[136]. Со стороны кузнечного ряда доносился металлический перестук. От лекарственного ряда веяло запахами трав и снадобий, корешков и грибов. Винные курились ароматами всех вин вселенной: винами, смешанными с минералами, разнообразными цветочными винами, рисовым и пшеничным и вином «Соски кобылицы из Западного края», то бишь вином из длинного винограда, присылаемым из Гаочана. Кожевенный ряд тоже благоухал выделанными и невыделанными кожами животных.
— Что же ты молчишь? Не соберешь в пучок власы рассыпавшихся помыслов? — спрашивал с усмешкой этот человек. — А я слышал, наставники вас вдруг колотят палкой, или обливают ледяной водой, или плюют в глаза и ждут достойного ответа. Не пробудился?
Махакайя и впрямь немного растерялся от пестроты и шума Западного рынка. Хотя он уже второй год обитал в монастыре в Чанъани, но все же монастырские стены надежно защищали от гомона столичной жизни. И ведь только вчера он так же бродил по торговым рядам другого — Восточного рынка, где торговали скобяным товаром, сластями, музыкальными инструментами и многим другим, но не книгами, и поэтому монах направился на следующий же день сюда, на Западный рынок, где было больше хукэ, или фаньке, ну короче — бэйху[137]. Но там продавали и книги.
— Я ищу торговца книгами, — сказал Махакайя, внимательно взглядывая в лицо этого человека в халате, перепачканном чем-то черным.
— А я ищу монаха! — неожиданно воскликнул толстяк и рассмеялся.
Махакайя вопросительно на него смотрел.
— Да, мне нужен буддийский монах, который поведал бы, что такое мгновенное пробуждение и что можно после этого видеть, — с этими словами он обвел широким жестом вокруг себя. — И! — Он вскинул руку с воздетым указательным пальцем. — Можно ли это написать тушью?
Махакайя учуял запах вина и понял, что этот толстяк только что наведался в винную лавку. Он смутился, не зная, как к нему вообще относиться, не лучше ли повернуться и уйти.
А человек наставил указательный палец на монаха и сказал:
— Мгновенный ответ мне и нужен! Да или нет?
Тут Махакайе что-то сверкнуло, и он сдержанно ответил:
— Нет.
— Что «нет»? — переспросил толстяк.
— Просто так это невозможно, — убежденно ответил монах, сторонясь, чтобы пропустить торговца железными, тихонько позвякивающими кувшинами, которыми была увешана его крепкая палка с обеих концов.
— Уважаемые, купите кувшины и наполните их родниковой водой или… — торговец потянул приплюснутым носом воздух со стороны толстяка в перепачканном халате, — или вином.
— Для воды есть каменное ложе ручья. Для вина — лавка, — отвечал ему толстяк и, снова обращаясь к монаху, вопрошал: — А не просто так возможно?
— Может ли этот торговец заговорить на санскрите? — вопросом на вопрос ответил монах, кивая на уходящего со своими покачивающимися на палке кувшинами торговца в полосатом халате, стоптанных сапогах и войлочной шапке. — Могут ли его кувшины спеть «В горах карагач растет»?..
И тут же этот толстяк подхватил и запел:
Замолчав, он откашлялся и постучал себя в грудь.
— Я могу спеть.
— Потому что вам пела ее мать. И это вас подготовило. То же и с пробуждением.
Толстяк хмыкнул.
— Значит, мне надо пойти в монастырь?
Махакайя пожал плечами и, подобрав полы своего одеяния, направился было дальше, но толстяк его снова окликнул:
— Меня зовут Шаоми́, художник. А тебя?
Махакайя ответил.
— О! — воскликнул Шаоми. — Уж не тот ли монах, что всюду побеждает в диспутах и знает наизусть тысячу книг? Не тот ли монах, который собирается в Индию?
Махакайя ответил с неудовольствием, что он вовсе не знает столько книг наизусть, к чему множить пустые слухи…
— Позвольте спросить, почтенный монах, какую книгу вы желаете отыскать у торговца? — спрашивал толстяк, идя рядом, и, когда Махакайя ответил после некоторого раздумья, воскликнул: — Ну вот! А говорите, пустой звук… слух. Ногти растут, волосы удлиняются. Так и слухи. И однажды достигают того, кому… кому… — Здесь Шаоми поперхнулся слюной и закашлялся. — Да постойте на миг! Дайте сказать, — проговорил он, отдуваясь и утирая пот.
Махакайя приостановился и обернулся к Шаоми. Поблизости уныло взревел осел. В воздухе пронеслась стайка ласточек.
— Эй, уважаемые! Зайдите ко мне! Попотчую вас сладким! — крикнул зазывала из винной лавки.
— Разуй глаза! — рявкнул Шаоми и указал пальцами на свои глаза, а потом на монаха.
Веселый смуглый зазывала с отсутствующими верхними зубами еще шире улыбнулся.
— Плывет лодка, но без воды она стоит. Так и трезвые — все на мели, хоть солдаты, хоть чиновники, хоть монахи!
— А ты мудёр! — восхищенно воскликнул Шаоми. — Погоди, скоро я к тебе снова приду, только продам пару свитков.
— Нарисуйте моего хозяина богом вина, и будет вам награда.
— Эй! — Шаоми погрозил ему кулаком. — Не богохульствуй!
