гана стояли два скакуна. Тамачи остановил монаха. Страж заглянул в юрту и вскоре оттуда появился каган. Он был в том зеленом, что и на охоте, халате, в сапогах и с шелковой алой повязкой на волосах, убранных сзади в косицу. Каган кивнул на гнедого скакуна, приглашая монаха садиться. И они вдвоем поехали по ставке с юртами, коновязями, воинами и слугами и вскоре оказались в покрытой уже желтыми травами степи. Монах оглянулся и увидел, что за ними следуют несколько всадников и Тамачи. Каган пустил своего скакуна вскачь. Монах раздумывал. Но подоспевший Тамачи огрел плеткой его скакуна, и тот помчался следом.
Справа простирался голубой шелк озера. Далеко за ним вырисовывалась зубчатая высь заснеженных гор. Воздух был свеж, напоен запахом трав и речных просторов. И этот полет на сильных скакунах, похожих на тех небесных коней, о которых рассказывал Шаоми, захватил монаха. Шафрановая его накидка развевалась, будто оперение зимородка. Каган нахлестывал скакуна и летел вперед. Позади скакали воины. И Махакайя вдруг думал, что середина мира уже здесь. Ханьцы называют свою империю Срединной и Поднебесной, но и эта степь с великим озером и цепью гор — Поднебесная, разве нет? А юрта кагана — ее центр, такой же, как Чанъань. Хотя есть здесь еще и город. В этом месте каган проводит летнее время. И владения его велики. Не столь огромны, как земли Срединной империи, но достаточны для полета на скакунах, для странствий с сутрами и для строительства ступ и храмов. И Махакайю уже занимала эта мысль. Он мог бы стать Бодхидхармой для этой степи и этих гор. Возвести здесь храмы, основать сангху. Может, для того он сюда и пришел? Но тут же ему сверкнул Небесный Волк — на юге, там, где ждут и поют Индии. Он еще раз взглянул. Нет, это ему показалось, что на южном небосклоне над водами озера проступила звезда. Он знал, что Небесного Волка можно иногда узреть и днем, но еще никогда сам не видел. Но зато ему сразу вспомнилась половина золотой маски Татхагаты из сна. Разве он нашел ее здесь?
Скакун кагана перешел на иноходь, потом вообще на шаг. Каган обернулся к Махакайе, обвел концом плетки синеву озерную, горы и спросил:
— Это похоже на мазню на шелке ваших умельцев? Только это не мазня, а живая драгоценность. И она принадлежит мне. — Вздохнув, он добавил: — Но все пребывает в невежестве. У нас мало писцов. Мало разумеющих грамоте. Совсем почти нет свитков, покрытых письменами. В городе огнепоклонники возвели свой храм, жгут там огонь. А больше храмов и нет. Жрец говорит, что наш храм — небо и горы… Но Срединная земля устроена по-другому. Мудрость и сила ее очевидны. Монах, я хочу, чтобы ты остался здесь.
Махакайя ехал рядом молча. Чуть позади ехал Тамачи.
— Что ты скажешь? — подал голос каган.
И тогда Махакайя поведал ему свой сон о Небесном Волке и половине золотой маски Татхагаты. Сон очень понравился кагану. Он щурился и улыбался, показывая желтые зубы, выступающие с обеих сторон сильные клыки. Махакайя в этот миг даже подумал, что он волк и есть. Да только не небесный.
— Хороший сон, — сказал наконец каган, покачиваясь в седле. — Когда взойдет эта звезда, покажи мне ее.
Махакайя отвечал, что для этого придется встать на рассвете, сейчас Небесный Волк восходит перед солнцем.
Махакайя попытался поговорить о судьбе Ши-гао, но каган оборвал его и, ударив скакуна плеткой, поскакал дальше.
Когда они вернулись, в юрте приговоренный к смерти лежал, свернувшись калачиком, как ребенок, а монахи читали мантру Устрашения демонов: «Ом Сapвa Тaтxaгaтa Мaни Шaтa Дxивaдe Джвaлa Джвaлa Дxapмaдxaтy Гapбxe Мaни Мaни Маха Мaни Хpидaя Мaни cвaxa». Замолчав, все уставились на монаха. Но тот лишь подхватил мантру, закрутил это колесо молитв с новой силой. Могли ли они спасти обреченного?
Всю ночь монахи не смыкали глаз, напевая мантры. Так что Тумиду ворчал, ворочаясь на своем месте, вставал, выходил справить нужду, снова ложился, всхрапывал и тут же пробуждался от монотонных голосов монахов. Ши-гао тоже сидел и, покачиваясь, пересиливая боль, читал со всеми.
Под утро Тамачи пришел за монахом и повел его к кагану. Силуэт его вырисовывался неподалеку от юрты. Махакайя окинул взглядом небо, усеянное звездами от далеких гор до смутных вод озера и дальше — до других гор. На востоке, там, где остался Чанъань и все Срединное царство, уже тлело красное шелковое покрывало. И оно разгоралось сильнее. Махакайя обратил лицо южнее. Но Небесного Волка не было видно. Тогда он предложил кагану пройти дальше. Они шли втроем среди юрт. И вдруг Махакайя остановился и указал на яркий зрак за водами.
— Вот он!
Каган смотрел некоторое время и рек:
— Сумбиле.
Монах глядел на Небесного Волка. А тот вперил свой алмазный глаз в монаха.
— Вот видишь, часть твоего сна здесь, — сказал каган. — Не есть ли это половина той маски?.. Нет? Что ж, тогда я велю отлить эту половину из чистейшего золота. И все свершится здесь.
