И там, где верхняя колонна заканчивалась, переходя в крутой лоб, монаха озарило: слон!
Это был слон.
Он тут же увидел слона, подаренного правителем и так нелепо погибшего. Эти камни и детали мгновенно обрели целостность, словно волшебная сила — не оживила, но наполнила их смыслом. Осмысленный камень? Мертв ли он?
Раздумывать об этом можно будет и потом, во время дхьяны[10].
А пока надо было все-таки где-то укрыться от пыльных вихрей, охватывающих тело со всех сторон, наполняющих одежду горячими и колючими змеями.
Но монах не мог теперь оторваться от камня, обретшего смысл. Только дисциплина познания и заставляла монаха следовать за ощупывающей рукой, а не бежать в укрытие.
Как уже не раз случалось, монах сразу вошел в состояние делания. Это умение он смог приобрести в Наланде, где провел годы, обучаясь у Шилабхандры.
Он снова думал о слоне, подаренном махараджей Харшей. Слон не сумел одолеть реку. Или не захотел ее одолевать… Разбойники загорелись захватить именно слона с паланкином, в котором по желанию царя должен был возвращаться на родину мудрый монах, одержавший много побед в диспутах с брахманами, — словно раджа истины. Что было совсем не так, и монах прекрасно понимал это. Сказано, чем может владеть монах: кашая[11], еда и питье, постель, утварь и лекарства. В повозках были книги, изображения и изваяния, монастырские чаши, ароматные палочки для курений. И все это можно считать тоже и пищей, и лекарством. И все это уже принадлежало сангхе, монастырю в Чанъани[12], куда держал путь караван. Принять в дар белого слона монах согласился лишь с одной целью: передарить его императору Поднебесной.
И еще монах подумал о слоне из знаменитой джатаки[13], который жил одиноко в лесу, питаясь листьями и побегами лотосов, росшими в лесном озере, и вышел в окружавшую лес пустыню, услыхав зовы о помощи: там страдали люди, изгнанные злым царем; и слон пожертвовал собой, велев завялить свое мясо, а из внутренностей сделать бурдюки для воды, и так пересечь пустыню в указанном им направлении.
Но что делает здесь этот слон?
А может, это такой же слон, как и тот, к которому я прибрел еще по пути в Таньчжу?[14] Да, это было в Капише[15], где есть гора Пулисара[16]. В горе столь силен дух слона, что она принимает его облик, и место называется Каменный Слон. Там царь Ашока[17] воздвиг ступу Каменный Слон.
Рука двигалась дальше и снова нащупала некие волны, и монах вспомнил волны на Ганге, перевернувшие лодки. Все уцелели, достигли берега, но драгоценные письмена намокли, и пришлось все срочно сушить, а что-то даже и переписывать. Благо там неподалеку был монастырь, чей настоятель уже прослышал о путешествующем мудреце из далекой Тан. Его монахи дружно взялись за дело, рассевшись на каменных плитах во дворе.
И вот уже рука ухватилась за толстый каменный лист — или это было ухо слона? Несомненно. Рука скользнула дальше и напала на мелкие бугорки, их было множество, как если бы странник вдруг вышел на кочковатое место или ступил на солончак, — на западе Таньчжу в тамошней стране Саураштра[18]. Он даже почувствовал особенный запах соли, которую там добывали после сезона дождей, в октябре, откачивали из болотистой местности воду, соль собирали в кучки и сушили.
Там он поднялся на гору Уджджьянта с монастырем на вершине. Монастырь был высечен в самой горе, поросшей густо лесом с родниками и ручьями. Песни птиц и хладный клекот родников и ручьев навсегда запомнились ему…
Внезапно пальцы наткнулись на… на червячка солнца. И он отдернул руку, словно обжегся. И уже все понял. Мгновенно слон, солончак вблизи монастыря на горе Уджджьянта, весь путь от Чанъани до Таньчжу и по Таньчжу и наконец сюда, весь путь с великими пустынями — Большой Песчаной[19], другими, с Большим Чистым озером[20], с Большими Снежными Горами[21], с великими реками Цзинцзя[22], Синьду[23], с городами и морями и одним океаном — Да Хай[24], с зелеными полями и пышными лесами, полными птиц и зверей, весь путь, посреди которого возвышается древо пути Шу[25], обычное дерево с корой, ветвями и листьями, — но почему же Татхагата[26] взирал на него с благодарностью и благоговением семь дней? — Ибо это была Гайя — пуп земли, — и вот весь путь его так озарился этим деревом, которое свернулось солнечной точкой под пальцами, — и это была лакшана[27] на каменном лбу Татхагаты. Солнечная родинка вечного просветления.
