— «Кто дружелюбья не питает даже после услуги, оказанной ему достойным человеком, того покинуть следует спокойно, без грубости, без гнева»[161], — так рек бодисатва. Хотя он и пребывал в животном устремлении к пище. Но его благородство выше всех этих устремлений, — сказал Махакайя и пошел дальше.
Ворон еще немного сопровождал их и наконец исчез.
«Родиться человеком — удача еще бо́льшая даже, чем родиться в мире богов, — подумал Махакайя, — но иногда позавидуешь существам с крыльями».
Впрочем, пока ему было хорошо. Он вдыхал свежий воздух пустыни, озаряемой восходящим солнцем, и бодро переставлял ноги в сандалиях. Позже, когда солнце поднялось выше, пришлось ехать верхом, чтобы песок не обжигал ноги и вода не уходила из тела так уж скоро. А песок нагревался очень быстро. И воздух как будто уплотнялся и становился все горячее и горячее, суше, страшнее. Махакайя сидел под прямоугольным зонтом из бамбуковых сочленений, прикрепленным к задней луке седла, это был подарок настоятеля храма в Пещере тысячи Будд.
Пещера тысячи Будд, этот великий пещерный монастырь начали строить после того, как монах Лэ Цзунь двести лет назад в ночном видении узрел здесь тысячу сияющих Будд, и он-то и стал первым насельником первой пещеры, а потом пришли другие монахи-строители. То, что они сотворили там, достойно восхищения. Каменные своды и стены пылают яркими росписями, повествующими о жизни Будды, о подвигах архатов и бодисатв.
Дорога пролегала между барханами, скалами. Иные барханы высились настоящими горами. Махакайя, щурясь, смотрел вверх и думал, что уже достиг одного из адов. На гребнях барханов то и дело вспыхивали крупные песчинки или камешки, и казалось, что эти лезвия искрятся, будто кто-то проводит по ним бруском.
По щекам монаха катился пот, он поначалу утирался платком, но как платок вымок насквозь, перестал.
Есть не хотелось совсем. А вот пить — да, но он знал, что надо быть бережливым. До оазиса, как сказали ему, еще далеко. Где-то там впереди за барханами и холмами лежит Лоулань и озеро Яньцзэ. Правда, говорят, Лоулань захирела, и остались ли там люди, неизвестно. И оттуда было два пути: северный и южный, обогнуть Большую Пустыню Текучих Песков[162] можно было по ним. Махакайя еще не знал, каким путем двинется он. Фа-сянь предпочел идти сначала северной дорогой, а потом вдруг решил пересечь пустыню и повернул на юг. Но с ним были спутники, четверо. И поэтому они двинулись через пустыню из Ацини[163] в Хотан. И уже через три месяца были в Индии. Но кроме Индии, Махакайю влек и Западный край, где бывал Чжан Цянь, откуда родом музыкант Рамтиш и где зреют чудесные золотые персики, большие, как гусиные яйца, а туда лучше идти северной дорогой.
Эти невиданные персики прибыли в Чанъань с караваном из Самоцзяня[164]. Вскоре и саженцы этих персиков доставили в столицу, и теперь они растут в Дворцовом городе, в Императорском саду. Никто их не видел, но все о них рассказывают. А Шаоми даже показал свиток с этими персиками. Они были прекрасны. Бархатисто-нежные, охваченные светом, они нависали над головой какого-то простака, нечаянно оказавшегося в дивном саду Си-ван-му, хозяйки Запада. Шаоми написал эти персики, еще ничего не ведая о персиках из Самоцзяня. И ему хотелось увидеть эти персики в Западном крае. «Может, мы попадем в сад хозяйки? — охмелев, вопрошал он. — Кто увидит раз эту красавицу, навек станет счастливым. Ну а уж про персики бессмертия я и не говорю… Ты хотел бы откушать, почтенный монах? И стать бессмертным». Махакайя отвечал ему, что и так чувствует себя бессмертным. Учение Татхагаты — по сути учение о бессмертии. «Ну уж нет! — вскричал Шаоми. — Не надо мне такого бессмертия: Шаоми-лягушка или Шаоми-червячок. И — раз! — лягушку сожрала змея. А червячка насадил на крючок Беспечный рыбак… И что с того, что он сам смотритель сада лаковых деревьев? Чжуан Чжоу! Он сам говорил посланцам вана, приглашавшего его на службу, что вот видите эту черепаху, тянущую хвост по грязи? И посланцы кивнули. А во дворце у вас есть вызолоченная черепаха, умершая много лет назад. Кем бы вы предпочли быть? И те ответили, что, конечно, этой вот черепахой, которая ползет к воде. Вот и я хочу того же самого, волочить хвост по грязи! Так и скажите вану. Так и скажи, почтенный монах, Будде». И Махакайя рассмеялся. «Ты противоречишь себе, лучший в Поднебесной художник. Не хочешь перерождений, но соглашаешься быть черепахой». — «Чжуан Чжоу все-таки оставался человеком, хоть и влачил хвост по грязи, — откликнулся Шаоми. — Хвост в грязи… а помыслы в семи радугах». — «Что за семь радуг?» — засомневался монах. «Семь радуг», — подтвердил Шаоми. «После семи чар пшеничного вина?» — «Я увидел их однажды после дождя в степи на дороге за курыканскими конями. А в те времена я не ведал вкуса вина… Впервые попробовал кумыс в том застолье у Ирбиса-хана…»
Махакайя представил лицо Шаоми. Они успели сдружиться, хотя тот и был далек от учения Татхагаты, точнее, он не следовал всем предписаниям и запретам, пил, например, вино, до отвала ел вечером, любил жареных жирных сусликов, приготовлять которых научился у степняков-волков: выпотрошенного суслика набивают травами и разогретыми камнями и кладут на покрытые пеплом угли, поворачивая, чтобы обгорела шерсть, потом зарывают в кострище поглубже, выжидают и вынимают…
Махакайю слегка затошнило от этого воспоминания. И он настроился заново: считал до десяти вдохи, а потом десять выдохов. После этого снова подумал о Шаоми. Подумал, что у этого грузного и неуклюжего человека сердце тоже большое, но поворотливое и сострадательное. А это важнее сутр и соблюдения многих правил. Махакайе встречались не раз монахи, неукоснительно идущие по пути учения, истово исполняющие требования восьмеричного пути: правильное воззрение, правильное намерение, правильная речь, правильное поведение, правильный образ жизни, правильное усилие, правильное памятование, правильное сосредоточение, — но при этом остающиеся… остающиеся… Он не мог сейчас подыскать нужного определения. Но все и так было ясно: остающиеся.