Монах молчал.
Каган вздохнул:
— И кони не вытянут в струнку твоего спутника, и струнка не лопнет. Пусть звучит. Если ему суждено выжить.
Монах ничего не отвечал.
— Так решено! — молвил каган.
— Нет, — с трудом ответил Махакайя.
— Как? Ты хочешь, чтобы жертва свершилась?
— Да.
Каган растерялся. Он смотрел уже не на звезду, а на упрямого монаха.
— Но… — он собирался с мыслями, — но ты же утверждал… твое учение… твой Господь… Бхагаван? Да, он требует не причинять боли? Или я ослышался тогда на пиру в звоне чаш и шуме речей?
— Все так, мой господин, — отвечал Махакайя смиренно.
— Когда же ты говорил правду?
— Всегда.
— И про жертву, и про ваш главный закон?
— Да. И я прошу заменить жертву.
— Кем?
— Мной.
Каган хрипловато рассмеялся.
— Нет!
— Тогда прошу заменить Ши-гао Бэйхаем.
— Другим монахом?
— Моим конем.
— Ты же рассказывал, что конь спас тебя. И, как мне говорили, у вас с ним добрые отношения, как с человеком. Ты готов им пожертвовать?
— Да будет так.
— Нет, — возразил каган, покашливая в кулак. — Раз уж ты хочешь жертвовать собой, то и жертвуй. Но оставайся живым. Здесь.
Монах погрузился в молчание. Каган тоже молчал, оглядывая горизонты. Солнечный свет на востоке все рос, будто там вставала ханская юрта. И уже во все стороны как будто мчались на прозрачных конях всадники-вестники, и гривы их скакунов развевались волнистыми гривами легких облачков, даже, скорее, облачной пелены, взвеси.
— Как только солнце оторвется от гор, — молвил каган с хрипотцой, — жертва свершится.
— Да будет так, — отозвался монах.
— Как? — переспросил, не удержавшись, Тамачи.
— По слову кагана, — сказал монах. — Я останусь.
Тамачи тут же воскликнул, и откуда-то взялся слуга. Тамачи что-то велел ему, и тот пустился бежать среди юрт со всех ног.
И солнце оторвалось от зыбкой линии земной, и юрты окрасил нежный свет. Из некоторых уже выходили люди. Лица их тоже озарял этот свет, и они были густо розовыми, как цветы в садах Чанъани. Глаза людей тут же сходились на фигурах кагана, монаха и толмача, тоже охваченных сиянием той далекой юрты. Монах снова глядел на нее. И она уже медленно наливалась золотом.
Да, жертва свершилась.
Глава 33
— Как же вам, почтенный, удалось уйти? — вопросил Чаматкарана.
Махакайя, пребывавший в глубокой отрешенной задумчивости уже продолжительное время, — и это его состояние никто не решался нарушить до сих пор, — взглянул на настоятеля, на его смуглое лицо с удивленными глазами, осененными густыми черными ресницами, собрался с мыслями и ответил, что Тун-Джабгу-хан отпустил его и спутников через некоторое время после смерти бедняги Ши-гао. У него началась черная немочь ноги, и ее пришлось отрубить. Еще немного пожив в муках, Ши-гао умер. И Махакайя сказал кагану, что жертва все же была принесена. Тот возразил, что монах умер своей смертью, его ведь не разорвали скакуны? Неужели монах отрекается от своего обещания? И тогда Махакайя принял обет не вкушать ничего, кроме воды. Вскоре об этом стало известно кагану. Он просил монаха снять обет, но тот упорствовал. И голодал неделю. Когда пошла вторая неделя, каган прислал ему блюдо яблок и кувшин сока и просил сообщать, что он не столь недальновиден и неуступчив, как император великой Тан, и отпускает монаха в Индию, но с обещанием на обратном пути снова заглянуть в его владения.
И в назначенное время небольшой караван покинул ставку кагана. Каган дал монахам двух верблюдов, провиант, теплую одежду и отпустил с ними толмача Тамачи, чему тот был очень рад.
— Каган хотел быть благороднее вашего императора? — со смешком спросил старик Таджика Джьотиш.
Махакайя ответил, что кагану, похоже, самому хотелось отправиться в путь. Ему надоели степь, ставка, происки знати, строптивость сына, потерявшего всякое терпение и мечтавшего воцариться в этом краю. На прощанье каган так и сказал монаху: «Будь я диким верблюдом, сопровождал бы твой караван издали». — «Почему же не идти в караване?» — вопросил монах.
«Ни тюков, ни седла, ни узды не потреплю, — тут же ответил каган, щуря крупные узкие глаза и дотрагиваясь до серебристой бородки пальцами в перстнях». — «Разве быть каганом не то же самое?» — спросил Махакайя.
И Тун-Джабгу-хан рассмеялся, кивая.
Махакайя обещал на обратном пути заглянуть к нему и рассказать об Индиях.
— И почтенный сдержит слово? — спросил кто-то из монахов.
— Если хватит сил, — ответил Махакайя. — Хотя мне и советуют обойти Большую Пустыню Текучих Песков теперь с юга.
— Куда же вы пошли дальше? — спросил Чаматкарана.
— Дальше путь лежал к отрогам гор, покрытым корявыми пахучими вечнозелеными лесами, в город Сушэшуй, чьи жители высоки, но робки, жадны и вероломны и помышляют только о выгоде; их божество — богатство, а одеваются просто, как знать, так и крестьяне и торговцы: в одежду из кожи, войлока и шерсти; бреются наголо, как монахи, но придерживаются варварской веры.