Все обернулись к круглолицему Тумиду с вздернутыми бровями, полоской волос на подбородке и короткими усами, делавшими его лицо похожим на какой-то иероглиф. И сейчас этот иероглиф менял свое значение: он явно старался быть не тем, чем был, означать что-то другое — кого-то другого, но только не Тумиду. Все завороженно следили за этой игрой черт, наносимых невидимым великим каллиграфом. Даже Паталопала загляделся и будто забыл, зачем он сюда прискакал на муле.
Тамачи первый сообразил, в чем тут дело, и, похлопывая себя по бокам, заявил, что Тумиду должен сейчас же вернуть украденное, не заставляя спутников краснеть сильнее, чем владелец лала.
Черты на круглом лице сложились в «недоумение», потом «негодование» и уже собирались выразить «гнев», но Тамачи предупредил, что в противном случае перевернет его вверх тормашками и вытрясет лал и, если потребуется, душу, пусть даже по их учению души вовсе и нет.
Черты тут же сложились в иероглиф «растерянности», потом «досады». А руки этого иероглифа нырнули как бы сами собой за пазуху и извлекли оттуда лал, завернутый в тряпку. Один монах взял кулек, и крупный лал вспыхнул в тряпке. Он лежал там, как новое солнце в неведомой туманности, переливаясь алыми волнами. И снова все некоторое время просто смотрели, не в силах одолеть магию этого камня.
«Но где же лотос?» — спросил Махакайя.
Иероглиф порылся в своем мешке и достал сапфировый цветок.
«Зачем же ты выломал лал из него?» — спросил Махакайя.
Иероглиф ответил, едва шевеля губами, что лотос сам разбился. Это была очевидная ложь.
«Что же нам делать? — растерянно спросил один из монахов».
«Зачем ты навлек на нас беду?» — накинулся на Тумиду второй.
«Прошу вас», — сказал Махакайя, обращаясь к монаху с красным лицом и собираясь вымолить у него молчание…
Но тот прервал его, снова повторив свою просьбу и уточнив, что отдать лотос следует нищим Варанаси, а затем поклонился и пошел к выходу.
Все были поражены. Махакайя попытался задержать настоятеля монастыря Ирина, но тот уходил, не слушая. Махакайя все-таки вышел за ним из ворот и увидел мула с запыленными копытами и блестящими от пота боками. Он начал бормотать извинения, но Паталопала остановил его жестом. Усаживаясь на мула, он сказал: «Я рад случившемуся».
Махакайя смотрел на него во все глаза, пытаясь проникнуть в ход его мыслей.
«Но почему?» — наконец спросил он.
Паталопала оглянулся и, нагнувшись с мула, сказал негромко: «Это подношение правителя терзало меня, но не хватало сил и смелости отказаться. Теперь я свободен».
И с этими словами он развернул мула в улочке и поехал прочь. Махакайя видел его до поворота. И когда настоятель поворачивал, Махакайя смог рассмотреть напоследок его лицо: оно было обычного цвета.
Или так показалось.
Махакайя замолчал, сосредоточенно глядя перед собой.
— И вы его больше не видели? — спросил Чаматкарана.
Махакайя покачал головой.
— И жалею только об одном.
— О чем же?
— Что не успел поговорить с этим монахом об одном трактате.
Все ждали, что он скажет дальше.
— Это трактат Хуэй-юаня «Монах не должен оказывать почести императору».
— Что это за трактат? — спросил Чаматкарана.
— Сейчас я вам об этом расскажу, — ответил Махакайя и хотел встать и пойти выпить воды, но шраманера опередил его и принес питье в глиняном ковше. Махакайя напился, утер губы и кивком поблагодарил шраманеру, вдруг ясно увидев, что это не юноша, а девушка. И он не выказал никакого удивления. После всего виденного в долгом пути Махакайя уже почти ничему не удивлялся. И его еще и поэтому забавляло выражение вечно удивленных глаз Чаматкараны.
Монахи монастыря Приносящего весну фламинго приготовились слушать.
Глава 34
Махакайя поведал, что около двухсот лет назад, генерал Восточной Цзинь Хуань Сюань затеял диспут с патриархом Хуэй-юанем. Генерал узурпировал власть на части территории, он был весьма родовит, но все же чувствовал недостаточность своих притязаний. Он был приверженец учения дао и желал ограничить влияние учения Будды и требовал, чтобы монахи оказывали почести ему, генералу, объявившему себя ваном. Хуэй-юань был настоятелем монастыря в горах Лушань, туда к нему приезжал командир повстанческой армии, и Хуэй-юань принял его и беседовал с ним. Затем к нему приехал и сам генерал-ван Хуань Сюань.
Семидесятилетний Хуэй-юань написал трактат. В нем он говорил, что вопрос этот — о почитании монахами императора — поднимался задолго до сегодняшнего дня. И на него были даны ответы. Но снова этот вопрос задается — Хуань Сюанем. Генерал порицает последователей учения Будды, проявляющих высокомерие и пребывающих в безбрежном и туманном, выходящих за пределы данного нам слухом и зрением, пренебрегающих почтением как основой общественных отношений. Лао-цзы, государи и князья есть три Великих начала.
Что такое три Великих начала?
