вечер со Светланой Михайловной, но потом и отказалась забирать, подарила — на счастье.
И мне, Юра, пока нечего больше добавить.
Глава 40
голова с музыкой лежит в степи или в пустыне да в пустыне руслан к ней подъезжает подъезжает на бэтээре и сносит полноса очередью потом в глаз летит граната из скорострельного гранатомета АГС точно в зрачок левого глаза и в зрачок правого но в правый не попадает потому что полноса головы чихнуло пылью и кровь и граната отклоняется и улетает куда-то что-то было об ошибке это тоже связано со взрывом взрывом купола или шатра или чего-то еще среди звезд надо ее вспомнить и все тогда изменится потому что довольно необычно необычно существуют слова ведь это мысли а мысли мысли кому-то должны принадлежать не могут же они порхать как бабочки или птицы хотя кто-то и говорил что все только набор психомолекул что ли и весь мир такой набор психомолекул из расстрелянной головы вытекало что-то прозрачное что-то стеклянное что-то серебристого цвета что-то вязкое какая еще музыка зачем она и откуда нет здесь ничего не существует никаких звуков а только только предчувствие может быть звука может куколки звука которые когда-нибудь через множество этих эпох созреют и обретут крылья чтобы пересечь пространство пустоты может это симфония пустоты ведь зачем-то все это становится известно чтобы определить все точно в песках но слова здесь еще висят окуклившимися или уже нет да нет ведь именно эти чьи-то слова и порхают бабочками есть в них что-то целительное как чистая вода в пустыне доставленная какому-то паломнику его конем как знать не зазвучит ли в конце концов эта симфония пустоты и тогда все станет яснее музыка яснее слов не раз говорил кто-то в музыке есть все и пустота и смыслы и порхающие звучания окрыленных слов которые и не слова еще а именно мысли во всей их невыявленности музыка и схватывает мысль на лету к слову как ястреб когтит пташку говорил кто-то любящий эти симфонии всякие но кто затеял представление в шатре с головой полной музыки которую никак не услышать и это мучительно как и то что звука нет он мертв сгнил как бабочка не вылетевшая из куколки но снова клавиша и по ней ударяют пальцем она издает некий внутренний звук по-