Нет, это еще не полное разрушение… И пыльный горячий ветер — лишь его предвестник. И он дует из грядущих кальп? Может ли такое быть?
Махакайя смутился. Это скорее напоминало пустые речи иноверцев, чьи храмы с крестами были и в Чанъани. Какие-то видения, записанные в их книге. Некий святой будто бы видел ужасы будущего.
Увидеть будущее якобы мог и жрец в ставке Тун-Джабгу-хана…
— Но это все выдумки, — сказал Махакайя монахам, которые снова собрались в зале, чтобы продолжить поучительное слушание бхикшу.
…Итак, в большом шатре, изукрашенном изнутри золотыми птицами и алыми цветами, устеленном яркими коврами, с дастарханом, уставленным огромными блюдами с фруктами, на некотором возвышении восседал скуластый каган с большим хрящеватым носом, слева его молодой сын, справа, наверное, тоже сын, — у них обоих были такие же, как у кагана, носы, — и дальше сидели приближенные в богатых шелковых халатах. Позади стояли свирепого вида воины в кольчугах и шлемах. По чашам разлили вино, и все подняли их. Человек средних лет, с лицом смуглым и остроносым, ястребиным, встал и заговорил. Вдруг выхватил из рукава своего пестрого халата перо и, обмакнув его в вино, начал разбрызгивать пахучие капли направо и налево. И затем возвел свои острые глаза и что-то гортанно возгласил. И все ему хором ответили. И тогда он осушил свою чашу. За ним и все стали пить.
— Пей! — перевел Тамачи веление кагана.
Но Махакайя отвечал, что последователю учения этого делать нельзя.
— Почему?
Махакайя тогда спросил, стоит ли стража у юрты кагана ночью?
— Да. И днем и ночью, — был ответ.
Махакайя кивнул и спросил, можно ли стражникам нести службу пьяными?
— Нет.
— И мы, монахи, — как стражники, — сказал Махакайя.
— Что же вы охраняете?
— Три сокровища. Будду, Дхарму и Сангху.
Каган попросил разъяснить. Махакайя все объяснил. Каган сощурил глаза и провел рукой по подбородку, кинул какую-то реплику через плечо, и тут же слуга поставил перед монахами кувшины с виноградным соком. Но Тумиду попросил себе вина. Значит, он снова отступил. И когда внесли на огромных блюдах дымящуюся баранину и телятину, он проворно принялся за жирное мясо. Монахи же есть не стали. И снова каган попросил разъяснения. Махакайя ответил просто, назвав главный обет ахимсы — непричинения вреда живому. Окружающим это не понравилось. Особенно тому сыну-охотнику. Он начал быстро говорить, горячась. Но каган лишь что-то коротко сказал, и сын-охотник, а за ним и остальные смолкли. Каган потеребил бородку и снова велел что-то. Через некоторое время слуги принесли монахам рис, творожные лепешки, мед. Махакайя благодарил его. Монахи с удовольствием приступили к трапезе. Наблюдавший за ними каган с легкой усмешкой спросил, вкусно ли? Монахи кивали и благодарили его.
— Но, чтобы угостить этим вас, неутомимые путники, — сказал каган, — мне приходится держать войско на резвых скакунах. Иначе явятся ближние соседи и дальние жители и всё заберут. Даже мои родственники могут забрать. Лихие люди и вас не пожалеют. Закон этой жизни — меч. Меч кружится, и его звук всех отрезвляет. Меч молчит, и начинают жужжать чужие мечи. Такова музыка этого мира. Но мы сейчас будем слушать другую музыку. — И он хлопнул в ладоши.
Тут же в юрту стали входить люди с барабанами, дудками и другими инструментами.
— Сыграйте для этих… — Каган запнулся и продолжил: — …виноградных детей!
И Тамачи перевел. А музыканты уже заиграли. Это была музыка северных и западных варваров. Такую уже полюбили в Чанъани давно. И музыканты Чанъани многое переняли у них, даже и инструменты, тот же эрху. В музыке тех и других было что-то общее, об этом толковал еще светлоглазый бородач Рамтиш, флейтист из Согда, какой-то неуловимый ветерок родства, хотя музыка Хань, конечно, богаче и благороднее, мелодичнее, в то время как музыка северных и западных варваров грубее, отрывистее, заносчивее. Рамтиш хотел отыскать другую музыку — третью. Он говорил, что такая музыка есть в мире, она где-то уже звучит. Может, в неведомых странах. А может, и в пещерных небесах.
И Махакайе сейчас в вихаре монастыря Приносящего весну фламинго почудилось, что он знает, слышал такую музыку… Не в Западном крае, не в Индиях… А где же? Невероятную, невообразимую музыку, смущающую ум и сердце, но и окрыляющую и очищающую сознание. Наставник Шилабхадра из Наланды на вопрос об акаше ответил как-то, что у брахманов это пространство только звука… И сейчас Махакайя хотел бы снова спросить, не звучит ли в акаше музыка? И не ее ли он прямо сейчас слышит? Но наставник уже покинул сансару. Весть об этом пришла, когда Махакайя возвращался с морских побережий на юге Индий.
Да и как бы Махакайя сумел передать наставнику эту новую невероятную музыку? Тем более что старец по временам совсем был глух, да еще в последний год пребывания Махакайи в монастыре Наланда с ним стало происходить это: то все слышит, то внезапно глохнет напрочь. Или просто он то и дело погружался в неслышание?
