— Наставник, — подал голос шраманера, — позвольте спросить?
Махакайя и Чаматкарана взглянули друг на друга, и настоятель повел бровями над своими удивленными глазами, предлагая именно гостю дать разрешение, но Махакайя прикрыл глаза, не соглашаясь, и тогда Чаматкарана кивнул.
— Почему вы, почтенный Махакайя, говорили, что усы и борода Цзякутуна белые? Разве он старик?
— Да, — ответил Махакайя, — Цзякутуну тогда было примерно столько же, сколько мне сейчас. Или даже меньше. Но в моей памяти он иногда выступает стариком, а иногда господином зрелых лет. Таков был его странный облик. И мне кажется, будущее перерождение и проявлялось в нем. Ведь он не был приверженцем восьмеричного благородного пути. И значит, еще должен был вступить на него, скорее всего, в будущей жизни. И в ней он станет чистым старцем Вечнозеленой горькой травы. А может быть, этим старцем он уже был, но сбился с пути и снова на него возвращался.
Глава 26
Сунь Укун писал из своего захолустного Зайсана:
Бацзе! Продолжаю почитывать Пржевальского, и не только его, Аиша дала мне тут еще пару книг. И это тоже твой земеля и ученик, сподвижник Пржевальского — Петр Козлов. Теперь мне понятен твой запал — увидеть Персию и всякие иные земли. Ваша Смоленщина — земля странников. И как их свела судьба. Как нас с тобой, ну и со всей бандой толмачей. Козлов, тогда просто Петя, появился на свет в малограмотной семье, окончил шесть классов и хотел поступать в Виленский институт — на педагога. Но тут вышел облом, какие-то покровители умного парня так и не изыскали средств. И Петя плюнул да и поехал в Слободу на озере среди Поречских лесов Смоленщины. Там был винокуренный заводик, туда и поступил конторщиком. Не педагог — так конторщик. Наши родимые реалии и альтернативы. Ну не наши, а царской России. И тут из очередной экспедиции в Слободу явился Тибетский медведь. Так я его про себя называю. Что-то было в нем медвежье. Там они и встретились — путешественник и конторщик. Разговорились, и всё, судьба-то уж свершилась. Конторщик быстренько сдал экзамен за курс в реальном училище да и записался вольноопределяющимся в армию, потому как Тибетский медведь с собой брал только военных. Ага? Сечешь? «Пиджаки» отдыхают. Освоил дело препаратора — и в путь! Куда?! Да в Четвертую Центральноазиатскую, или Вторую Тибетскую, экспедицию. На два года. И где? Плоскогорье Тибета, истоки Желтой реки. В Тибет русских, да и вообще иноземцев никто не хотел пускать, ни тибетцы, ни китайцы.
Но в мечтаемую Лхасу Пржевальский так и не попал. В первом путешествии натурально не хватило деньжат. Царь зажилил.
Всего попыток, как пишет сам Смольтибетский медведь, было четыре. Первая накрылась из-за падежа верблюдов и отсутствия средств, вторая — за неимением проводников и козней одного владыки, третья — по болезни, и четвертая — из-за запрета тибетского светского правителя, приславшего целую делегацию навстречу каравану, когда до Лхасы оставалось 250 верст.
Лхаса была тайной за семью печатями. Она манила, как Индия нашего Таинственного Толстяка. Хотя статуи будд Пржевальский называл болванами и истуканами. Почувствуйте разницу. В препирательствах с тибетской делегацией Смольтибетский медведь замечал, что бог для всех один и что по закону божескому следует привечать всех странствующих. Ну а для Сюань-цзана никакого боженьки-творца и не существовало вовсе. И знаешь почему? Очень все просто: сварганить такой мир страданий не мог благой боженька.
Ну, мы-то знаем, что никакого бога нет, ни благого, ни злого. А есть Ея Величество Материя. Которая была суперточкой, и оно рвануло — и понеслось. До сих пор несется во все стороны. И мы летим на своем шарике куда-то… А кому-то вот этого мало, подавай еще страстей. И —
Пржевальский восклицал, что невежество и варварство не дали ему пройти. И, мол, пуская другой, более счастливый путешественник свершит это. Таким другим и чувствовал себя Петр Кузьмич Козлов. Он хотел исполнить завет учителя. Но только собрался в путешествие с целью достичь Лхасы, началась война, Первая мировая, а он уже полковник Генштаба, прикинь? Так что не ропщи, мундир, вперед на выполнение задач. Правда, в атаку ребят водить не пришлось, он был комендантом городов на Юго-Западном фронте. Ну, потом Октябрьская революция. В стране недостача всего и вся. И все-таки ему дали серебряные ланы и золотые рубли. Да обострившиеся отношения с Англией перекрыли все пути в Лхасу. Так и не превзошел ученик учителя. Обидно, да? Правда, можно сказать, сама Лхаса пожаловала к нему. Ну не к нему прямо, а в Монголию, в Ургу, куда тот дернул от английского корпуса, попершего в Тибет через все их запреты и заветы, — штыком и свинцовой пулей по вашим бумажным знаменам и барабанчикам с молитвами. Капитана Козлова тут же послали, лучше все-таки сказать, подослали к нему. Ну конечно, от Географического общества — подарки и личная благодарность за некую помощь первой самостоятельной монгольской экспедиции, но главное-то — выполнение секретного поручения МИДа и Главного штаба, а именно предложение помощи России Тибету. За Тибет нешуточно боролись Китай, Британия и Россия. Победил, конечно, Китай. У них давняя, древняя дружба-вражда. Как у нас с Польшей. Только мы Польшу все-таки отпустили на волю. А то был бы Смоленск столицей Русской Польши, а?
