Иноверец скажет, что был услышан рев осла, а не наша молитва. И услышали рев западные варвары. Мы увидели их, сначала двоих, появившихся на растрескавшемся ледяном языке Пань-гу. Они были в меховых шапках, теплых сапогах, теплых куртках и штанах, заросшие бородой по самые узкие глаза, — но, как оказалось, бороды у них были не густые, а лица просто скрывали меховые воротники. Некоторое время они всматривались в нас, словно пытаясь удостовериться, что мы действительно живые люди, а не злобные духи гор. Мы перестали читать мантру Авалокитешвары, и только осел продолжал взывать. Мы смотрели на этих людей и ждали, в кого они превратятся. Но те оставались людьми. И медленно — слишком медленно! — приближались. Когда они уже были так близко, что мы смогли разглядеть их редкие бороды и воротники, смуглые лица с раскосыми глазами и широкие пояса с кинжалами, Тумиду к ним обратился. Но те ничего не поняли. Ханьского языка они тоже не ведали. Тумиду указал на осла и провел ребром ладони себе по горлу. Это они поняли и, подойдя к ослу, склонились над ним… Мы отвернулись. Голос осла пресекся. И наступила тишина, которая всем нам показалась блаженной. Но нам все-таки пришлось повернуться к ослу, чтобы стащить с него поклажу. Незнакомцы рассматривали нас с удивлением…
В этот момент Махакайя невольно посмотрел на удивленные глаза Чаматкараны, подумав, что у них они были такими же, только не столь широки и благородны. Удивление настоятеля Чаматкараны было какого-то высокого порядка. Это удивление контрастировало с его спокойным голосом, внушавшим большое доверие. Лицо Чаматкараны словно нарочно демонстрировало обуздание чувств. И Махакайя сразу проникся к нему доверием. На своем пути он встречал многих настоятелей, монахов, и лица, поступки, речи их не всегда свидетельствовали о том, что они далеко продвинулись в обретении четырех плодов — сротапанна, плод первый, означающий вступившего в поток; сакридагамин, плод второй, означающий вернувшегося еще один раз или вступившего в последнее перерождение; анагамин, плод третий, означающий непришедшего пребывающего в последнем перерождении; и архат, плод четвертый, означающий достигшего ниббаны. Настоятель Чаматкарана с высокими скулами и мудрыми удивленными вопрошающими глазами под черными густыми бровями, скорее всего, уже обрел третий плод. А сам Махакайя? Прикосновение к солнечной родинке во дворе монастыря словно воспламенило его. Это было похоже на переживание бодхи, просветления. А в Махаяне, большой колеснице, бодхи важнее даже ниббаны. Тогда как приверженцы Хинаяны, малой колесницы, ниббану ставят превыше всего и только к ней и стремятся.
Махакайя здесь во время самума как будто достиг давно желаемого. Или так ему казалось. Он еще не знал точно, что случилось. Но именно это новое состояние и отворило уста его памяти. Еще и доверие к Чаматкаране. Так много и подробно Махакайя еще никому не рассказывал о своем пути, ну, пожалуй, за исключением двух случаев. Первый — это девяностолетний, — а иные утверждали, что ему сто шесть лет, — мудрец и наставник в Наланде Шилабхадра, у которого монах учился несколько лет; и второй — Харша, правитель империи в Индии.
И здесь, в обители Приносящего весну фламинго, на холме, объятом свистящим пыльным дыханием степей и далеких пустынь, тек его рассказ.
— …Наконец эти двое в мехах указали нам путь и повели нас дальше. Но тут же остановились, увидев, что монахи уже не в силах тащить снятую с осла поклажу, и быстро вернулись к ослу, перевернули его вверх ногами, вспороли брюхо и в мгновенье ока ободрали. Потом положили на шкуру тюки, обвязали веревкой и сами потащили этот куль вниз. Шероховатый снег и лед шелестели, будто грубая и недолговечная бумага деловых документов. А может, это была гигантская кисть Пань-гу, выводившая иероглифы, и сами монахи, мирянин и два незнакомца были иероглифами на пористой плохой бумаге. И так длилась не известная еще миру история странствия за свитками и мудростью.
Только вряд ли Пань-гу был грамотен. Еще не всплыла в водах реки Ло черепаха со знаками на панцире. Но монаху часто представлялась эта незримая бамбуковая кисть из черной крысы в центре и заячьей шерсти вокруг, которую невидимый писец окунал в тушечницу с дхармами. И сам он повисал на кончике этой кисти. Как называлась его история? «Записки о буддийских странах», как у Фа-сяня? Или «Деяния…»? Тут Махакайя смутился. Разве могут его странствия равняться с землеописанием Юя? Великого Юя, устраивавшего землю и вписывавшего названия рек, гор, морей и озер на панцирь как раз той черепахи, всплывшей из вод реки Ло. «Юй гун» — так называется это сочинение, «Деяния Юя». Разве может это новое повествование равняться с «Трактатом о принципах земли», написанным более чем полтысячи лет назад учеными Бань Бяо, его сыном Бань Гу и дочерью Бань Чжао, в котором много сведений о Западном крае? Уж не говоря о «Каноне рек» Сан Циня, в котором описано более ста тридцати рек… А этого путешественника рек превзошел Ли Дао-юань, увеличив объем книги в сорок раз в «Каноне рек с комментариями».
