Каков же был Фа-сянь, перешедший ее поперек.
Ночью не изнуряло так солнце, но идти в южном горячем ветре было тяжело, даже труднее, чем при солнце.
И вдруг Махакайя сейчас, уходя от оазиса, засыпанного песком, понял, что заблудился. Он озирался и не видел нигде путеводных знаков — белых остовов людей и животных, когда-то возродившихся в сфере кама-лока, чувственном мире, и исчезнувших, но не бесследно. Кругом бугрились барханы, большие и малые. Значит, не здесь пролегает дорога? Но на заставе его предупреждали, что дорога должна привести к оазису и ручью. Оазис почти пропал. И дорога?
Махакайя двинулся было назад, по следам коня, но остановился. Южный ветер уже замел их. И золотой барабан пропал. Все было затянуто пыльным шелком. Махакайя не знал, в какую сторону идти. Он слез с коня. Ветер взвеивал бледно-рыжие шелка всюду. И где же скалы? И высокие барханы, целые горы, что тянулись цепью с востока на запад и вдоль которых и надо было идти? Песок попадал в глаза, скапливался в уголках губ. Конь тряс головой, взмахивал хвостом. Он выглядел изнуренным из-за недостатка воды. Махакайя растерялся. Его охватил страх. Да! В этом остове еще трепетала жизнь, может быть, похожая на бабочку Чжуан Чжоу, так не любимого отцом Махакайи. Чжуан Чжоу был противником Кун-цзы, прославляя дикость и природу, своеволие и ручную водочерпалку вместо механического колеса, доставляющего воду. Это особенно возмущало отца: «Этот Садовник[168] готов запретить все, что выдумал человеческий гений: колесо, бумагу, тушь, кисть, иероглиф, шелк, железо, дом. Он и от человеческой речи отказался бы и мычал бы, как бык, который увез еще одного дикаря-дао на запад!»
Но Махакайя думал, что Шаоми был прав, когда вопрошал о разнице пустоты-дао и пустоты Будды. Чжуан-цзы был на верном пути. Просто в те времена, еще никто не шел с запада, неся сутры и патру, Бодхидхарма еще не родился, этот босой бородач с сандалией в руке пришелся бы по сердцу Садовнику с удочкой.
Они уже осуществили свою благую карму и запечатали ее, как сосуд, полный благоуханных иероглифов.
А вот как быть мне?
И Махакайя вынул циновку, раскатал ее, завернулся в полог и погрузился в самую необычную дхьяну — дхьяну песчаного южного ветра.
Глава 19
У Стаса произошел забавный разговор с одним прапорщиком из батальона охраны вертолетного аэродрома, жилистым, сухопарым мужиком в тельняшке и сетчатом комбезе, увлеченно записывавшим что-то в толстую общую тетрадь в тени раскидистой шелковицы. Оказалось, он занимается манипуляциями чисел, чтобы в итоге отыскать счастливую комбинацию и выиграть автомобиль в «Спортлото». Неспроста ведь самый первый выигрыш в этой рулетке сделал экономист. «Сделала, — поправился прапорщик, цыкая слюной в сторону, — это была баба». Прапорщик сдвинул панаму, обнажая гладко выбритый череп. С переломленным носом он был похож на какого-то героя вестерна в этой лихо заломленной с одной стороны панаме. Он требовательно, с вызовом, смотрел на Стаса: мол, чё, не веришь? Стас отвел взгляд, и прапорщик, хмыкнув, щелкнул по тетради и воскликнул: «Это система, лейтенант! Магия чисел, рубишь?» Стас пожал плечами, озираясь. Прапорщик похлопал себя по карманам, они явно были пусты, и он тут же стрельнул сигаретку. Стас поделился и сам закурил. «Объясняю популярно, — проговорил прапорщик, затягиваясь и пуская дым через перебитый драчливый нос. — Смотри сюда. Какой тут век на дворе?» Стас отвечал, что четырнадцатый. «Во-о-т, — откликнулся прапорщик, вздымая корявый палец. — И что мы наблюдаем?» Он повел рукой, предлагая посмотреть окрест. Стас посмотрел на железные листы взлетной площадки и стоящую на ней пару Ми-8 с закопченными бортами, на врытые по самые башни танки. «Да не! — возразил прапорщик. — Ты не на технику эту зырь, а дальше. Ну кишлак кишлаком, да? Какой еще город, хм. Антисанитария и рвань, мракобес-сие и опиум для народа, короче. Сечешь?» — Он говорил, жестикулируя пальцами. На левой руке у него была наколка половины солнца с надписью «Геленджик» в лучах. Стас вздохнул. «Во, а причина? Ну? В чем причина? — И прапорщик звучно щелкнул своими корявыми и сильными пальцами. — Еврика! Собака зарыта в числах. У нас — двадцатый век и все соответствующее, ну, там, телефон, ЭВМ, Гагарин уже двадцать лет как занес русский дух в космос, чудеса медицины и все такое прочее. У этих бабаев с кренделями на голове — век четырнадцатый. Водопровод — арык, телефон — вопль с минарета, ишак — вид транспорта. И жопу глиной подтирают. — Прапорщик победоносно смотрел на лейтенанта. — Это, мой друг, и есть магия числа в работе. Самовнушение целого народа». Стас посмотрел в пыльную землю, куда упал пепел с сигареты. «А…» — начал он, но прапорщик уже подхватил. «С какого боку тут „Спортлото“? С того самого. В цифру надо погрузиться. И я ее приручаю…» И тут Стас заглянул в жидко-коричневые глаза прапорщика и подумал, что тот, пожалуй, принял с утра кружечку бражки или дернул чарса[169].