Ладно, пока заканчиваю, явился посыльный от погранцов, вызывают, какое-то ЧП.
Амитабха, как говорят те, кто поклоняется истуканам.
Глава 27
— С перевала я направил мысль, укрепляющую моего друга Шаоми. Не знаю, достигла ли она его остова, облеченного грузной плотью, не перехватил ли ее тот незнакомец в тростниковой шляпе и тростниковом плаще — Тростниковый незнакомец. Я желал Шаоми крепости в его противостоянии вину. Ведь и он, как Цзякутун, помышлял о пути-дао, и любил поэзию Таю Юаньмина, и внимал моим словам об учении Татхагаты, они были немного похожи. Но сколь ясен был взгляд Цзякутуна и как темны и мутны были глаза Шаоми!
Я жалел, что Шаоми нет рядом. Это путешествие пошло бы ему на пользу.
Нам надо было идти в каменных стенах дальше, в сторону Ледяной горы[201]. И вокруг лежал снег. Там, внизу, все плавилось в песках, зеленели сады, цвели цветы у царя и сановников. А здесь свирепствовали ветры, слетающие, как драконы, с заснеженных вершин и вонзающие свои шипы в тела бедных путников. Все монахи уже пожалели, что вызвались сопровождать меня, только мирянин держался бодро. Он взял с собой овечью шубу и меховую шапку, а еще и теплые сапоги. И предупреждал монахов о холоде в горах, но те, утирая потные лица, не могли внять его словам. Еще он просил никого не надевать ничего красного. Но любимый цвет у монахов Поднебесной и этих пограничных царств — красный, как же мы могли снять свои красные сангхати[202] и уттарасанга?[203] Мы не послушались, и вот то и дело со стен летели камни, срывались ветры. О, это были не те ветры, что приносят отраду и укрепляют нас, очищая от злых помыслов, как от роя докучных мух. Эти ветры были с ледяными зубами. Они терзали нас, как тигры. И монахи стенали и молили Будду о спасении. Наши лица стали синими, будто мы наелись драгоценной краски. А наши зубы щелкали, словно мы сами были злобными демонами всех адов. Так что наш мирянин уже поглядывал на нас со страхом. И готов был нас совсем бросить и удирать без оглядки. Идти среди камней по ледяному языку было мучительно. Язык этот растрескался и был огромен. Он вывалился из пасти самого Пань-гу!
Махакайя окинул взглядом собрание монахов в монастыре Приносящего весну фламинго и объяснил, кто такой Паньгу. Он явился из довременного хаоса и разрубил инь и ян пополам, из коих сотворил Землю и Небо, и некоторое время отталкивал по утрам Землю, пытавшуюся вновь соединиться с Небом, как расталкивает лодочник на Желтой реке льдины весенней ранней порой близ Кайфэна. И когда Земля и Небо прочно заняли подобающие им места, он издох и его дыхание превратилось в ветер, голос стал громом, левый глаз — солнцем, правый — луной, руки и ноги обернулись четырьмя сторонами света, туловище ушло в землю, кровь потекла реками, вены протянулись извилистыми дорогами, волосы вспыхнули звездами, зазеленели травами и деревьями, зубы и кости породили металлы, а мозг — нефрит, и пот его теперь льется дождями и выпадает росой.
— Ну а блохи и вши, обитавшие на его теле, — добавил Махакайя, вновь окидывая взглядом лица монахов, — стали людьми. Таково воззрение пребывающего в невежестве народа. Но имя его любопытно. По мнению некоторых ученых, оно означает вот что: Свернувшаяся в кольцо древность… И вот это кольцо развернулось и упало нам под ноги.
И один монах оступился и рухнул в щель этой развернувшейся древности. Мы вернулись и заглянули туда. Это была глубокая трещина. Дна ее мы не видели. Мирянин позвал несчастного. Но тот не откликался. Он исчез, действительно как блоха в складке великого тела. Сотворив наскоро мантру Возрождения Чистой земли: Намо ратна трайайа, намах арья-митабхайа татхагата-рате самьяк-самбудхая[204]— и так далее, мы пошли по льду. Ослы наши беспрестанно ревели, жалуясь на холод. Все-таки загонять этих животных на такие высоты было нельзя, и подарок правителя уже никого не радовал. То и дело приходилось заставлять бедных животных шагать. Они не хотели перепрыгивать даже через совсем узкие щели и оступались, попадая копытом в трещину, пока один из них не сломал ногу. Мы все услышали этот треск кости. И осел сразу заголосил так, что вершины и каменные стены тоже застонали, будто сотни лет только этого и ждали, пребывая в немоте. Посыпались камни… Но именно это несчастье спасло нас. Мы стояли вокруг орущего животного и не могли ничего поделать. Нам, монахам, нельзя было даже прервать его мучения, ибо все мы соблюдали обет ахимсы. Мирянин, звали его Тумиду, заявил, что ступил на путь учения Татхагаты и тоже не может прикончить осла. Осел все ревел, вращая налитыми кровью глазами. И мы молились, взывая к милосердию Авалокитешвары