Император минувшей династии Суй Ян-ди пожелал, чтобы чиновники по всей Поднебесной путешествовали и представляли записки о местностях с картами и описанием нравов, подобные тем, которые составил в свое время Чан в «Трактате о государствах области Хуаян к югу от горы Хуашань» — подобные «Запискам о ветрах и почвах, нравах и землях области Цзи», написанным Лу Чжи, а также «Описанию необычных вещей южных окраин» Ян Фу и «Описанию необычных вещей южных областей» Вань Чжэня, а еще подобные «Изображению народов, несущих дань» Цзян Сэн-бао.
В глубокой древности на девяти бронзовых сосудах находились изображения карт с горами и реками, растениями и животными. Запомнив их, и отправлялись в свои странствия путешественники в те времена.
Император У-ди получил карту Западного края от Чжан Цяня. А еще и описание этих земель.
Великую карту из целой скалы выбили и вырезали для могилы Цинь Ши-хуана[206], которую выкопали неподалеку от Чанъани. На ней — завоеванные императором земли с лесами, горами, долинами и реками. По слухам, в руслах рек течет ртуть, которая изливается из сосудов, движимых специальным водяным колесом, и вновь в них возвращается. Вверху небесные светила. И дуют ли там ветры? Восемь ветров основных направлений мира, образуемых четырьмя углами земли и четырьмя сторонами. Ба фэн, господствующие ветры возносятся к звездам.
Эта громадная могила, которую строили во все время правления Цинь Ши-хуана, или, как его еще называют Цинь Шихуанди, как будто живет своей жизнью, но никто не знает, где именно она находится. Но, возможно, императоры новых династий и не хотят освобождать ба фэн. Ибо фэн ци, дыхание ветра, многое определяет в характере того или иного народа и самого времени. Деяния Цинь Шихуанди велики, но его империя не смогла пережить кончины императора. А его кончина связана с заклятием рыбы. Когда посланная на поиски островов бессмертных морская флотилия мага и гадателя Сюй Фу вернулась ни с чем, точнее с сообщением, что громадные рыбы препятствуют проходу судов, император сам поплыл и из лука сумел застрелить большую рыбу, но внезапно почувствовал недомогание и велел возвращаться. Так он и проболел, пока не умер в своей повозке во время обычного объезда страны. Сопровождавшие его наследник, начальник канцелярии и главный советник побоялись объявить о смерти и все время возвращения в столицу носили в повозку еду, смену одежды и почту, а трупный запах перебивали тухлой рыбой, которую везли рядом в телегах.
Деяния Цинь Шихуанди велики, но смерть его сопровождает этот рыбий запах и рыбье заклятье. Кто знает, не таков ли и ветер его гигантской гробницы?
Путешественники уходили и уходят за чистыми вольными ветрами. Или за персиками бессмертия, что растут в саду владычицы Запада Си-ван-му. Как правитель Му-ван полторы тысячи лет назад, о чем сообщается в «Предании о сыне неба Му». Правителю было шестьдесят пять лет, но он все же отправился в путь и до владений Си-ван-му дошел за триста двадцать пять дней.
Из Чанъани отправлялся в свое трехлетнее путешествие по стране ученый Сыма Цянь. Потом в Западный край ходил Чжан Цзян, после него Фа-сянь, и вот наконец на кончике этой кисти повис над ледником в горах Цунлина[207] Махакайя. Этот свиток уже протянулся на тысячи ли. И как будто кто-то подклеивает и подклеивает новые цзюани к свитку.
— …И вот мы вдруг увидели других людей в меховых шапках и теплых куртках и халатах на окровавленном снегу. Все они дружно обернулись и смотрели на нас. Мы не знали, чего ожидать от них. Это были охотники, не духи гор и не пришельцы из адов. А вот мы-то как раз и должны были им казаться таковыми. Эти люди охотились на козлов и кабаргу ради их мускуса и на барса ради его пятнистой шкуры. Они как раз закончили свою охоту и собирались вниз. Увидев нас с синими лицами и узнав, что мы монахи, молодой безбородый, но властный охотник приказал дать нам шкуры с освежеванных туш, и нам ничего иного не оставалось, как укрыться ими, вывернув кровавые изнанки наружу. Кто бы увидел нас, никогда не признал бы монахами «малой колесницы» и монаха «большой колесницы». Мы были исчадьями всех адов. Нет, только восьми адов хлада, которые суть — арбуда-нарака, ад волдырей (мы как будто и вспузырились кровавыми волдырями); нирарбуда-нарака, ад разбухающих волдырей, которые взрываются; атата-нарака; хахава-нарака, ад плача и стона от холода, хухува-нарака, ад стучащих зубов; утпала-нарака, ад голубого лотоса, когда лица синеют; падма-нарака, лотосовый ад, когда раны похожи на раскрывшиеся лотосы; и махападма-нарака, великий лотосовый ад, когда и внутри все органы трескаются и раскрываются подобно лотосам. Будь эти охотники последователями учения, они бы кинулись бежать прочь. — Махакайя замолчал, переводя дыхание.
— Но тогда бы они и не были охотниками, — заметил Чаматкарана.