Он снова догнал ушедшего вперед монаха. Мимо проскакал довольно быстро всадник, вздымая пыль и не обращая внимания на людей. Все шарахались в стороны. Это был чей-то вестник в синем халате и в черном платке, повязанном на нитяной каркас и пук волос, как обычно, но сбоку у него торчало фазанье перо.
Шаоми с негодованием на него оглянулся.
— Доставщик пустых вестей!.. Забот! Воплощенная забота. — Художник переводил дыхание, догнав монаха. — А благородный муж всегда беспечен.
Эту сентенцию Кун-цзы, немного переиначенную Шаоми, очень любил отец Махакайи.
— Послушайте, почтенный монах! Я — тот, кто вам нужен. А вы — тот, кому нужен я… — Шаоми завращал глазами, соображая, и, сообразив, расхохотался, прихлопывая себя по животу. — Заговорился. Хотел сказать… сказать… — Он пристроился идти рядом. — Я читал эти записки.
Махакайя резко остановился и посмотрел на Шаоми. Тот кивнул, поглаживая себя по животу.
— И я вам ее достану.
Монах глядел на этого грузного человека, от которого разило вином, не зная, верить ли ему. Помолчав, тот добавил уже совсем тихо, но решительно:
— Когда ищешь огонь, находишь его с дымом, а зачерпывая воду в колодце, уносишь луну. Я дым и колодец. Огонь и луну вы уносите и скоро узрите.
Глава 13
И Шаоми сдержал свое слово.
Однажды прислужник сообщил Махакайе, что его там во дворе спрашивает какой-то громила. Махакайя просил ответить, что сейчас у него начинается дхьяна и он не может выйти. И, войдя в зал, уселся, развязал пояс, опустил голову и, расслабив все члены, начал простой отсчет — до десяти на вдохе и до десяти на выдохе, потом снова на вдохе и опять на выдохе, и на третьем круге — а именно кружащимися ему представлялись эти цифры — он вошел во врата пустотности. И там ничего не было. Совсем. Хотя все же что-то неясное пребывало. Добиться чистоты было не так просто. Махакайя никак не мог схватить, что же ему мешало. Настоятель учил его, что надо и саму попытку, само желание схватить это преодолеть. Легко сказать.
И все же время отсутствовало. Почти. Когда Махакайя вышел во двор, тень от старой сосны в седых космах мха сместилась далеко в сторону от утра… И во дворе он увидел грузного человека с толстым носом. Тут же на ум ему пришел Западный рынок, он даже почуял запах вина… Но сегодня от этого человека пахло только чем-то ароматным, не перебивавшим все-таки запах пота. Рисовое зернышко, уже вспомнил Махакайя и снова подивился полному несоответствию имени его носителю. И на этот раз он был в чистом белом халате, хотя, как понял Махакайя, живописец происходил из чиновничьей семьи, только обедневшей. И фигура вставшего с большого валуна Шаоми выражала смирение. Хотя и производила несколько комичное впечатление. Они поздоровались.
— Признайтесь, уважаемый, — сказал Шаоми, — вы уж и стерли меня со свитка своей памяти?
Все-таки он не умел говорить смиренно.
Монах хотел возразить, но вдруг кивнул и улыбнулся.
— Как я не люблю постных неправд! — тут же воскликнул громко Шаоми. — И ваша правда мне по сердцу. Так вот. — Он протянул длинный круглый футляр. — Вот, — повторил он и все-таки склонил голову, так что его толстые щеки обвисли, и усы тоже. — Вот.
Махакайя взял футляр, осторожно открыл верхнюю крышку и бережно достал свиток, начал его разворачивать и уже прочел: «Записки о буддийских странах». Глаза побежали дальше: «1. Фа-сянь из Чанъани, будучи обеспокоен ущербным состоянием книг винаи в Китае, во второй год правления Хун-ши, в год цзи-хай, в сообществе с Хуй-цзином Дао-чжэном, Хуй-ином и Хуй-вэем отправился в Индию для изучения установления винаи. Вышли из Чанъани…»[139]
У Махакайи в горле пересохло. Он быстро взглянул на Шаоми. Тот смотрел серьезно, маленькие ореховые глазки его были изучающе глубоки.
— Где вы это взяли?
— Моя забота.
— Когда вернуть?
— Как перепишете.
Махакайя услышал свист и поднял голову. Чистую синеву рассекали крылья ястреба. Он спикировал на сосну. Этот ястреб жил здесь и охотился на ласточек. И монахи не знали, что с ним поделать. Спрашивали у настоятеля, но тот лишь разводил большими руками и обращал лицо в пигментных пятнах к небу. Каждый день тот или иной монах предлагал новое решение задачи. Например, один сказал, что нужно ястреба кормить и так отвадить от охоты на ласточек. И стал подвешивать на сосну кусочки мяса, за которым специально выходил в торговые мясные ряды со второй патрой[140], объясняя мясникам, для чего ему это надо, для кого. Те, отпуская шуточки, все-таки оделяли монаха кусочками баранины и верблюжатины, конины. Но мясо склевывали сороки и вороны, а ястреб к нему и не притрагивался. Так что и кусочки перестали подвешивать к веткам. Разорить гнездо ястреба никто не решался. Но и спокойно глядеть, как он пикирует на ласточек, схватывая ту или иную белогрудую птичку, монахи не могли. И они отворачивались. Этот ястреб был каким-то вызовом самой природы или наказанием. Сами монахи мясо могли употреблять лишь при соблюдении трех условий: первое — не видеть и не слышать; второе — не знать; третье — быть случайным едоком.