Впрочем, он замечал в жаркие афганские денечки и в своих глазах это плавающее, слюдяное выражение. Такое же было у его бабушки Светы, когда ей перевалило за восемьдесят. И оно ему казалось слегка уже потусторонним. Но сколько им-то лет? Этому прапорщику, наверное, лет двадцать восемь, а выглядит он на все сорок шесть. И сам Стас за это время явно состарился. А ведь здесь противоречие. Ну насчет магии цифр. Если время Афганистана другое, то есть в сравнении с СССР — Афганистан моложе? — тогда и пребывание здесь должно действовать омолаживающе. Стас пожалел, что эта мысль пришла ему позже, когда они с Новицким и царандоевцами уже летели в вертолете на задание. Интересно, что на это ответил бы прапорщик.
А потом все не удавалось увидеть этого цифрового мага, манипулятора от «Спортлото». И уже он о прапорщике и вовсе забыл, как вдруг узнал из разговора каскадовцев, что в батальоне потеря, убит прапорщик, наповал, вдребезги — пуля из «бура» попала ему в голову. Стас почему-то сразу вспомнил этот аккуратно выбритый череп под панамой с заломленным полем, перебитый нос, жидко-коричневые глаза, наколку. Он даже не знал имени этого прапорщика и поэтому просто спросил: «Геленджик?» И получил утвердительный ответ.
«Бур», или Ли-Энфильд, — старинное ружье времен англо-бурской войны, то есть конца девятнадцатого века. Все-таки именно прошлое настигло жителя будущего здесь, в междумирии. Прапорщик так и не выиграл у государства в «Спортлото» свои пять тысяч, на которые собирался купить «москвич». В Баграме неподалеку от Кабула его запаяли в цинковый саркофаг и отправили в воздушное путешествие на Черное море.
Иногда Стасу казалось, что в рассуждениях прапорщика был какой-то смысл, определенно. Он поделился этими соображениями с друзьями.
Первым ответил германский Конь.
Могильщики выкапывают болезни себе. Под старым холмом покоятся дурные испарения. Не надо взбалтывать топь. Надо жить на горах?[170] — так говорил старина Заратустра. А я, недостойный Федька, добавлю: вне времени. Как, спросите вы, персидский Бацзе. И я отвечу. Слушая музыку. Иоганна Себастиана Баха или Рихарда Штрауса. Ибо это и есть вершины. Кстати, недавно мне удалось побывать на концерте симфонического оркестра, исполнившего «Смерть и просветление» маэстро. Это то, что мы, устремленные в Индию, должны слушать. На этой горе веет такой ветерок, знаешь, отрешенности, буддизма чистой воды. Рихард Штраус как раз и перевел философию Шопенгауэра на музыкальный язык. Но разве заставишь нашу мудрую макаку слушать что-нибудь, кроме «Песняров» или Юры Антонова? Что за вкус! Ладно бы слушал цыган кабацких, Сличенко, там, — понятно, зов крови. А то — Антонов, Леонтьев. Попса голимая. Я, пожалуй, вообще не пойду в Индию с такими товарищами, под такую музыку. Юрка, Песчаный монашек, тоже хорош, носится с идеологическими врагами, всякими Плантами, Миками Джаггерами. Сумбур вместо музыки, как говаривал товарищ Иосиф Виссарионович (по поводу Шостаковича). И наши туда же, вот уж обезьянья музыка. Все эти рок-н-роллщики а-ля битлы. И ведь его египетская Нефертити на флейте играет. Да и ты хорош гусь, хоть и Бацзе (извини; вот что бы с тобой сделали мусульманские товарищи, если бы узнали твое настоящее имя? Точнее, персонажа, стоящего за ним?). Ты же персиянин. Ну и слушал бы персидских госанов-менестрелей[171]. Или, тут до меня дошли сведения, мастеров каввали… Ты-то и не ведаешь про то, хотя и живешь вблизи явления. А в мире уже известен певец Хан из Пакистана. Кукареку, просыпайся там! Вот я скоро приеду и с немецкой скрупулезностью все разберу там у вас.
Стас, конечно, знал о каввали, распевании суфийских стихов, преподаватель Джахангир Дорри им рассказывал. Но вот про пакистанского певца Хана ничего не слышал, хотя, хм, до Пакистана рукой подать, двести кэмэ до Хоста, приграничного афганского города.
Познания и предпочтения в музыке у Стаса были скромные. Нравились всякие барды, вот Высоцкий, Суханов, Клячкин, Визбор. Он и сам на гитаре немного играл. Мог послушать и то, что любили Сунь Укун с Юркой, Песчаным монахом, а вот вкус Коня Аш Два О повергал его в трепет, граничащий с ужасом. Как-то Конь усадил всю четверку у себя в комнате и поставил кассету с Рихардом этим Штраусом, с симфонической поэмой «Also sprach Zarathustra» — «Так говорил Заратустра». Это была изощренная пытка. Друзья переглядывались, Сунь Укун ерзал и корчил рожи, так, чтобы хозяин не видел. Ша Сэн просто закрыл свои разноцветные глаза. А Конь натурально кайфовал, его серые глаза сияли, шнобель аж вспотел. Нет, на Блока он не был все-таки похож. Ну или был карикатурой Блока. И он заглядывал в лица друзей, стараясь отыскать в них признаки блаженства.
И когда прозвучали последние такты, Конь торжествующе вопросил собрание: «Ну как?!»