Тут рядом горы, хребет Саур. И когда в свободное от трудов праведных время гоняю на мопеде на рыбалку, купил мопед у одного старика Баяна (такое имя, казахское), потерявшего в аварии сына, так вот, короче, на обратном пути забираюсь на склон, сажусь, достаю термос с китайским чаем, самсой — пирожками такими с фаршем из конины, лука, перца, уплетаю да и поглядываю на облака, как они дрейфуют в степи и горы Поднебесной, я их тоже вижу в хорошую ясную погоду. По прямой тут до границы пятьдесят верст.
Кстати, твой земеля Пржевальский тут бывал, из Зайсана начинал вторую свою великую экспедицию. И третью. Я взял тут по блату его труды, почитываю, разглядываю карты. Он, короче, шел навстречу Сюань-цзану. В третьей экспедиции — до Лобнора, а в четвертую — до Хами и Дуньхуана. И даже он заглядывал в пещеры Могао, их еще называют Пещерой Тысячи Будд.
В те времена там водились даже тигры! Может, наш монах с ними сталкивался. Пржевальский говорит, что Лобнорская пустыня, ну это Такла-Макан, по которой и шел из Китая монах, самая дикая и бесплодная из всех, что ему доводилось видеть. Охотники Лобнора, охотники на диких верблюдов жаловались ему, что все верблюды прячутся от них в зыбучих песках на востоке. Эти охотники и пытались за верблюдами сунуться, в барханы, которые они называют песчаными горами, а проплутали там день и два, увязая в сыпучей субстанции по щиколотку, а вьючные ослы — по яйца! — и чуть живы убрались восвояси. А наш монах там шел один-одинешенек, прикинь? Правда, Пржевальский, полагает, что все-таки там есть где-то ключики, бьют, иначе, мол, как же те верблюды-дикари выживают? Но это он рассуждал, еще не побывав в самой пустыне. А вот в третьем путешествии и побывал, когда вышел на Дуньхуан. И вот, пусть твой земеля говорит, лучше не скажешь: «На третьем и четвертом переходах от Хами пустыня явилась нам во всей своей ужасающей дикости. Местность здесь представляет слегка волнистую равнину, по которой там и сям разбросаны лессовые обрывы <…> Растительности нет вовсе. Животных также нет никаких, даже ящериц и насекомых. По дороге беспрестанно валяются кости лошадей, мулов и верблюдов. Над раскаленною днем почвою висит мутная, словно дымом наполненная атмосфера; ветерок не колышет воздуха и не дает прохлады. Только часто пробегают горячие вихри и далеко уносят крутящиеся столбы соленой пыли. Впереди и по сторонам путника играет обманчивый мираж. Если же этого явления не видно, то и тогда сильно нагретый нижний слой воздуха волнуется и дрожит, беспрестанно изменяя очертания отдаленных предметов. Жара днем невыносимая. Солнце жжет от самого своего восхода до заката. Оголенная почва нагревается до плюс 62,5 °C, в тени же, в полдень, мы не наблюдали от самого Хами меньше плюс 35 °»[176].
Ну каково? А Таинственный Толстяк пер один. Вот откуда у человека силы были?
Эх, когда уже только мы отправимся тропой Сюань-цзана в Индию! Хотя, честно скажу, мне больше хочется в Поднебесную, попрактиковаться, посмотреть «родину». Обзавелся тут пассией, казашкой, учителкой, зовут Аиша.
Как поживает твоя монашка? Пусть приезжает к нам. Тут есть на что посмотреть. Творения местного вундеркинда Баязита Сатпаева. Аиша говорит, что он такой зайсанский Антонио Гауди. Она меня водила по городу и показывала его постройки, ну этого Сатпаева. Ничего, впечатляет. Особо мавзолей в селе Жалшы. Как будто из красного пластилина вылеплен, теплый такой, пластика, короче. Мечеть в самом Зайсане тоже он строил. И ведь был самоучка, у него батька резчик по дереву, ну и сынок по его стопам и дальше. Науку перенимал у турецкого архитектора. Больше тридцати купеческих и прочих домов тут возвел. А после революции дернул в Поднебесную. И там еще понастроил. Его вначале, конечно, порицали, дескать, перебежчик. А сейчас — тот мавзолей объявлен в Казахстане национальным достоянием.
Короче, как говорил Конфуций, если тебе плюют в спину, значит, ты впереди идешь.
А мы скоро пойдем в поход? Путешествие для Сюань-цзана и его спутников было путем на запад, потому как они действительно сразу двинули на запад из Китая, а потом-то повернули все-таки на юг, в твои края. Так что ты уже начал. Нас обожди, будь человеком, поросенок!
Но и я времени зря не трачу, а раздобыл и перевожу в меру своих силенок труд Сюань-цзана «Записки о Западных странах эпохи Великой Тан»! Буду тебе высылать.
