Никто не хотел отвечать. Конь настаивал, мол, поделитесь впечатлениями. И тогда Сунь Укун не вытерпел и ляпнул со всей откровенностью: «Наверно, немцы это слушают в моменты невосполнимой утраты для родины и партии. Как у нас — Чайковского». И Ша Сэн с Бацзе засмеялись. Сунь Укун, как обычно, попал в десятку. Конь потребовал ответа у Ша Сэна. Тот честно сказал, что из классики любит только оперу. Помолчав, добавил: «Иисус Христос — суперзвезда». Настал черед и Бацзе. Что он мог сказать? Сказал, что предпочел бы Иоганна… «Себастиана?» — подхватил Конь с вспыхнувшей надеждой. «Штрауса», — промямлил Бацзе, хотя по большому счету ни тот ни другой ему не нравились.
«Вы конченые дикари», — подытожил Конь и больше никогда не мучил их классической музыкой.
Вообще тут была какая-то забавная несуразность, внешность Коня, скорее, говорила о рок-н-ролле или соответствовала музыкальным предпочтениям Стаса — барды, Высоцкий. Тем не менее, надев парадный темный костюм в полосочку, повязав обязательно галстук, начистив узконосые штиблеты, спрыснув выбритые щеки и подбородок французским одеколоном «Drakkar Noir» и благоухая бергамотом, лимоном, мятой и розмарином, слегка и гвоздикой с дубовой корой, этот долговязый и сутуловатый Конь с тяжелым шнобелем торжественно шествовал в лучшие концертные залы Москвы на выступления симфонических оркестров и камерных ансамблей, а также органистов и пианистов со скрипачами и виолончелистами. Правда, там, как правило, Конь сразу же знакомился с кисейными девушками, угощал избранницу в буфете шоколадным мороженым и после концерта провожал и потом некоторое время встречался… пока их взгляды не вступали в неразрешимое противоречие. На музыку? О нет, разумеется, на жизнь и главную ее ценность — свободу. Лучше я буду спать на воловьих шкурах, чем на их званиях и почестях, как говаривал старина Заратустра. Свободу люблю я и чистый воздух над свежей землей. Звание семьянина было не для него. Да и какое семейство, если еще учиться надо?
И все подозревали, что вот за этими кисейными барышнями Конь туда и ходит. Очень оригинальный способ, так сказать, возвышенный. А Бетховен и Григ с Моцартом и Шостаковичем — лишь предлог и прикрытие. «Besser zehn Neider denn ein Mitleider», — отвечал им с усмешкой Конь. А когда по требованию компании перевел: «Лучше десять завистников, чем один сочувствующий», — все наперебой стали клясться, что не завидуют. Лучше вообще монахом быть, чем претерпевать такую музыкальную казнь. Это Генка Карасев, он же Сунь Укун, вспомнил, что в Китае было наказание музыкой. Ну, точнее, музыку использовали как инструмент перевоспитания. К примеру, чиновник был уличен во лжи, и его следовало мурыжить тоном «гун», который развивает чувство искренности, по трактату Конфуция; или человек совершил какой-то жестокий поступок, тогда ему прописывали тон «цзюе» — тон человечности.
Все не до конца верили в искреннюю любовь Коня к симфониям и всяким скрипичным сонатам. Никакого разумного объяснения этой якобы любви просто не было в природе. Родители Коня никак не были связаны с музыкой, они были мастерами по обработке могильных плит, резали, шлифовали гранит. Ну, родственники отца достигли степеней известных, старший брат завлаб в исследовательском институте, сестра главный бухгалтер в этом же учреждении, а младший брат — дипломат. Но там существовали какие-то разногласия, и они семейство Коня не жаловали. Лишь дядя иногда присылал из Австрии поздравительные открытки; а когда наезжал в Москву, то приглашал на свою дачу брата с сыном и одаривал их всякими вещами, одеколоном, а брату, страстному курильщику, всегда вручал пару блоков «Мальборо». Вот ницшеанство Конь от дяди точно подхватил. Но не меломанство. Дяде медведь на ухо наступил, он еще мог послушать грохот первомайского духового оркестра, но не более того. Дядя был бездетен и, вероятно, именно поэтому единственный из той родни поддерживал отношения с братом и его сынишкой.
В общем, как Конь подсел на классику, оставалось загадкой.
Вторым откликнулся Ша Сэн из Северного Йемена.
