А вот сад цвел и благоухал в другом месте Газни, на окраине, справа от шоссе Кабул — Кандагар. Это был двухэтажный саманный дом, обнесенный стеной. Там обитало чье-то семейство, и по весне благоухал и пестро цвел сад; а все лето краснели, и желтели, и белели цветы на кустах и клумбах. Издали это цветение и можно было видеть, буквально некое огненное цветение, полыхание красок среди выжженной солнцем и прочесанной нещадно ветром земли. Это был хутор-оазис, по-русски и не по-русски говоря. По углам дувала[159] зелеными флагами росли тополя, когда дул ветер, а он дул почти всегда, они кипели серебром изнанки листьев. Когда Стас с майором проезжали там, то порой видели фигурки людей на плоских крышах, детей и женщин с открытыми лицами. Джагран Хазрат Абдула быстро утолил первое любопытство — это был дом врача. Но таинственная притягательность обнесенного стеной сада не убавилась.
За домом возвышался холм Тепе Сардар с руинами. Новицкий на вопрос Стаса ответил, что какие-то древности; каскадовцы тоже толком не знали. Напротив Тепе Сардар через шоссе Кабул — Кандагар посреди голой земли торчали два минарета, тоже древности, но какого точно времени, опять же никто не ведал. Вообще мушаверы, а уж тем более служащие войск, офицеры и солдаты, как правило, имели смутные представления об этой стране. Всем было ясно, что в сравнении с Союзом Афганистан — отсталая страна, недаром на их мусульманском календаре то ли тринадцатый, то ли четырнадцатый век.
Глава 17
Очнувшись от резкого птичьего крика, Махакайя сел, протирая глаза. Посмотрел вправо, влево, на предутренние голубеющие барханы и скалы, отыскал коня, стоявшего у скалы, потом посмотрел в небо, стараясь увидеть птицу, разбудившую его, — и сразу вспомнил свой сон. Ему снился чисто-белый дятел с шапочкой из красных перышек, он летел над долиной, полной цветов, но не живых, а стоявших букетами в глиняных вазах, за которыми ухаживали зябнущие женщины; было холодно, и из клюва дятла вылетал парок. Махакайя слегка улыбнулся. Вот в кого превратились его вечерние помыслы о коне, о дятле…
Стряхивая дрему с лица, Махакайя пытался вспомнить и какие-то другие подробности ночных видений, но не мог. Хотелось спать, но долго разлеживаться не подобает монаху. И он решительно скинул мягкое и теплое верблюжье одеяло, поприветствовал коня и, справив нужду, очистил руки, а потом и лицо холодным песком. Этому его научил Шаоми, когда они еще только вступили в песчаное царство, а ему эту науку преподал проводник уйгур Ильчур, погибший только потому, что знал пути. Так-то он был из разряда слуг и подлежал освобождению…
Свершив утреннее моление, Махакайя позвал коня, просто именуя его «конь» и снова думая о его кличке, подвесил к лошадиной морде мешочек с овсом, который получил от знатока «Шань хай цзин» Гао Ханя. Тогда достал лепешку и сушеные груши и приступил сам к трапезе.
А пустыня на глазах светлела.
С востока по барханам катились волны розового света, и можно было подумать, что пустыня и впрямь превратилась в реку. И ящерица, быстро бегущая неподалеку, выглядела как речное существо, плывущее в розовых водах. Махакайя на нее засмотрелся.
Прокаркал ворон.
Махакайя увидел его. Закладывая круг, ворон разглядывал человека у скалы и белого коня, вероятно, хорошо не рассмотрел и заложил еще круг. Черное оперение тоже отдавало розоватым.
Ворон опустился на скалу и сидел, смотрел на коротко остриженного человека, на белого коня и никуда не улетал.
Махакайя покончил с трапезой, сделал несколько глотков драгоценной воды, аккуратно собрал крошки и положил их на камень.
— Можешь потом поесть, — обратился он к ворону. — Воду ты и сам отыщешь.
После этого он достал кожаное ведро, налил туда воды из бурдюка и поднес его коню. Тот осторожно погрузил морду в ведро и стал пить. Махакайя поглядывал на ворона.
— А мне, — сказал он, — привиделась белая птица. Но прилетел ты, черный, как агат. И я теперь раздумываю, был ли вещим сон или вещая явь сейчас?
Ворон переступал с лапы на лапу, покачивал серым каменным клювом. Его черные бусины глаз остро светились.
Напоив коня, Махакайя взнуздал его, собрал и погрузил позади седла вещи. Он снова бросил взгляд на ворона и, кивнув ему, отправился в путь. Пока было нежарко, он шагал рядом с конем. За скалами тянулась дорога. Ни следов колес, ни следов животных и людей не было видно. Шла война со степняками, и пока караваны, груженные отрезами шелка, не отправлялись туда, где его ждали богачи далеких стран — раджи Пяти Индий, персидские цари, арабские шейхи и даже император Да-Циня[160]. И не шли назад караваны, с золотом и вином, западными нарядами и всякими изделиями.
Но здесь дорожными столбами стояли скалы, красноватые, причудливые, обработанные великим скульптором — ветром. Они тянулись с одной стороны дороги, в нужном направлении. Ну а дальше — дальше иди по самым верным указателям для странников, сказал ему на прощание один солдат с заставы, — по костям.
