— И всем вам придется роман прочитать, — сурово заключил Генка.
— Тогда мы не успеем к Новому году поставить эту рок-оперу, — откликнулся Юрка.
Стас спросил, читал ли Карасев реальную историю этого монаха, ну его книгу? Генка сверкнул глазами. Так не перевели до сих пор! Ради этого он, может, и поступил в ВИИЯ. Но отрывки появились в одной хрестоматии по истории Средних веков и в публикации Академии наук Казахстана.
— Так вот я что и предлагаю, — сказал Стас, прихлопывая себя по колену. — Объединить эти книги: первая часть будет по запискам самого монаха. Вторая — по фантазиям этого… как его? Ага, У… Чэнъ… эня. У Чэнъэня. Какие-то ходоки направляются к писателю и просят его написать еще одну книгу.
Но все пришли к выводу, что это слишком сложно и будет не очень понятно для зрителя. Это же спектакль, а не новый роман. Лучше все сделать просто: монаха похитили душманы, и все начинается с прибытия четверки его спутников на запад.
В Париж.
Вот дурашливо-затейливый спектакль о пребывании в Париже четверки выходцев из средневековой книги они и сумели поставить, да с песнями и музыкой, причем одна песня была на китайском в исполнении Сунь Укуна (Генки Карасева), а другая — на персидском в исполнении Бацзе (Стаса Науменко), ну и на арабском спел Песчаный монах (Юрка Васильев), а на немецком петь должен был Конь-дракон (Федя Иванов), но в день премьеры у него разболелось горло, и он только и мог подавать реплики, но уже не петь. Сюань-цзана сыграла Любка. Она была восхитительна. Роль ей досталась случайно. Экспериментируя с окрашиванием волос, девушка превратила свои чудесные русые локоны, по ее словам, в какую-то паклю, и в итоге коротко обрезала их, а потом и вовсе сбрила, чтобы начать жизнь заново. Когда Карасев, проезжая на трамвае, увидел ее со Стасом, прогуливающихся по набережной Яузы неподалеку от Астраханских казарм, он выскочил на первой же остановке и вприпрыжку побежал за ними, но так и не нашел их, они свернули в Лефортовский парк и исчезли за деревьями. Вечером он накинулся на Стаса с расспросами, что за паренек с ним был? Брат приезжал? Узнав, что это Любка Гусарова с женского факультета западных языков, Карасев на мгновенье окочурился, как потом сам говорил. И надо было видеть его черные буравчики зрачков. Стас думал, что он ему сейчас третий глаз пробуравит во лбу. И внезапно Генка вдохновенно улыбнулся и сказал, что вот он, настоящий дзен! С этими словами он вскинул правую руку и щелкнул пальцами по ладони. Это у него называлось хлопком одной ладони и упражнением «Хэ».
Приступив к спектаклю, Карасев вынужден был разузнавать что-то о буддизме. Ведь монах-то был буддистом. И, похоже, это его не на шутку увлекло. Но вот исполнителя роли монаха Сюань-цзана они никак не могли сыскать. Несколько человек проходили пробы, да были забракованы. «Натуральные попы! — восклицал Карасев. — Но ни разу не буддийские монахи».
Упражнение «Хэ», по словам Карасева, вело к бодхи, просветлению. Обычно наставник в монастыре внезапно ударял в ладоши перед носом ученика или просто орал ему в лицо: «Хэ!» — и тот должен был попасть на волну и ответить подобающим образом, например, запрыгать на одной ноге или прокукарекать, и в результате могло случиться бодхи, сиречь просветление. Вообще-то наставник бил в обе ладоши. А хлопок одной ладони — это из коана, своеобразного упражнения иррациональности: «Как звучит хлопок одной ладони?» Ученик, которому был задан этот коан, год размышлял над вопросом и наконец ответил, что это звук молчания. Ну, Генка пока не достиг таких высот, и хлопок одной ладони воспроизводил энергичным прихлопыванием пальцев.
Вообще эти истории с коанами всех увлекли. Ребята начали выдумывать свои коаны, выводя под наставниками преподавателей и сообща изобретая алогичные ответы. Вспоминали экзамены и просто воспроизводили экзаменационные вопросы по разным дисциплинам, а вот ответы выдумывали фантастические. Вместо репетиции они дружно коанили.
Стасу нравились настоящие коаны, он спрашивал о новых у Карасева. Тот где-то доставал их, по каким-то своим каналам.
«Монах увидел черепаху, ползущую по саду монастыря, и спросил учителя: „У всех существ кости покрыты мясом и кожей. Почему же у этого существа мясо и кожа покрыты костями?“»[179]
Карасев умолкал, обводя своими буравчиками друзей. И те отвечали, кто как мог. Ша Сэн (Юрка Васильев) снял рубашку, вывернул ее и снова надел швами наружу. Конь-дракон Федя попытался встать на голову у стены и грохнулся под общий хохот. Стас забарабанил себя по животу и гаркнул: «Под землей — небо!»
А каков же был ответ учителя?
«Мастер Та-суй снял сандалий и накрыл им…» — тут Генка примолк и снова пробуравил лицо каждого зрачками. «Голову?!» — почти дружно воскликнули все. Карасев покачал головой: «Черепаху».
И это было… оглушительно. Ребята и в самом деле чувствовали, что в такие моменты с ними что-то происходит, какой-то перенастрой. Они решили ввести несколько коанов в спектакль как нечто вроде интермедий, то есть коротких пьесок между действиями.