Как погрузился в абсолютную тишину некоторое время назад, вот, когда заколебалась земля, кто-то еще, какой-то далекий незнакомец. Махакайя это отчетливо понял.
А пиршество в юрте продолжалось.
Глава 32
Звучала музыка, все радовались обильному угощению, доброму расположению кагана. Он расспрашивал Махакайю о Чанъани, о монастырской жизни, о книгах, обычаях, о дороге и обещал настоящую помощь, а не такую смехотворную, какую оказал ему правитель с той стороны Небесных гор. Разве можно было отправлять такой нелепый караван в ледяную пасть Небесных гор? Это чудо, что они перевалили горы и живьем спустились сюда.
Махакайя напомнил о том, что сын кагана их и спас.
— Но я слышал, — сказал каган, глядя с какой-то затаенной мыслью на Махакайю, — что одному вашему нездоровится?
Махакайя ответил утвердительно.
— И еще, — продолжал каган, теребя бородку пальцами, унизанными золотыми кольцами, — я слышал, что он вошел в воды нашего Горячего моря и окунулся?
Махакайя молча смотрел на кагана.
— Так ли это, монах?
Махакайя кивнул.
Каган сощурился. Жрец с ястребиным молодым светящимся смуглым лицом что-то резко сказал. Слева и справа послышались другие голоса. Каган сделал знак, и голоса смолкли.
— Веселитесь! — сказал каган.
И музыканты заиграли жарче и громче.
После пиршества монахам дали яств с собой для оставшегося в той юрте, где они жили, Ши-гао. Но когда они вернулись в свою юрту и предложили ему поесть, тот со стоном отказался.
На следующий день явился Тамачи с приглашением снова пожаловать в юрту владыки. И обязательно прийти всем до одного. Это уже не просьба, добавил Тамачи. Махакайя пытался разузнать у него подробности, но Тамачи отвечал уклончиво. И монахи собрались, заставили встать и Ши-гао и, помогая ему, пошли. На этот раз в юрте почти никого не было, кроме воинов, слуг и жреца. Каган восседал на прежнем месте. Он спросил, всего ли у гостей в достатке? Как им живется в юрте? Потом каган снова расспрашивал Махакайю о цели его путешествия и вдруг предложил ему остаться.
Махакайя с удивлением воззрился на кагана.
— Останься. Твои спутники пусть возвращаются. Будет караван, и они смогут уйти. А ты живи здесь. Я хочу внимать твоим поучениям. Может быть, и я его приму, это учение. А впереди тебя ожидают одни лишь невзгоды. И народы, живущие там, дики и свирепы. Они недостойны твоих слов. Я дам тебе все, что нужно для твоего служения.
Махакайя, справившись с замешательством, отвечал, что может какое-то время пожить здесь, разъясняя учение и читая сутры, но отказаться от намеченной цели — нет, это выше его сил. Он идет за мудростью, которую можно сравнить с рекой и источником. Воды Желтой реки так зовутся, потому что они действительно желты. Но ему говорил один человек, согдиец, Рамтиш, побывавший на ее истоке, что там, среди камней течет чистейшая вода. Музыкант, он искал такую же чистую мелодию. Так и с учением Бхагавана[230].
— Поэтому я направил стопы через пустыню и горы и дальше, чтобы дойти до истока.
Каган слушал, теребя бородку.
— И меня ждут монахи всей Поднебесной, — добавил Махакайя.
Это, пожалуй, прозвучало особенно убедительно для ушей кагана. Он кивнул. И перевел глаза на Ши-гао. Тот выглядел жалко. Лицо его стало одутловатым, глаза лихорадочно блестели, губы пересохли.
— Это ты входил в Горячее море? — перевел Тамачи вопрос кагана.
— Да, это был я.
— Зачем? — перевел Тамачи новый вопрос.
Ши-гао, задыхаясь, отвечал, что его бил озноб, и он хотел согреться, зная, что это Горячее море.
— Согрелся? — щурясь, спросил каган.
Ши-гао мгновенье раздумывал и ответил:
— Нет.
Каган помолчал.
— Знал ли ты, что Горячее море священно? — перевел его следующий вопрос Тамачи.
Ши-гао отрицательно покачал головой.
— Но ты хотел не только согреться, но и исцелиться? — вдруг подал голос жрец с лицом, туго обтянутым молодой смуглой и какой-то сияющей кожей.
Ши-гао посмотрел на него и кивнул.
— Как же ты мог на это надеяться, если бы не ведал, что вода не простая? — снова спросил жрец.
Ши-гао не отвечал. Жрец что-то сказал кагану. Тот, помолчав, кивнул. И тогда жрец обратился ко всем. Тамачи перевел:
— Ваш спутник подлежит смерти.
Стало тихо. Только и слышно было тяжелое дыхание Ши-гао.
Жрец встал и, воздевая руки, торжественно возгласил в тишине:
— Завтра на рассвете на берегу моря он будет разъят лошадьми и исчезнет в степи.
Все подавленно молчали. Ши-гао тоже безмолвствовал, тупо уставившись на ковер под ногами.
— А теперь ступайте с миром к себе, — сказал каган.
И все молча удалились.
Ши-гао хотел бежать, но к их юрте уже приставили двоих стражей.
Но днем к ним снова пришел Тамачи и попросил Махакайю следовать за ним. Монах шел, испытывая желание засыпать толмача вопросами, но сдерживался. Перед юртой ка