И действительно, на обочинах белели и желтели останки животных и людей, их остовы, каркасы, которые когда-то и наполняла жизнь дхарм и скандх, — у человека — пять скандх и семьдесят две дхармы, а сверху была надета оболочка, и эти каркасы двигались, издавали звуки, чувствовали голод и жажду, утоляли их и снова испытывали голод и жажду. Пять внешних индрий — зрение, слух, обоняние, осязание, вкус, и пять объектов восприятия, вишая, — цветоформы, звуки, запахи, тактильные ощущения, вкусы — позволяли им существовать в сансарическом мире. И это только первая скандха, рупа, состоящая из воды, ветра, огня и земли, что свидетельствует о слитности всего в мире. Человек наделен и шестой индрией, внутренней, — умом. С чувственным переживанием это образует другую скандху — ведану. Санджня — совместное постижение, это третья скандха. Самскара — опыт, воля, пристрастия — источник новой кармы — четвертая. И наконец, виджняна — избирательное познание.
И то, что сказано в «Бхара сутте» о пяти совокупностях, которые тянут, как тяжкий груз к земле, а человек тащит, отрывает его от земли, страдая, поистине ошеломляет здесь, на дороге с этими каркасами некогда живых суденышек. Только здесь и надо постигать сутру «Тяжкий груз». И слова Татхагаты звучат сладко, их хочется снова и снова повторять:
— Монахи, я научу вас тяжкому грузу, несущему тяжкий груз, подбиранию тяжкого груза, сбрасыванию тяжкого груза. Слушайте. И что такое, монахи, тяжкий груз? Следует сказать: пять совокупностей, подверженных цеплянию. Какие пять? Это форма, чувство, восприятие, направленность ума и самосознание.
Махакайя вздохнул. И эту сутру Татхагата закончил пожеланием отбрасывать тяжкий груз и шагать легко.
И сейчас он созерцал остовы тех, кто был свободен от желаний? Да. Но свободен от желаний минувшей жизни, прошедшего пребывания на этой печальной дороге. Кто знает, не ходил ли монах уже по этой самой дороге вдоль красноватых скал и желтых барханов, вздымающихся подобно драконам?
Скандхи и дхармы этих остовов снова собрались и облекли и наполнили новый остов. И значит, их снова одолевают голод и жажда и тысячи желаний. Каковы они, эти желания? Чисты ли и светлы и ведут к просветлению? Или к новой дороге среди красноватых скал и барханов.
Этот путь — путь шелка и золота — живопись для учения. Но здесь ходили и те, кто шел за светом или нес свет. Не этой ли дорогой шел Бодхидхарма? То есть — уходил. В Китай он явился по морю. А сделав многое для учения и почувствовав, что час близок, отправился на запад, босиком, взяв одну сандалию. Вторую он оставил в монастыре Суншань, в своей могиле. И когда ее вскрыли по требованию императора, услышавшего от своего чиновника историю о встрече по дороге в Западный край якобы живого Бодхидхармы с одной сандалией в руке, то и обнаружили вторую сандалию.
Бодхидхарма проповедовал учение «Ланкаватара сутры», основанное на йогачаре, которая так интересует нового путника.
Великий монах-переводчик Парамартха тоже попал в Поднебесную, но другой дорогой, морской. Правда, говорят, он покинул монастырь у моря и хотел вернуться на родину, и не опасной морской дорогой, а сухопутной. И как будто бывал вблизи Дуньхуана. Да так и не сумел вернуться на родину…
А теперь дорогой на запад, в Индию, бредет этот монах, и с собой у него переведенная Парамартхой шастра «О пробуждении веры в Махаяну».
Путеводные знаки повсюду, и удивительно, что их до сих пор не поглотила пустыня. Задувают ветры, и ее горячий шершавый язык слизывает всё. Даже заставу Юймэньгуань пустыня осаждает своим бесчисленным воинством, улочки крепости заметает песком, ведь стены для песка не такая уж надежная преграда. В доме Гао Ханя песок виден везде, хотя слуги его и выметают. Барханы надвигаются со всех сторон.
И я, подумал монах, идя в прохладе рядом с конем, тоже отправляюсь в путь этой Дорогой Шелка, как караваны Срединной страны, но вместо шелка везу шастру да в голове — сутры и моления. А назад хочу вернуться с таким грузом шастр, сутр и знаний, которые не поместятся на одном коне никак. Он покосился на низкую скалу, на которой устроился перелетевший сюда ворон.
— Ладно, — сказал он. — Я расскажу эту джатаку.
И, приостановившись, он поведал джатаку о дятле, жившем в хорошем лесу с водой и плодами и однажды услыхавшим молящие рыки льва, в горле которого застряла кость. Дятел вставил палку в пасть льва и клювом вытащил кость. Лев был благодарен. Но недолго. Пришла пора межвременья, и плоды еще не народились, а дятлу так хотелось есть! И он летел по тому лесу и увидел льва. Лев лежал, поедая добычу. Дятел покружил тут же, но лев не обращал на него внимания. И тогда дятел прямо обратился ко льву, прося уделить ему немного еды. И лев его вспомнил и, щурясь, рыкнул в ответ, что пусть дятел благословляет удачу: побывал в его пасти и остался жив. Вот и все. Голодный дятел взлетел в запредельные выси, и там к нему обратился голос небожителя, предлагавший тут же наказать невежу-зверя. Но дятел не захотел этого, ведь это был бодисатва.