Генка Карасев тут намекал на наказание Сунь Укуна из «Путешествия на Запад» за его дебош в небесном царстве Нефритового императора, где его пытались приручить, давали должность смотрителя небесных конюшен, потом смотрителя сада с тысячелетними персиками, а он кочевряжился, задавался, прыгал, поедал персики бессмертия, хлестал вино, предназначенное для пира божеств, ну и тогда его сбросили на землю и придавили горой, чтобы пришел в себя и поразмышлял о судьбе на досуге в несколько сот лет. И только монах Сюань-цзан, отправившийся за буддийскими книгами в Индию, вызволил его, чтобы тот стал его спутником, как и томившийся за провинность — поджог небесных покоев — в водных глубинах конь-дракон (Федор Иванов), как и наказанный тоже за проступок — вазу в небесных чертогах разбил, — генерал Неба Песчаный монах (Юрка Васильев), прятавшийся в реке. И Стас Науменко, когда-то небесный маршал, а теперь жалкий поросенок Бацзе, попавший в немилость за пьяные выкрутасы.
И вот вся эта компания небесных генералов и маршалов, возглавляемая буддийским китайским монахом Сюань-цзаном, пошла в Индию за сутрами.
Кто на самом деле сопровождал этого монаха, неизвестно. Император тогдашнего царства Тан запретил кому-либо покидать пределы царства, но молодому монаху Сюань-цзану приснился некий сон, повелевавший отправиться в путь за сутрами. Сон как руководство к действию. И монах противиться этому велению просто не мог. Нарушая запрет, он собрал свои пожитки и зашагал к границе.
Генка Карасев разрабатывал этот маршрут еще в ВИИЯ, надеясь, что рано или поздно они и в самом деле сумеют повторить поход за книгами.
Глава 20
Ночью ветер стих. Махакайя откинул полог. Вокруг светились звезды. Неподалеку четко вырисовывался силуэт коня. Все еще безымянного. Звезд было так много, что монаху почудилось будто он уже в области золота, о котором сообщает в «Абхидхармакоше» Васубандху, описывая строение мира-вместилища. И он таков: на акаше круг ветра, возникший из энергии живых существ, неизмеримый по окружности и твердый настолько, что великий богатырь не в силах расшибить его ваджрой; а над ним круг воды, и эта вода удерживается ветром, как зерно в амбарах стенами, и воды, движущиеся под воздействием ветра, вскипают золотом, как молоко на огне превращается в сливки. И в диаметре круги воды и золота — один миллион двести три тысячи йоджан. В круге золотой земли посередине возвышается гора Сумеру.
И Махакайя сейчас и был этой великой горой.
Разве не так?
Посреди бесплодных песков чьих-то напрасных упований, горячих страстей, пагубных желаний его чистое устремление вырастало хрупкой горой. Или деревом, о котором тоже пишет Васубандху, — о древе Джамбу, что стоит посреди континента людей Джамбудвипа. Джамбу со сладкими плодами.
Разве помыслы его не таковы же?
Так зачем еще что-то предпринимать? Куда-то идти? Снова возвращалось какое-то странное чувство, то и дело посещавшее его с детства. Чувство всего свершившегося.
И он был горой Сумеру, вокруг которой текли звезды, влекомые ветром. Но на вершине Сумеру еще четыре пика и между ними плато, на котором стоит город Сударшана, со сторонами по две тысячи пятьсот и высотой полторы из золота, с поверхностью, разноцветной и упругой. Это город — Прекрасный. Земля в этом городе пестрит сто одним цветом, она мягкая на ощупь, словно хлопок, и пружинит под ногами[178].
И Махакайя встал и ступил шаг, другой. И земля под ним и впрямь была мягкой и хранящей золотое тепло.
Где же дворец владыки богов Шакры? Дворец, называемый Вайджаянта? Полный сокровищ. И его парки по четырем сторонам: Чайтраратха, Парушья, Мишра и Нандана. А вокруг — Прекрасные земли, где любят развлекаться боги. Здесь благоухание деревьев распространяется даже против ветра. Боги предаются любви улыбками и взглядами. И еще смехом.
Но боги из группы Четырех правителей мира и группы Тридцати трех делают это, как люди.
Тебе все это доступно, смейся и совокупляйся!
Махакайя оступился и пришел в себя, будто достиг предела плотной материи.
Он глубоко вздохнул. И сразу почувствовал страшную жажду. Язык его распух, веки тоже стали большими и тяжелыми, глаза с трудом ворочались, вызывая боль. Голова раскалывалась, будто по ней — а не по кругу ветра — ударяла ваджра богатыря. Махакайя направился к лошади, пошатываясь. Конь понуро стоял, ожидая. Монах ощупал бурдюки. Но они уже были пусты! Он открыл один, другой, опрокидывая и ловя ртом теплые капли. Вода закончилась. Когда же? Разве он не оставлял воду и для себя, и для коня? Еще немного? Махакайя силился вспомнить. И не мог. Когда он вышел к засыпанному оазису? Или этого не было? Но ведь он трогал сухие окаменевшие ветки тополей? Эти деревья погрузились в океан песка. Иные — по самую крону. И Махакайя чувствовал себя странной птицей, тяжело пролетающей у этих крон. Будто он был Горой-Зимородком, о которой говорится в «Шань хай цзин». Ведь он и горой ощущал себя… Еще в двухстах ли к западу расположена Гора-Зимородок. На ее вершине растет много пальм и махила. У ее подножия много бамбука цзянь. На ее южном склоне много золота хуанцзинь и нефрита. На ее северном склоне много диких быков маоню, горных козлов лин, кабарги. Среди ее птиц много лэй, по виду как сороки, но черно-красного цвета, имеют две головы и четыре ноги. Они могут предотвратить пожар.