цзякутунка раскроется правильно и сильно. Если чашку цзя ку ту предстояло выпить женщине, то вращать сосуд с кипятком надо было против движения солнца, ибо в таком напитке должны властвовать силы инь. А если для мужчины, то по движению солнца, и тогда напиток будет истинно солнечным, полным сил ян. У самого Цзякутуна продолговатое лицо было светлым, и жидкие коричневые свисающие усы и реденькая бородка не затемняли его, а карие глаза тоже были светлыми, как и напиток, который он сам готовил для Махакайи, чему остальные монахи и настоятель дивились. Ведь Махакайя еще слишком молод и лишь недавно получил посвящение. А господин Хой Цзю-юнь был весьма уважаем в Чэнду, да и, по слухам, в столице, откуда когда-то и прибыл в Чэнду, где должен был, как обычно, отслужить первые три года вдали от столицы, и, зарекомендовав себя с лучшей стороны, вернуться в распоряжение Отдела чинов. Но чиновник полюбил деревенскую жизнь, и дом из сосен, и Сад корявых деревцев цзя ку ту в предгорьях и отослал в Отдел чинов просьбу оставить его смотрителем Сада вечнозеленой горькой травы. После паузы — в окрестности Чэнду был направлен проверяющий — прошение было удовлетворено. И он здесь осел.
Симпатия его объясняется просто, при первом же разговоре выяснилось, что детские годы молодого монаха проходили не среди озорных сверстников, а среди книг. И к двадцати годам юноша стал уже сверстником многих из этих книг.
В сосновом доме Цзякутуна тоже было немало свитков и картин и всяких древних находок. Цзякутун в свободное время любил осматривать окрестности, расспрашивать крестьян о каких-либо древностях.
Узнав однажды о мечтаниях молодого монаха отправиться в Индию, он вдруг и повел речь о пещерных небесах и счастливых землях. И поведал, что в юности под впечатлением поэмы «Персиковый источник» хотел отправиться на родину Господина из-под Пяти ив, в одну из фу ди. Фу ди — Счастливые земли, их семьдесят две. Это местности, в которых пребывали святые отшельники, а также знаменитые мудрецы и великие поэты, как У лю сяньшэн — Господин из-под Пяти ив, Тао Юань-мин. В списке фу ди его земля под номером сорок семь. Это гора Хуцишань в губернаторстве Цзянчжоу, в уезде Пэнцзэсянь. Она на юге. Виной тому — поэма Господина из-под Пяти ив «Персиковый источник».
В ней рассказывается, как рыбак из Улина заблудился на своей лодке и пристал к берегу, который весь зарос персиковыми деревьями. Там была гора, в горе пещера, и рыбак вошел в нее. И, миновав тьму, вдруг оказался на той стороне. Перед ним расстилались новые просторы, новые небеса. И в долине жили счастливые люди. Они поведали ему, что давным-давно покинули царство, охваченное войнами и голодом, и вот пребывают здесь в труде и покое. Ушли они уж полтысячи лет назад. И вопрошали, что за династии сейчас у власти? Пробыл рыбак у них сколько-то дней и стал прощаться. Те люди просили его ничего не рассказывать о них, и он ушел, вернулся к лодке, отчалил, плыл и делал отметки на деревьях и скалах, а как прибыл в город, пошел к правителю и все рассказал, тот снарядил отряд на поиски, но рыбак не смог сыскать свою дорогу. И Тао Юань-мин так заканчивает поэму:
Я спросить попытаюсь
у скитающихся на свете,
Что они понимают
за пределом сует и праха.
Я хотел бы тотчас же
устремиться за легким ветром, —
С ним подняться бы в выси,
с ним искать бы тех, кто мне близок![196]
Еще в этой поэме сказано, что ученый Лю Цзы-цзи, узнав обо всем этом, обрадовался и даже начал собираться в путь, но так и не успел выйти, заболел и умер. А после и вовсе не было таких, кто спрашивал бы о броде.
Цзякутун и засобирался. Он хотел сначала побывать на родине Господина из-под Пяти ив, все разведать там, а потом, набравшись священного воздуха счастливой земли номер сорок семь, достичь причудливых, как говорят, гор Улина. После сдачи экзамена он добивался направления или в Улин, или на родину Господина из-под Пяти ив, в Цзяннань, или, как теперь стали называть эту область Западный путь Цзяннань, путь на юг. Там и затерялась деревня Лили, в которой жил после своей отставки поэт. Но неудачи в войне с Когурё[197], унесшей три миллиона жизней солдат, и последовавшая потом смута и крушение династии Суй не позволили осуществить этот план. Многие чиновники поспешили скрыться из Чанъани и даже из Срединного государства, в том числе и тот, от которого зависело назначение Цзякутуна, а новые чиновники не захотели разбираться и просто заявили, что в Садах вечнозеленых горьких трав Западного пути Цзяннани есть смотрители, а в Чэнду — смотритель уже достиг желтых источников, то есть умер, и энергичный чиновник Хой Цзю-юнь будет там нужнее новому императору. Дворец ждет лучших вечнозеленых трав, которые будут не столь горьки, но столь же целебны, как и прежние.
Так он здесь и остался, не добравшись ни до Улина, ни до Цзяннани.
Впрочем, пещерные небеса есть и в других местах. И где-то рядом с Чэнду.
