а, почтенный, поведай нам…
Но раздался удар гонга, пришло время обеда, и монахи стали подниматься, оправляя свои одеяния цветом… звезды Небесного Волка на восходе солнца. И Махакайя подумал, что то утро было благостным и щедрым на последствия, так истинно, как говорит Таджика Джьотиш. То утро одело тысячи и тысячи и даже миллионы и миллионы людей в шафрановые ткани учения. И в тысячах и тысячах монастырей по всей земле звучат сутры и мантры. Звучат они и в иных мирах, которых столько же, сколько Гангов в песчинках Ганги. И эти мантры и сутры простираются в будущее… Да, и Махакайя теперь это точно знал. Таково было его новое обретенное пространство, пространство без препятствий, как о нем и говорится в «Абхидхармакоше». Пространство, на котором покоится круг ветра.
Но, может быть, круг древнего ветра, как Пань-гу, свернувшаяся древность, из его рассказа о леднике, развернулся — и устремился по этому пространству адхваном, временем сознания.
Махакайя замер, выйдя во двор, где ветер осыпал его лицо горячими песчинками, как в Большой Пустыне Текучих Песков, и подумал, что все-таки не древность летит вперед, а, наоборот, по этой трубе пространства будущее притекает сюда, в настоящее, и уносится дальше.
Как будто он думал — вперед. А кто-то думал в обратном направлении.
Кто о ком думал? Махакайя этого не знал.
Глава 30
Стас протянул руку и взял пиалу, бледно-голубую с темно-голубой каймой поверху. Нет, чай почти и не остыл. Но лейтенант пригубил терпкого напитка. Оторвал кусок лепешки и обмакнул ее в мед.
— А и то верно, — буркнул Георгий Трофимович и сделал то же самое.
Мед был вкусный. Георгий Трофимович улыбнулся, облизывая палец, по которому густо потек мед с куска лепешки.
— А я ведь мечтал стать пасечником, — продолжал майор. — Угум, — молвил он, прожевывая и запивая зеленым чаем. — Чуть было не поступил в училище, было такое, сельхозбурса, как ее называли, там среди прочих готовили и пасечников. Хм, не знаю, чего это такое мне в голову взбрело. Наверное, школа надоела. На сладенькое потянуло, хе-хе… Думал, будет воля вольная, луга и цветы. Да вовремя одумался. И все-таки после девятого уехал в Лиепае в мореходку. Какие там еще цветы к чертям собачьим! — Новицкий махнул рукой. — Стал мотористом, по уши в мазуте. А рад. Рад. Потому как мир можно посмотреть. Но видел всё Калининград-Кёнисберг да прочие наши балтийские порты. Каботажное плавание. Знаешь, что это такое?.. — Майор умолк, перехватив взгляд лейтенанта. — Чего увидел? — Он проследил его взгляд, устремленный куда-то за реку, дальнюю рощу тополей…
— Самум надвигается, — проговорил Стас, пытаясь увидеть седловину меж сопок за рощей.
— Да ну, — не поверил майор, прихлебывая из пиалы, но, зная эту особенность лейтенанта — предчувствовать самум, спросил: — И где же он шурует, вихура?
Стас пожал плечами.
— Ежели возле полка, возле Мраморной, — сказал майор, — то кранты нашим шашлыкам.
И он оглянулся на чайхану. Оттуда вышел афганец в темной чалме, с перекинутым через плечо цадаром[218]. У него было маленькое темное лицо с жидкой бороденкой, глубоко посаженные глаза. Взглянув на шурави, он быстро отвернулся и пошел прочь.
— Как будто буром пробурил, — проворчал майор. — Где же наш бача?
Стас и майор следили за удаляющейся фигурой. Афганец слегка прихрамывал.
— Надо спросить у чайханщика, кто это такой, — проговорил майор. — Вообще тут каждый второй падазроны тып[219]. Этот похож мордой лица на хазарейца. Соглядатай Саида Джаграна?
Майор любил ввернуть какое-нибудь белорусское словечко, хотя, как сам признавался, с пеленок говорил по-русски. Но в деревне у бабы с дедом слыхал и белорусскую речь — беларускую гаворку. И вот теперь по ней затосковал, ага. Мы, славяне, привязаны за пупок до самой смерти к айчыне[220].
А морда лица, в этом не было никакого расизма. Он и о себе так говорил с утра, похлопывая по мятым щекам, заплывшим глазам: «морда асобы». Асоба — лицо по-белорусски.
— Значит, говоришь, валит вихура, — сказал майор, снимая белую пляжную кепку и поглаживая лысоватую мокрую голову. — Эх-хо-хо. Уже б я дослужился до капитана да ходил бы по морям и акиянам. Зачем бросил? Сменял бескозырку на козырь ментовский. А точно ль козырь-то? Шторм-то всяко лучше этой пыльной бури. — Он повернул голову на короткой шее и посмотрел на лейтенанта. — Хотел бы апынуцца зараз на моры?[221]
Стас уныло кивнул.
— Ты, я гляжу, в последнее время как-то обмяк, хлопец, — сказал Новицкий. — Тут бы и надо в отпуск, да, согласен. Но сам не поеду, — решительно добавил он и пристукнул кулаком по глиняному кубу.
В общем, и лейтенант был с ним согласен. Лучше уж от и до, чем потом снова втягиваться.