Остающиеся в сомнении!
Дхаммапада гласит: «Ни хождение нагим, ни спутанные волосы, ни грязь, ни пост, ни лежанье на сырой земле, ни пыль и слякоть, ни сиденье на корточках не очистят смертного, не победившего сомнений».
А Шаоми, оставив сомнения, шел вперед каким-то своим путем, путем кисти, краски и сердца.
Жаль, что начальник заставы Гао Хань не пропустил хотя бы и его.
Глава 18
Бурдюки тощали день ото дня. Вокруг не было ни души. Даже ворон не появлялся, залетев в место первой ночевки только потому, что не так еще далеко была застава, где можно было чем-нибудь поживиться — потрохами да хоть копытами и сухожилиями с костей. Солдаты все время охотились, выслеживали изредка набегающих антилоп и кабанов. Лица их обросли и исхудали. Империя присылала им продовольствие, но то ли недостаточно, то ли оно куда-то уходило. Может быть, офицеры присваивали его и потом продавали караванщикам. Один солдат жаловался на эту охоту другому, и Махакайя все слышал. Может, солдат на это и рассчитывал. Вообще в пограничных гарнизонах служили бедняки и каторжники, которым заменили изнурительные работы службой. Но и служба была изматывающей. Несли охрану и пленные степняки. Но они хороши были в жарких схватках в степи, а на крепостных стенах превращались в медлительных и неловких сонных и глуповатых подростков-переростков.
Солдат тот, исхудалый, с болячкой на губе, и ждал, что монах, преисполнившись сострадания, донесет его жалобу до далекой столицы, до ушей императора. Но Махакайя не мог так поступить не только потому, что шел в другую сторону, но и потому, что не хотел так-то отплатить Гао Ханю. И все-таки перед уходом он сказал начальнику заставы, что вид его солдат взывает к милосердию. Гао Хань отвечал спокойно, что империя велика и забывает тех, кто ей служит. Тем более сейчас император занят войной с Кат Иль-хан Багадур-шадом и еще ловит бывшую императрицу империи Суй Сяо Хоу с ее племянником Ян Чжэндао, который мечтает вернуться в Чанъань и занять престол.
Поднебесная всегда была растревоженным муравейником. Войны, большие и малые, не утихали. И остовов по дорогам империи прибавлялось. Махакайя думал, что только следование учению может установить мир, ибо основа его — ахимса, не причинение вреда живому.
В Дхаммападе глава о наказании гласит: «Все дрожат перед наказанием, все боятся смерти — поставьте себя на место другого. Нельзя ни убивать, ни понуждать к убийству».
Лучше уж пускай натоптанной будет эта дорога богатств и вожделений, чем пути войны.
Но в том-то и дело, что по дорогам войны человека ведут вожделение и чаяние богатств. Вожделеющий — воюет. Учение войны в крови человека, и ему только и надо ответить на ее зов, а учение Татхагаты… учение Татхагаты… Махакайя оставил эти размышления, чувствуя, что пока не в силах найти окончательный ответ.
Оазис они с конем увидели на третий день.
Между высоченными барханами торчали черные руки тополей. Но они показались Махакайе какими-то странными.
И точно, когда подъехал ближе, то увидел, что руки обломанные, а сами толстенные тополя уродливо коротки. И мгновенье Махакайя не мог сообразить, уж не Мара ли или дух пустыни Шэньша шэнь, дух Глубоких песков, устроил это видение: крошечные тополя, уродливо толстые, с мертвыми обломанными дланями… Как будто те мятежники, которые добровольно сдались Ван Ши-чуну, генералу императора Ян-ди, и он их всех — триста тысяч человек — велел закопать живьем. И вот ветер наполовину развеял их трупы.
Но мятеж был не в этих местах, а на юге.
Махакайя спустился на горячий песок и, оставив коня, побрел к деревьям. От иных деревьев остались только кроны. Он протянул руку и потрогал ветки. Они были безжизненно сухи, тверды, как будто окаменели. Махакайя уже понял, что случилось: большой бархан, целая гора песка надвинулась на оазис и все затопила, задавила жизнь. Он тупо смотрел себе под ноги, раздумывая, не попытаться ли откопать источник, ведь он был где-то здесь, питал деревья, — и они смогли вырасти высокими и толстыми. Толстыми-то они и остались, но были укорочены. И погибли.