«Может быть, дун тань, пещерные небеса, как раз там, куда ты намереваешься отправиться, если Индию называют Чжутянь — небо Бамбука и Ситянь — Западное небо», — заметил этот человек с прозрачными глазами цвета цзя ку ту, брошенного во вращающийся по движению солнца бурлящий кипяток чистой родниковой воды. «Но, если рядом с Чэнду, почему бы вам не побывать там?» — с недоумением спросил молодой монах, осторожно прихлебывая горький горячий напиток. «За это время я понял, что пещерные небеса не в горах. А если и в горах, то в Костяных. Слышал ли ты о таких?» — с легкой улыбкой спросил Цзякутун.
Получив отрицательный ответ, он поднес нефритовую чашечку к губам и отпил.
«Костяные горы… Они проходят с запада на восток, с севера на юг. Они занимают центр. Иные образуют хребты. Хребты соединяются, пересекают друг друга. Здесь есть перевалы, спуски, снеговые вершины, и пещеры, и небеса. В этих горах и заключены небеса. Это и небеса Тао Юань-мина, и небеса Чжуан Чжоу, и небеса Кун-цзы, и небеса Цюй Юаня и Сыма Сян-жу, уроженца Чэнду, и Вана Янь-шоу, сына составителя „Чуских строф“…»
Я в эту ночь, едва успев прилечь,
Мгновенным сновидением забылся.
Да, то был сон!
Чудовищ-духов сонм…
Цзякутун попросил монаха пойти в комнату, где хранились свитки, и принести свиток в черном футляре, что лежит в самом углу, под вазой времен эпохи Западной Хань. И монах принес этот футляр с золотым драконом. Цзякутун попросил его извлечь свиток и прочитать эту «Оду о сне» вслух, что монах и сделал. Ода была прекрасна. И печальна. На героя во сне набросились чудища с хищными рыбьими и звериными пастями, хвостами, рогами, птичьими телами. Сперва они пытались вовлечь его в некий танец, но потом сочли, что он виновен в том, что преступил гармонию земли и небес. И они принялись его бить кулачищами, рвать и терзать кабаньими клыками, когтями. И все погрузилось в кровавый туман. И герой почувствовал себя рисом, пропущенным сквозь жернова…
Проснувшись, поэт дивится и вспоминает сновидения известных людей: Хуаню, князю цискому, приснилось что-то недоброе, а вскоре он стал сиятельным владыкой; древний царь У-дин, увидав плохой сон, обрел мудрого советника; Воителю-Царю во сне сказали, что срок его — девять лет, а он жил целый век; правителю цзиньскому Вэню приснилось, что он в сражении убит, а противников побеждал он и долго правил; Лао-цзы терзали демоны, а он стал божеством. И поэт заключает:
Выходит, мнимая беда
На деле предвещает благо,
Ну так и мне поверить надо
В успех свой, в долгие года![198]
«А вскоре поэт утонул при переправе через Сян, реку, которая и воспевается в „Чуских строфах“, но его небо не утонуло и продолжает излучать эти строки…» — сказал Цзякутун. Помолчав, он спросил, поглаживая нити белой броды и устремляя ясные старые глаза вечнозеленой горькой травы на монаха, как тот думает, в чем была ошибка его сверстника, жившего полтысячи лет назад?
Монахи монастыря Приносящего весну фламинго оживились и попросили Махакайю прочесть эту оду, если он ее помнит. Махакайя ответил, что помнит лишь начало и конец. Но и середину. И он это прочитал:
Но все же из последних сил
я токи жизни собираю,
То семя, что в себе растил,
побегом с шумом прорастает.
И разом нечисть впала в дрожь!
Тот, колченогий, ковыляет,
спеша подальше убежать,
Другой, окаменев от страха,
не в состоянье сделать шага,
Одни лишились дара речи,
те извинения лепечут,
Кто, вылупив глазищи,
мне в ноги кланяется низко…[199]
И снова верный ответ дал шраманера Кисалая:
— Смею сказать, что поэт, сравнивая свой сон со снами других, упустил из виду то обстоятельство, что беда его сна и преодолена была во сне, он проснулся победителем. И победа его была мнимая, предвещавшая не благо и долгие годы, а несчастье.
Монахи кивали, поглаживали свои бритые головы.
— Надеюсь, — сказал Махакайя, — все мы понимаем, о каких Костяных горах и таящихся в них небесах толковал Цзякутун.
— Он был последователем учения Дао? — уточнил Чаматкарана.
— Да. Но и не отвергал учение Кун-цзы и многое воспринял из учения Татхагаты. Для этого он и пил со мною вечнозеленые горькие травы.
— Не осталось ли у вас этой травы? — спросил кто-то из монахов.
Махакайя покачал головой.
— Нет. Но в Индии я видел такие же деревца и удивился, что ни монахи нашего учения, ни иноверцы, ни миряне, ни риши, ни правители, — никто не знает их целебной просветляющей силы. Поистине, я нес им послание чиновника — смотрителя Сада вечнозеленой горькой травы Хоя Цзю-юня, или, как он сам себя называет, Цзякутуна. И послание его таково. — Махакайя откашлялся: — Родниковый водоворот вечнозеленой горькой травы омывает склоны и вершины Костяных гор, унося сор заблуждений и тщетных желаний, пустопорожних страстей. И тогда небеса проясняются и блистают.