Шаоми приносил один-два свитка в монастырь, неподалеку от врат Ширящегося Рассвета, проходя мимо парка у реки, гостиницы, абрикосовой рощи. В монастыре росли кипарисы, и, пока Махакайя созерцал его свитки, Шаоми зарисовывал на бумажных листах эти деревья углем. Тушью он писал только дома, и вот почему: через его двор протекал ручей и кисти Шаоми мыл в нем, не признавая стоячей воды. Что соответствовало его даосским воззрениям.
Шаоми почитал Лао-цзы и Чжуан Чжоу. И с упоением цитировал трактат первого о воде: «Самое мягкое покорит самое твердое… Учение без слов, выгода недеяния!»[149] И говорил, что все-таки в этом учении — Ручье — есть слова, если прислушаться. И слова эти прозрачны и чисты, ибо они и есть чистота и прозрачность. И как же он будет мыть кисти в какой-нибудь глиняной, а хоть и нефритовой плошке со стоячей водой? Движение чистоты и прозрачности и есть Путь. Он есть, а невидим. Шаоми встряхивался, как гусь, вынырнувший из глубин, и с него и вправду летели капельки винного пота. В монастырь-то он приходил трезвым, но, как правило, после вечернего возлияния. На увещевания Махакайи он отвечал стихами Господина пяти ив[150]:
Через тысячу лет,
через десять тысяч годов
Память чья сохранит
нашу славу и наш позор?
И на его толстощеком красноватом лице появлялось такое жалкое и горестное выражение, что монах не мог удержаться от смеха.
А вот его картины были и в самом деле прозрачны и чисты. Шаоми любил писать собак, воробьев, величавых верблюдов, лошадей. И эти домашние животные у него гуляли в диких местах: в горах, покрытых дымкой, на берегу бурных потоков и на морских побережьях, хотя Шаоми и не видел восточных морей, но зато он видел одно Северное пресное море.
В Чанъань присылали лошадей из западных стран и северных краев. Говорят, что и знаменитого Чжан Цяня в древние времена император отправил в Западный край за небесными лошадьми. И это был первый путешественник Ханьской земли, он провел в плену десять лет, женился на варварской принцессе и сумел вернуться, разведав страны Западного края. Из ста человек, выступивших много лет назад из Срединной страны, вернулись лишь двое… Коней он не привел, но доставил важные сведения о Западном крае. Потом уже варварские купцы сами погнали в Ханьскую землю табуны на продажу. Посольства северных варваров дарили императору лошадей. Лошадь была залогом безопасности империи. И тысячные табуны паслись на восьми великих лугах к северу от реки Вэй. Там были статные скакуны со всего света — из Персии, Индии, Согдианы. Но среди них не было курыканских чудо-коней, о которых рассказывали, что они-то и есть те самые небесные кони-драконы, выходящие из чистейших вод Курыканского моря. Устав слушать эти рассказы и шепоты, песни и стихи — да, даже и песни пели о небесных конях, которые могут вознести колесницу прямиком в обитель небожителей, а народу даруют долгий мир и процветание, — император Ян Гуан снарядил посольство за курыканскими конями, полагая, что Поднебесная наконец должна владеть небесными конями.
Но курыканы, обитавшие вкруг Северного моря, были злейшими врагами тюркютов[152], чей Восточный каганат занимал земли между Срединной империей и Северным морем, и надо было придумать иную цель посольства. Императорские мудрецы судили-рядили, да ничего выдумать так и не смогли. И тогда император просто заявил, что хочет получить дань небесными конями. Но если курыканы откажутся, к ним будет послано войско. А они, живущие вольно на берегах хладного моря, полного жирных зверей и рыб, птиц и соболей, разумеется, возмутятся. Этот довод должен был прийтись по сердцу хану Восточного каганата, Шибир-хану Тюрк-шаду, или просто Шибир-хану, а по-китайски Шибикэханю, неоднократно пытавшемуся покорить курыканов. И вестников с соответствующим посланием направили к нему.
И однажды утром отряд из семидесяти восьми человек на низкорослых степных лошадках выступил в путь через северные ворота Фанлинь — Благоухающих Рощ, прямиком из императорских конюшен, мимо сенокосных угодий, располагавшихся в северной же части города. Здесь были конюхи, воины и слуги, двое рабов из северных варваров, знавших путь и языки хотя бы двух-трех тамошних племен.
Путь предстоял неблизкий. Размеренно шагали верблюды, нагруженные шелком, бронзовыми зеркалами и провизией для караванщиков.
И смотритель императорских конюшен, отец Шаоми Сэн-юнь, попал в это посольство, возглавляемое чиновником Ципь Бао-сянем. Юный Шаоми умолил отца взять его с собой, и тому пришлось приложить немало усилий, чтобы в отряд включили еще одного едока. Но подросток готов был выполнять любую работу, чистить лошадей, разжигать костер, сторожить ночью верблюдов.
