[153] слышал… Он попытался объяснить, что не хотел сажать Небесного Волка ни в какую клетку и что та же самая звезда восходит на юге и в Чанъани. Ильчур отвечал, что этот волк стоял на родных сопках. И таков он только здесь.
Шаоми начал осторожно расспрашивать о волке, хотя уже знал, что эти люди — и уйгуры, и тюркюты, считают себя волчьими сынами. Но подробностей не ведал. И этот проводник рассказал, что в незапамятные времена одна девица в лесу сошлась с волком, так и появились уйгуры. Шаоми спросил, почему же между потомками этого волка такая нелюбовь? Тот отвечал, что у тюркютов было по-другому: после нападения врагов в болотине валялся мальчишка с отрубленными ногами и руками, и его нашла волчица, и он ее оплодотворил, да тут снова вернулись враги и добили мальчишку; а волчица ушла, и от нее пошел народ тюркюты. Одни от волка, но рождены женщиной, другие — от человека, но рождены волчицей. В ком больше человеческого? А в ком волчьего?
Шаоми спросил, а что же лучше? Ильчур взглянул на него через костер: а ты как думаешь? В его глазах плясали языки пламени. И Шаоми сказал бы, что в уйгурах больше волчьего, но на самом деле из сказанного выходило, что волчьего больше в тюркютах, раз их мать-прародительница волчица.
И он ничего не ответил.
Но дело тут не в этом, объяснил ему потом отец. А в чем же? В пастбищах, отвечал отец, обводя широким жестом зеленые равнины.
И караван по ним двигался, то и дело уплачивая отрезами шелка и связками медных денег за вечернюю и утреннюю траву, съеденную их лошадьми и верблюдами, а также за воду из колодцев.
В травах мелькали головы оленей и диких баранов, коз, диких лошадей, на склонах появлялись черные медведи, а однажды все видели пятнистого барса, пившего воду прямо из небольшого водопада в скалах.
В небе кружили орлы.
Бунчук с волчьим хвостом и грамота были как бы вратами в этот зеленый мир трав и орлов. И Северное море уже было где-то рядом, за горами, покрытыми елями и лиственницами, смолистыми соснами.
И когда караван взошел на перевал, все его и увидели: Бэйхай — Северное море. Оно лежало вдалеке, точнее парило, как голубой заколдованный топаз. И солнце ударило из-за туч, и на миг Шаоми ослеп. Все приободрились, погонщики даже запели…
Но дойти до моря им было не суждено.
Внизу, в долине из-за деревьев вдруг потекли или полетели, как птицы или пчелы, всадники.
Это были жужани, как потом выяснилось.
Когда-то это был всесильный каганат, границы его доходили до Ханьской земли, но волки, те, что произошли от волчицы и мальчика с отрубленными ногами и руками, разодрали в клочья это кочевое царство и почти всех жужаней истребили.
Да в распадках и таежных углах еще укрывались уцелевшие. И сейчас они и объявились. Это были узкоглазые смуглые люди в меховых шапках, вооруженные большими луками и копьями, великолепными мечами. Это крепкое оружие они выменивали на меха и кумыс у непревзойденных железных дел мастеров — курыканов. Увидев тюркютский бунчук в руках всадника чужеземцев, один из жужаней бросил аркан и выдернул его, подтащил к себе и даже не стал поднимать с земли. Бунчук так и волочился за его лошадью, пока они все следовали в стойбище на берегу реки, в окружении могучих смолистых деревьев.
Властитель этих людей называл себя Иби-хан, что значило Ирбис-хан. И одет он был в пятнистую куртку из барса и такие же сапоги.
Еще было неясно, что у него за намерения, и воины каравана пока бездействовали. Посол тоже не знал, что предпринять.
Но старый Ирбис-хан с легковейной белой бородой был гостеприимен. Он предложил отдохнуть в его становище, потому что путь до моря только показался им сверху быстрым, а идти надо долго. И ничего не оставалось, как только принять его предложение.
Место было хорошее. Мощные дерева стояли неколебимо, источая аромат хвои и смолы. Воды реки казались воздушными. Дымились костры, на них готовили оленину.
И прямо под открытым небом этот Ирбис-хан и потчевал гостей мясом и хмельным кумысом. И рассказывал о небесных конях, что они в один день могут проскакать все море, потому что их поят самой чистой водой на свете и кормят самыми сладкими травами, растущими на священных горах. Но он сомневался, что курыканы так просто отдадут своих коней. Курыканы даже им, жужаням, своим добрым соседям, не продают этих коней. Охмелевший посол Ципь Бао-сянь отвечал, что для этого у них есть кое-что с собой, то, что сделает морской народ сговорчивее. И он велел принести шелк и бронзовые зеркала на показ, а потом все это и подарил Ирбис-хану, называя разнообразные ткани: лин — очень легкая, с саржевым плетением, цзюань — тафта полотняного плетения, очень крепкая, лянкэлин — то же, что и лин, но с двойным круглым узором, дукэлин — лин с одиночным узором и, наконец, силин — самый лучший шелк. Ирбис-хан благодарил и вымазанной в жире рукой взял один отрез, осмотрел его и… утерся. Тут же повисло молчание. Стала хорошо слышна река, несущая свои воды уже в Бэйхай. Ирбис-хан лукаво смотрел на посла. Тот бледнел, багровел… Ирбис-хан рассмеялся и сказал, что не стоит так переживать из-за куска материи. Здесь, в густых лесах, шелку нет применения. Сучья тут же изорвут эту ткань. Ведь даже женщины жужаней охотятся в лесах и собирают ягоды и грибы. Кому же носить ваш шелк?