Например, этот:
«Три монаха, Сю-фен, Чжан-шань и Ень-тоу, встретились в храмовом саду. Сю-фен увидел ведро с водой и указал на него. Чжань-шань сказал: „Вода чиста, и отражается образ луны?“ — „Нет, нет, — сказал Сю-фен, — это не вода, это не луна“. Ень-тоу перевернул ведро».
И Стас, исполнявший здесь роль Ень-тоу в самом деле перевернул ведро, просто вылил воду на себя под аханье зала. Но воды-то в нем не оказалось, ни луны, ничего, кроме шума воды за кулисами.
Еще и этот коан:
«Тан-ся пришел к Ю-чуаню, а тот в это время спал. „Дома ли ваш учитель?“ — спросил Тан-ся у находившегося там ученика. „Да, дома, но он никого не хочет видеть“, — ответил монах. „Вы глубоко проникли в его мысли“, — сказал Тан-ся. „Это неважно. Даже если явится сам Будда, мой учитель и его не захочет видеть“. — „Вы, конечно, хороший ученик. Ваш учитель может гордиться вами“, — с этими словами похвалы Тан-ся покинул храм.
Когда Ю-чуань проснулся, монах повторил ему этот диалог. Учитель ударил монаха палкой и прогнал его из храма».
Ну разумеется, этот коан пришелся особенно по вкусу преподавательскому ареопагу. Гонять нерадивых учеников палкой — что может быть эффективней?
Но особенно был хорош другой коан:
«Однажды в монастыре Или-чуань повар-монах принимал у себя в гостях монаха-садовника. Когда они сидели за столом, раздалось птичье пение. Только оно смолкло, садовник постучал пальцем по ручке кресла. Птица запела снова, но скоро замолчала. Садовник постучал еще — пение не возобновлялось. „Понял?“ — спросил монах. „Нет, — ответил повар, — не понял“. Садовник в третий раз постучал по креслу».
Время от времени Стас вспоминал этот коан, пытаясь проникнуть в его суть, — и не мог. Это было похоже на решение какой-то арифметической задачки, ответ казался очевидным — и ускользал. Как будто два плюс два равняется… Да, вдруг приходило понимание, что совсем не четырем.
Коаны наносили удар по логике, как торпеды по уверенно идущему крейсеру.
Узнав, что стриженный под ноль парень — это Любка, Карасев пережил очередное просветление и заявил, что Сюань-цзана должна играть она. Это тоже был какой-то коан. И он неожиданно понравился Любе. Вообще, кажется, именно эти интермедии и привлекли ее больше всего. У нее был математический склад ума, и выпуклый лоб Любы под светлыми прядями и заключал его. А без волос лоб вообще сиял, как Лобачевский, теперь Стас так и называл ее. Это предельное натяжение смысла и взлом логики в коане заинтриговали Любу. И, посидев на репетиции, она дала согласие. Это тоже был своего рода иррациональный ход — против старшей сестры с ее нелюбовью к азиатчине.
Одеяние Люба придумала сама, завернулась в красную старую штору. Из-за стрижки правильные черты ее лица стали еще правильнее, а большие глаза — больше. И в то же время весь облик ее сделался хрупким. Люба цитировала какую-то западную оперную диву давних лет, накатавшую по поводу остригания длинных волос целую статью, суть коей заключалась в уподоблении этих самых волос веригам. Карасев тут же заявил, что это тоже дзен. «Генка, зачем тебе китайский? Учил бы хинди, урду, тибетский», — заметил Конь Аш Два О. Но тот рассмеялся над невежеством Коня и просветил его и всех остальных насчет истинного положения дел буддизма в Индии: буддизм оттуда был почти совсем вытеснен уже ко времени путешествия Сюань-цзана. Ну или здорово утеснен индуизмом. И как раз многие буддийские произведения только и сохранились благодаря повозке Сюань-цзана. И сейчас там нет и одного процента буддистов. В Китае их много больше.
Фурор был полный. Сами актеры были ошеломлены. Зрители хохотали, слыша их небесные звания — нефритовых генералов и маршала. Правда, по требованию начальства, прознавшего, разумеется, заранее о спектакле, пришлось похищение Сюань-цзана организовать не в Афгане, а в Пакистане. Но все понимали, что к чему. Душманы продали Сюань-цзана западным спецслужбам, и тот оказался в Париже. Там его накачивали психотропными веществами, требуя отдать сутру, вывезенную из Индии. Это была «Сутра мира». Если ее громогласно прочесть с возвышения — вот с Эйфелевой башни как раз, — то наконец-то на планете воцарится мир. Мир безоговорочный, вечный — не тот, о котором писал в маленькой работе Иммануил Кант «К вечному миру», обыгрывая название похоронного бюро, — а истинный, неколебимый. Впрочем, Кант и об истинном мире там рассуждает, приходя к выводу, что таковой возможен только при одном условии: установлении единого мирового правительства на Земле.
Вот ее и хотели заполучить спецслужбы. И еще шелковую танку с изображением — тибетское знамя вечного мира. Ежели установится вечный мир, то зачем будут нужны спецслужбы? И все армии, концерны, производящие оружие, ракетоносцы, бомбардировщики и в конечном счете вообще государство как таковое. Опасный был пассаж в устах сотрудника спецслужб Агента Ноль Семь Сорок, — дипломатические отношения с Израилем были разорваны еще в шестидесятые, так что легкий юморок этого имени вызвал только улыбки. Исполнял эту роль Толик Златин. Но, во-первых, имелось в виду прежде всего буржуазное государство, а во-вторых, сам Ленин учил о преходящей сути государства, в том числе и коммунистического.