Мархаба![172] Драгоман Бацзе! Как поживаешь, газнийский брат? Мы с тобой точно братья, почти родные, твоя письменность основана на моей, «вера» одна, и живем мы в одно с тобой время, в 1404 году хиджры[173]. И наши местообитания чертовски похожи, брат. Песок и глина, верблюды, ишаки, верблюжья колючка, песчаные бури, брюшной тиф и желтуха, разруха и нищета. Правда, война в твоих краях уже идет, а тут она дремлет, но порой видит сны. Только наше захолустье в них не попадает. Иногда мне от этого обидно. Говорят, что плохой мир лучше доброй войны. Но в войнах рождались государства и цивилизации. Наша страна вела великие войны и в итоге стала супердержавой. А сколько воевали греки? Евреи? Арабы? Египтяне? Индийцы? И они заложили основы всеземной цивилизации. Где-нибудь на Таити история дремала, ну и чего они там добились? Мир — это сон, дрема. Война — бодрствование. Война — это роды, да, кровавые, но других и не бывает. И я тебе завидую. Там у вас творится история. Но, честно сказать, твой прапорщик все-таки ошибся. Сейчас попробую объяснить. Он пытался доказать, что раз 15-й век, то и развитие соответствующее. Мы, мол, старше, в двадцатом веке. Но знал ли он, какой год сейчас у евреев? 5744-й. Их календарь со дня сотворения Адама. А у православных вообще 7492 год. Значит, они самые передовые? Ну, по грекам этого не скажешь. А по идее, эта магия цифр и должна бы на них воздействовать. Но православные, как перлись в церквушку со свечкой, думая, что этим они влияют на свою судьбу, так и сейчас всё курят опиум для народа. Лучше бы общественно-полезным трудом занимались, мели бы улицы — да не метлой, а каким-нибудь влажным ветром, липучкой из углерода, метана и углекислого газа (что это такое, сам не знаю). Раз уж так далеко ушли в своем летосчислении. Мне просто осточертели эти пятиразовые намазы среди военных, гражданских, и мечеть тут рядышком, муэдзин чуть свет горланит, спать не дает или нагоняет кошмары. Все-таки я бы запретил атеистам поступать на арабский. Да и на персидский. Так вот, дело, конечно, не в цифири. Вон, Саудовская Аравия или Арабские Эмираты, их прет, как на дрожжах, строят города будущего, сманивают ученых, ведут разработки. Как делал Старец Горы (кстати, тебе еще не попадался там живой ассасин?). И дело не в цифири, а в нефти, в умном ее использовании.
Маа саляма[174], лейтенант!
Песчаный монах в Йеменском затворе
Песчаный монах все-таки ошибался, говоря, что они находятся с Бацзе на одной волне времени. Нет. Афганистан и Иран ведут летосчисление по солнечной хиджре, а остальные мусульманские страны — по лунной. И эти летоисчисления не совпадают. В Афганистане сейчас — 1362 год солнечной хиджры. И это Стасу почему-то нравится. Люба объяснила в письме, почему, мол, как будто Мухаммад отправился из Мекки не в Медину, а… точнее, да, в Медину, но в Солнечную Медину. В Медину, которая находится где-то еще в Солнечной системе. И не на верблюдах, а в космической ракете. На что Стас ей ответил: зачем придумывать какую-то ракету, пророк однажды вмиг перенесся в Иерусалим на Бураке, космической лошадке. А вообще объяснение Любы пришлось ему по душе. Раньше она как-то не особо интересовалась Востоком, учась в МАРХИ[175], ее больше увлекали искания всяких Корбюзье и Салливанов. Хотя она и любила персидские медитации Стаса. Но разделяла брезгливость ко всему восточному, свойственную ее старшей сестре, уже преподававшей на кафедре романской филологии Воронежского института испанский. Тут, видимо, сказывалась застарелая испанская, как говорится, грусть от вторжения бедуинов на Пиренеи в восьмом веке.
Кругом одни лингвисты, толмачи-драгоманы. Подобное тянется к подобному. Удивительно, что Люба уже не филолог, не переводчица, или хотя бы поэтесса, или уж на худой конец журналистка, а студентка МАРХИ, и она еще учится. Учится строить города будущего. Можно себе представить, в какой ужас она пришла бы, узрев глиняный муравейник Кабула сверху. Или Газни. Ей про прапорщика он писать не стал.
Сунь Укун ответил последним.
Дружище Бацзе! Ну что тут сказать?.. Лозунги и эмблемы всякие имеют значение. Раз. Это всё символы. А кто-то умный (наверняка древний китаец) говорил, что человек — животное, питающееся символами. Два. Цифры тоже могут быть такой пищей. Три. Ответил?
Нет?
Тогда вот, что скажу: кшана. Есть такое понятие в буддизме. Это время существования дхармы. Кшана равна одной тысячной моргания глаза. Это время, рассеченное бритвой. И попробуй схватить кшану. Скажи себе: сейчас я моргну, и это будет кшана. Ждешь-ждешь — и ни фига. Морг и не успел, морг, морг и… Тьфу-тьфу-тьфу, как говорится. Я имел в виду морганье, а вышло как у Пушкина: «И глядь — как раз умрем».
Нет, я к тому, что мы настоящего не можем зафиксировать, а что уж тут рассуждать. Вот потому-то все и является иллюзией. Время, пространство. Только тоска почему-то не иллюзорна.
Я продолжаю изнывать в казахском варварстве. Надеюсь, ты не забыл, что для жителя Поднебесной все прочие люди являлись варварами. Монголы, русские, итальянцы, французы и т. д. Моя мечта с пионерского лагеря, ну как меня стали кликать Китайцем, — достичь Поднебесной и хотя бы немного пожить под китайскими облаками с разноцветными бабочками Чжуан-цзы. Но вместо Поднебесной меня сунули в этот овечий загон. Тут кругом пасутся отары. Отовсюду доносится блеяние.
Правда, у меня есть кое-какие развлечения, конечно. На заставах прошу офицеров, чтобы они хоть кого задержали. Попрактиковаться. И вот недавно погранцы накрыли перебежчиков, китайцев. И я их допрашивал, отводил душу. Но оказалось, что они никакие не перебежчики, а просто пастухи, искали удравших овец. На той стороне тоже овцеводство процветает. С первого взгляда и не врубишься, жильцы это Поднебесной или наши зайсанцы. Все на одно лицо. Одеты в полушубки, в треухи, черт их разберет. Помурыжили их да и отвели на китайский КПП, передали на ту сторону. Китайцы наших зайсанцев тоже отдают. Консенсус у нас полный.