А двое из шайки толмачей в отпуске уже побывали. Кроме Федьки Коня, хотя какой ему-то еще отпуск? Живет как у… дяди за пазухой. Так и есть. Они описывали ему Москву, встречи с родными, сообщали новости о вияйцах, как они в шутку называли себя и всех выпускников: кто, где, куда, с кем. Юрка писал об этом азартно, а вот Генка Карасев, он же Сунь Укун, вопреки своей роли и натуре, подпускал меланхолию. И причиной тому был буддизм. Он не оставлял своих штудий и делился соображениями и наблюдениями:
Буддизм любопытная штука. В принципе, то же говорит и христианство: мол, суета сует, все суета и ничего нового под солнцем. И там насчет воздержания, не убий и так далее. Базовые принципы цивилизации. Которые все время почему-то шатаются и разрушаются и снова восстанавливаются. И воззвание: возлюби ближнего, как себя, или даже сильнее, чем себя, любимого и драгоценного. Но в буддизме отречение от себя — прямо скажем, краеугольный камень. В христианстве этот камень — все-таки бог, а потом уже людская масса и отдельные ее представители. В буддизме не так. Там вообще нет бога. Просто нету, да и все. А как все тогда возникло? Да черт его знает. Возникло, и все. Будда на все такие каверзные вопросы не любил отвечать. Не это главное. Это у Достоевского, да? Какая мне разница, восходит ли солнце или земля кружится около него, если человек здесь страдает. А он страдает. Ты, Бацзе, лучше нас убедился в этом. Вот Гаутама и толковал про то — жизнь есть страдание и надо одолеть его. А как? Обуздать психику, обуздать тело. Кстати, христиане — о том же. Был такой Франциск Ассизский у них, так он тело называл братом Ослом. Ха! Ничего так? Коротко и ясно. А буддисты развернули вокруг Осла целую философию. Трактаты накатали. Как правильно пинать брата Осла. Там йоги всякие показали, чего можно добиться. Ты же смотрел фильм «Индийские йоги, кто они?». Лихие ребята. Его закапывают в могилу, натурально. Три дня проходит. Откапывают. Он встает, отряхается, лыбится. И, как наш Рахметов, на гвоздях запросто почивают, в дупле живут, в пещере. На угольях «Яблочко» отплясывают. Но главное у них все-таки — переубедить не брата Осла, а брата Обезьяну. Как тебе моя самокритика? А ведь я мог сказать «поросенка». Ведь хоть ты мне и друг, но истина дороже. Но истина все-таки в Обезьяне. Наша психика она и есть. Какие корчи и прыжки, вот удавилась бы с тоски. Ага? Крылов тот еще будуист. Это мне сынишка сестры: а ты, дядя Гена, будуист? Видно, у родичей разговор шел, он и запомнил. Да какой я будуист. Все-таки вопреки просьбам Будды и его заветам последователи пустились во все тяжкие и превратили-таки столь хорошее и умное учение в опиум для народа. А я опиум не курю. Воспитан батькой по-другому. Он говорил мне: сынок, не верь мзду берущим. А они — берут. Ради того и хлопочут. Ну ладно. Про что мы? Про Обезьяну. Обезьяна — наша психика. Буддисты говорят «набор дхарм». Дхармы — такие психические единицы, что ли. Ну типа. И каждая личность — не личность, а только набор дхарм. Рой такой. Только не пчел, дружище, а мух. Вокруг чего они вьются? Вот в этом весь их пафос. Карма и есть, как правило, такая кучка у каждого. А как видимая кучка уменьшается, карма прозрачная, как мед, растет. Короче, есть карма мух и есть карма пчел. Врубаешься? Ну вот. Наглядно? Это я сам придумал только что, гуляя по Арбату и толкаясь. Так просто, решил прошвырнуться, поглазеть. Москвички завлекательные и как будто одинокие и так и ждут ухажера. Хотя, на самом деле, тут девяносто процентов зевак со всего Союза, ну и иностранцы попадаются, даже и мои любимые ханьцы. Отвлекают эти представительницы человечества с накрашенными губами от чистых помыслов философа Сунь Укуна. И философ дает пинка брату Ослу, с которым и гуляет. А еще тут с ними и сестренка Обезьяна, ну та самая, которая рожи корчит в зеркальце.
О чем это я вообще? Ах да, проповедь учения затеял.
Да, так вот. Буддизм и обучает пинать этого братца Осла и драть за космы сестренку Обезьяну. И если настоящий буддист еще соглашается признать «я» в физическом смысле, то «я» в духовном — никак и ни за что. Такие пироги. Нету этого «я». Нету личности, ни фига. А кто же мы тогда с тобой? Вот спросить бы Далай-ламу. Или сам он. Ну что скрывается за именем Стас Науменко? Или Генка Карасев? Или Юрка Васильев. Про Федьку говорить нечего, ясно, что там скрывается Конь в пальто и фраке, типа меломан, любитель классики, Чайковского с Бахом, а мы-то знаем, зачем этот антураж и что это за коленкор такой.
Кто мы? Если серьезно. Набор каких-то желаний, помыслов… А они точно наши? Твоя Люба мне как-то писала про Борхеса, аргентинского писателя, что тот ненавидел романы, предпочитая писать коротко и убедительно. Рассказ, и баста. Люба его обожает. (Прости, Люба, предателя.) Но ты не ревнуй. Этот Борхес полуслепец и вообще древний старец. И я даже не уверен, что он еще не склеил ласты. Но мысль его четкая, дружище Бацзе. Чего рассусоливать, ежели есть только три или четыре, не помню, конька у всего человечества. Подумай какие, это тебе домашнее задание. (Чур, у Любы не спрашивать.)