«…И где я дотронулся до нее?
Здесь, в захолустном городе Хэсина».
И тут донеслись крики:
— Бханте![28]
— Бхо!..[29]
Монах мгновенье размышлял, идти ли ему на крики, ведь в столь ослепительный момент всегда слетаются на яркий свет преты и ракшасы[30], чтобы искушать и уводить во мглу, но тут долетел клич:
— Махакайя![31]
И монах пошел на зов. Так его звал другой монах, Дармадев, отправившийся с ним в далекую страну Тан из монастыря Шраманера, что неподалеку от Ступы Возвращения Коня, того места, где царевич Шакьямуни сбросил дорогие одежды и украшения, отпустил своего коня, предпочтя посох странника уздечке, седлу, и сказал: «Здесь я выхожу из клети, сбрасываю оковы». И, как видно, неспроста Дармадеву подчиняются все лошади каравана. Прозвище ему дал один лесоруб у Ступы Возвращения Коня: Хайя[32].
«…Но возвращается не он, а я. Хотя, как знать, возможно, Дармадев в одном из перерождений и жил в Чжунго…[33] — подумав так, монах изумился. Что это? Вдруг Ханьские земли снова становятся Срединной страной, хотя за долгие годы странствий по истинно Срединной земле — Таньчжу, где родился Будда, я думал о родине только как об окраине… И даже не хотел туда возвращаться, как тот монах, что сопровождал моего предшественника Фа-сяня[34], сказавшего, что…»
— Махакайя! — снова закричал Хайя.
И монах шел дальше, защищая лицо сангхати[35]. Споткнулся и упал, быстро встал, озираясь. Ветер все-таки вырвал сангхати и тут же как будто сожрал. Глаза забило пылью и песком, в лицо больно впились каменные крошки и кусочки игл верблюжьей колючки. Монах схватился за лицо.
Опять раздался крик, рваный, протяжный. Монах слепо пошел за ним. Если монастырь — а это был монастырь, как сказал ему тот старик у городских ворот, — обнесен стеной, — а он, конечно, окружен стеной, это они видели собственными глазами, снизу, пока еще полчище Мары[36] не напало на них, — монах в конце концов придет в вихару[37]. Надо найти стену. Но уже он видел очертания стен, ступы, вихары. Первый натиск бури миновал. Самую густую пыль сносило с этого холма.
И монах увидел фигуру идущего к нему человека. По ветру трепались его длинные волосы, выбившиеся из-под накидки и чалмы. Даже в этой пыльной мгле они были яркими. Это был Бурай, Злой, или Адарак, Рыжий, — Злой Араб, или Рыжий Араб. Он пристал к каравану как раз во время нападения разбойников, позарившихся на белого слона у Инда. С ним были два его слуги, такие же воинственные и отлично вооруженные. Втроем они сумели прогнать восьмерых разбойников, но одного из слуг зарубили, а второму убегающий разбойник, на ходу выстрелив из лука, нанес смертельную рану — стрела впилась в горло, и через сутки он тоже умер. Адарак оказался странствующим воителем. Поссорившись с начальником дворцовой стражи правителя Синдху[38], в которой он служил, Адарак отправился искать лучшего правителя. Архат[39] Упагупта часто навещал эти края, наставляя людей… Но что толку? По реке Синьду[40] обитает жестокосердный народ. Нет над ними власти ни Будды, ни правителя. Хотя они и бреют волосы и усы, будто приверженцы истинного пути, и даже носят крашеные одежды, как бхикшу[41], но убийство и грабеж им милее сутр и жертв цветами. А ведь архат, прибыв туда по воздуху, творил чудеса и наставлял этих животных в облике людей. И они напялили одежду бхикшу и побрились, отступились от убийств и грабежа. Но время, как Инд цветочную пыльцу, унесло поучения, и они взялись за старое. Адарак отзывался о них с презрением и вообще едва ли принимал за людей. Да и всех остальных считал менее способными и храбрыми, нежели благородные воители его рода-племени. На привалах он любил распевать стихи своих родичей:
Меткий лучник из бану суаль