Он взглянул на сидевшую слева чернобровую молодую женщину в куртке и штанах из тонкой замши, расшитой цветными нитками и серебряными кольцами, золотыми бусинами, перьями, в высокой меховой шапке, тоже осыпанной перьями орлов. Было разукрашено и ее лицо: глаза обведены густо синим, так что они казались какими-то чашами, полными той далекой морской воды, по щекам змеились татуировки и на подбородке красовался рисунок цветка. Шаоми не мог оторвать глаз от нее.
«Пожалуй, одежда нашей шаманки покрепче будет», — сказал Ирбис-хан и потянул за полу ее куртки. Потом он дернул за полу свою барсовую куртку. И тут же хлопнул в ладоши и что-то велел слуге. Вскоре принесли ковер из барса. Он был легок и великолепен, переливался и сиял. Ирбис-хан схватил его посередине, и ковер заиграл, переливаясь и сияя каждым волоском на солнце. И внезапно раздалось тихое ворчание, перерастающее в тихое грозное мяуканье, а потом и рык.
Гости обомлели, решив, что из леса явился грозный зверь.
Но эти звуки издавала шаманка Дэу-хунь. В ее груди клокотал голос барса, глаза были прикрыты, и тело медленно покачивалось. Тут же зазвучали дудки, ударили барабаны, и шаманка стала раскачиваться сильнее, голос ее возвысился, и она запела. Звук был гортанный, странный. О чем она пела, неведомо. Но когда она замолчала, Ирбис-хан сказал, что песнь ее была о Северном море, острове посреди него, где шаманка родилась. Она была курыканкой.
И все гости с удесятеренным вниманием на нее воззрились.
Ирбис-хан вручил ковер послу с просьбой передать его императору. Это, да еще и пение, разрядило обстановку. Все заговорили и снова взялись за бешеный кумыс жужаней да за оленину, сваренную в лесных кореньях и травах.
И пир продолжался.
Ну а утром все воины были обезоружены. Все верблюды с поклажей исчезли. Вооруженные жужани выпускали из шатров пленников только оправиться. Тут-то снова и вспомнили судьбу знаменитого посла древних времен Су У, отправленного императором У-ди обменивать пленных у сюнну, правивших здесь, и плененного коварными сюнну и обращенного в пастуха из-за его нежелания стать предателем, — девятнадцать лет посол пас на берегу студеного моря стада, пока император не вызволил его, и потом встречал вместе с придворными в Чанъани со слезами восхищения и радости и оделил белобородого бывшего пленного пастуха-посла всякими дарами, землями, и тот дожил до восьмидесяти трех лет и навсегда стал символом верности.
Посол вдохновлял спутников этим историческим примером. Но — одно дело древняя история, запечатленная на шелковых свитках, и совсем другое — вот эта жизнь, которая прямо здесь и сейчас свершается, несется, как река к своему морю. И в любой миг может просто прекратиться. Как прекратилась жизнь шестерых воинов, несших стражу у их шатров, они до конца исполнили свой долг и погибли. Правда, никто не видел их тел, но кровавые пятна у шатра не оставляли никаких сомнений…
Неужели и им уготована участь Су У?..
Или — этих стражников.
Шаоми вспоминал их лица. Одного он даже изобразил с верблюдом на водопое в оазисе посреди пустыни. У него был тонкий нос с горбинкой, густые длинные усы. Проницательные глаза. В Чанъани его ждала жена с дочками. Шаоми видел их, вышедших к Северным воротам на проводы.
Легко упархивает жизнь из человека, как бабочка Чжуан Чжоу. Только уже ей ничего и не снится.
Жалел ли Шаоми о том, что напросился с отцом в этот поход?
Он жалел только об одном: что не сможет вернуться в Чанъань и все написать тушью.
Но на следующий день неожиданно всех снова позвали за тростниковый длинный стол, уставленный чашами с мутным кумысом, грибами и ягодами, соленой и вяленой рыбой и кусками оленины.
Ирбис-хан обратился к «гостям»:
«Когда-то, много лет назад возникла распря из-за женщины, шаманки, которую звали тоже Дэу-хунь по прозвищу Дивань. Хан ее любил и всегда слушал ее советы. Но подданные считали, что она вредит всем, и, когда хан был в отъезде, мать хана подговорила людей, и они убили шаманку, а потом и вернувшегося хана. Вместо него ханом стал его младший брат. Но другой родственник хана не потерпел этого и напал на ставку. Младший брат убитого хана бежал и был принят в Китае. К нему позже примкнул и прадед Ирбис-хана Поломынь, он тоже нашел убежище в Китае, на Голубом море[154]. Ирбис-хан помнит добро ханьцев. Но помнит и все зло, причиненное ханьцами вместе с тюркютами жужаням. То Голубое море будто и было полно соленых слез жужаней. Потому Поломынь пытался снова уйти в родные степи, да был задержан и брошен в тюрьму… Где и умер. Потом и цисский император снова приветил жужаней, спасающихся от народа волчицы. Но жужани не могли жить в стенах, им нужен был простор — и да, добыча степного воина, а как же? Таков был наш народ, рожденный свободным всадником, а не землепашцем. У нас не было ни наших стад, захваченных тюркютами, ни шатров из войлока и шкур, и кумыс мы должны были выпрашивать. Чтобы выжить, мы совершали набеги. И ханьцы выгнали нас в степь, на копья злых тюркютов. Тогда остатки нашего народа обратились к императору Западной Вэй, тот будто принял всех, но когда посол тюркютов потребовал всех выдать, тут же вероломно обезоружил наших воинов, и все были обезглавлены… Пощадили только детей и слуг… Среди этих детей был и я, Ирбис-хан», — сказал он.