Это Небо, Земля и государь. То есть Лао-цзы олицетворяет Небо, князья — землю, и государь — государя.
В чем их важность?
Они обеспечивают жизнь и способствуют движению всего сущего.
Все благие силы порядка и охраны в государе, как в священном сосуде. Неужто сосуд пуст? Всякий монах живет благодеяниями государя в государстве, его милостью. Как же монах смеет отринуть почитание императора?! К лицу ли ему такая неблагодарность?
Так рассуждал генерал.
Монахи монастыря Приносящего весну фламинго зашевелились, кто-то рек, что этот генерал умен. Лица монахов свидетельствовали о большом интересе к поднятому вопросу. Глаза Чаматкараны выражали удивление и предельное внимание. Таджика Джьотиш слушал, прикрыв глаза и беззвучно шевеля губами.
— Что же ответил патриарх? — вопросил Махакайя, обводя взглядом присутствующих.
— Патриарх отвечал, что и бездонный омут ждет капель росы, которые упадут в него и пополнят. Таковы и его последующие рассуждения. Суть их проста: монахи распространяют учение и проникают в суть вещей, а также содействуют превращениям к лучшему и расчищают Путь — следовательно, в этом они подобны императору.
Таджика Джьотиш раскрыл глаза и посмотрел по сторонам и вверх, как бы отыскивая нечто, пролетевшее мимо.
Махакайя продолжал.
— Императорский двор осуществляет воздаяние по заслугам: одним награды и титулы, другим наказания. Так можно жить. Потакай своему телу и сохраняй жизнь, оставаясь в естественных пределах, лелей свои желания, и они уподобятся саду, слух и зрение дарят возможность путешествия. Так впадают в опьянение мирским и теряют истинную свободу и высшее предназначение. Они во власти «во» — сознания «я», которого на самом деле нет. А есть только «шэнь» — физическое «я». Следовательно, они во власти иллюзий.
Но есть люди, которые ждут иного, ждут веяния ветра, и тогда они вытаскивают шпильку из волос[235]. Такова третья воля. А первые две — создание Небом всего сущего и дарование родителями жизни детям.
Покорившийся третьей воле узнает, что страдания коренятся в его «шэнь» — телесном «я». Нечего его пестовать! Этот источник страданий — тело. Так начинается путь, принявших третью волю. И они уже могут помогать тем, кто пребывает в потоке обыденной жизни. Они ясно видят грязные корни кармы и заставляют мирянина выкорчевывать их, ибо тот опьянен в саду своих заблуждений. Он отрезвляет родных и близких, те — своих друзей, и так благое воздействие распространяется по Поднебесной. А у придворных, рассуждающих о гуманности, способствующих возвышениям и падениям государств и династий, свершения и милосердие — мелкие. Но эти придворные мудрецы получают высокое жалование. Устремления их низки, награды высоки. Таковы признаки государственной справедливости.
Генерал вопрошает далее: государи и князья способствуют Превращениям и проникают в ход всего сущего, как же можно отрицать Превращения?
Хуэй-юань ответствовал, что Великое Превращение неостановимо. И те, кто участвуют в нем, ширят и множат свои чувства и воплощения, которые и оборачиваются бременем. В сутре сказано, что нирвана — не место Превращений, они там заканчиваются, а поток дел несет преступления и горести, и человек погрязает в них.
Небо и Земля всесильны, но не властны над смертью. Князья и государи славны своими подвигами, но не в силах избавить людей от страданий. Монах же орошает это засушливое поле отчаяния своей жизнью и поучениями. И в растрескавшейся земле пробиваются ростки надежды. На что? На жизнь, ведущую к прекращению страданий. Так неужели монах не равен императору?
Махакайя замолчал. Было слышно, как завывает ветер во дворе. Монахи обдумывали сказанное.
— И тому одинокому настоятелю монастыря Ирина я хотел бы передать светлую весть Хуэй-юаня. Он не должен был мучиться, приняв подарок правителя, каким бы тот ни был, ибо истинный лотос все осветляет. А патриарх Хуэй-юань создал как раз учение «Белого лотоса».
Монахи задвигались, покашливая, вытягивая шеи, чтобы получше разглядеть наставника.
— Учение «Белого лотоса»? — скрипуче спросил Таджика Джьотиш. — Что это такое? Разве мало «Лотосовой сутры»?
Махакайя рассказывал, что, достигнув преклонных лет, патриарх претворил чан шоу — долголетие, которым так были озабочены последователи учения дао, в идею возрождения в Чистой земле Амитабхи. И со своими любимыми учениками он дал обет пред образом Амитабхи всем вместе возродиться в Чистой земле и для этого приложить все усилия. Жизнь их должна была уподобиться лотосу. Ибо и Чистая земля такова: чиста, как лотос. И никакой трон, никакой закон не может быть выше и чище, а следовательно, обычная жизнь и мир уже не властны над монахом, как властны над мирянином.
— Я посвящен в «Белый лотос» патриарха Хуэй-юаня, — сказал Махакайя, — и мог бы передать этот Лотос одинокому настоятелю монастыря Ирина взамен того, украденного.
— Но зачем ему надо было пускаться вдогонку за вами? — спросил кто-то из монахов.