Шли от одной сторожевой башни до другой. Возле башен были колодцы, и там поили животных, набирали воду для себя и узнавали, нет ли впереди опасностей. Но до Стены и не могло быть никаких опасностей. А вот когда миновали Стену, прихотливо изгибавшуюся гигантским драконом по сопкам и отделявшую мир Срединной страны от необъятного мира варварства, и переправились через Хуанхэ, — вот тогда караван и вступил в мир опасности. Здесь начинались земли кочевников и сегодня дружественных, а назавтра уже враждебных племен. В степи виднелись их шатры из войлока и шкур диких животных, стада. Посланцы этих стойбищ иногда скакали во всю прыть к каравану, кружили неподалеку в своих коротких халатах, а то и вовсе в куртках и штанах, сапогах и зорко высматривали, много ли воинов здесь. Но видели ханский бунчук с хвостом белого волка и поворачивали, а в стойбищах важным степнякам показывалась также охранная грамота на согдийском языке. Правда, зачастую было понятно, что грамота могла быть написана хоть на арабском, хоть на санскрите, хоть на китайском или персидском, немногие жители степей понимали буквы. Зато все хорошо понимали волчий язык. Волк был прародителем этого народа — тюркютов. И на их знамени полыхала золотом волчья голова.
Шибир-хан поверил императору. Или сделал вид, что поверил. Он был вроде бы приручен империей, женой его была китайская царевна, впрочем, доставшаяся, как у тюркютов было заведено, после смерти прежнего мужа, отца Шибир-хана. И обитал он в городах, возведенных империей специально для него, в Кинхо и Динсян. Но волк есть волк. И глаз его остро сверкал, выискивая слабину, незащищенную жилку, бьющуюся на шее жертвы.
Юноша рисовал эти степи и шатры, но на самом деле времени у него совсем не было. Он водил лошадей к водопою, помогал стреноживать их, собирал хворост, носил воду, помогал устанавливать походные шатры. А уж рисованием занимался второпях, но не переживал, зная, что все будет надежно храниться в памяти, а главное — где-то там впереди, за барханами и горами, степными просторами и реками, лежит Северное море, где живут курыканы и их небесные кони, и уж ему бы только краешком глаза их увидеть, и, вернувшись, он покорит Поднебесную своими курыканскими конями, а император спасет империю, когда впряжет в свою колесницу этих чудо-коней.
Один раз на них все-таки напали, но это были, как выяснилось потом, не тюркюты, а надменные уйгуры, и посланникам Ханьской земли пришлось бы плохо, если бы поблизости не оказался тюркютский князь, охотившийся в предгорьях со своими людьми на баранов. Уйгуры удрали, бросив мертвых и раненых, которых тут же добили тюркютские охотники, засыпая в распертые рукоятками кинжалов рты горячий песок. Это у них называлось: пустынная сытость. Тюркюты в глубине души таили неприязнь к уйгурам, хотя и те были волчьим народом.
Караван одолел нагорье, потом пустыню и вышел в степи. Мир с тюркютами был шаток, они то и дело нападали на пограничников, а то и вторгались в Ханьские земли. Но и в самом каганате было неспокойно. Покоренные тюркютами народы мечтали о свободе, а сами тюркютские князья не могли крепко урядиться друг с другом, захватывая лучшие пастбища и охотничьи угодья.
Послать в этот гудящий улей людей за небесными конями можно было, только совершенно не ценя жизни своих подданных или из отчаяния. И то и другое и руководило императором. А еще и пьянство. Дела империи были плохи. Император затеял войну с Когурё, взялся ею руководить, запретив своим командирам действовать по своему усмотрению, и проиграл, погубив сотни тысяч солдат. В Срединной стране начались мятежи. На юге императорский генерал приказал закопать живьем сложивших оружие мятежников, и земля над тысячами исчезнувших человек стонала и шевелилась.
Могли ли небесные кони спасти империю Суй?
Дальше караван вел как раз уйгур. Звали его Ильчур. Это был добродушного вида человек с большим носом и серыми глазами и с волосами цвета студеной осенней волны. И у некоторых уйгуров, напавших на караван, тоже были такие глаза и волосы. Наверное, поэтому уйгуры и отличались спесивостью. Хотя что может быть красивее смоляных волос и глаз цвета черного агата?
Ильчур знал язык Шаоми, и однажды они разговорились у костра. Ильчур спросил, что там карябает на бумаге парень? Тот отвечал, что хочет изобразить эти цепи звезд над степью и сопками. Ильчур попросил показать рисунок и, взглянув в отсветах огня, вдруг швырнул его в пламя. Шаоми замер. Потом спросил, зачем он это сделал? Ильчур безмолвствовал. Шаоми сказал, что пожалуется отцу. Тогда Ильчур ответил, что увидел там волка. Зачем парень его ловит? Чтобы увезти в Поднебесную и посадить в клетку? Шаоми смешался. Он действительно рисовал Небесного Волка, но не всего, а только именно одну звезду, называемую так. Как же Ильчур узнал? Ведь у них все звезды называются по-другому… Может, от кого-то из ханьцев