Я выхожу в мир, как то великое Облако.
Я орошаю влагой опаленных живых существ,
Отдаляю всех от страданий,
Привожу к обретению радости покоя,
К обретению радости в мире,
А также к обретению радости нирваны.
Боги, люди, все собравшиеся!
Все как один внимательно слушайте!
Воистину, все приходите сюда
И взирайте на безраздельно Почитаемого.
Я — Почитаемый в Мирах,
И никто не может со мною сравниться!
Для того чтобы привести
Живых существ к успокоению,
Я являюсь в этот мир
И проповедую великому собранию Дхарму,
Чистую, как сладкая роса.
Эта Дхарма имеет один вкус,
Она — освобождение, нирвана.
Я возглашаю ее смысл одним чудесным звуком.
И этот звук должен был проникнуть в мешок, наполненный слепым отчаянием, сияющим мечом вспороть его, если только это не проделки Мары, не иллюзия, рожденная ложным представлением о бодхи от соприкосновения с солнечной локшаной — знаком — возлежащего во дворе монастыря Будды.
Но этого не происходило.
Глава 35
Внезапно чтение «Лотосовой сутры», переросшее в дхьяну, было прервано грубым криком:
— Шриман Бхикшу Трипитак! Сюда! Сюда! Шриман Бхикшу Трипитак!
В зал собраний вбегал один из погонщиков в темно-красном тюрбане, в коричневом подпоясанном халате, с большими усами и коричневым лицом, на котором ярко выделялись белки возбужденно сверкающих глаз. Все монахи обернулись к нему.
— Что случилось? — громко спросил Махакайя, с трудом выходя из сутры.
— В городе схватили Араба и Бандара! О ужас!
Чаматкарана встал.
— Кто схватил? — спросил он.
— Аргбед!
— Это командир гарнизона, — проговорил озадаченно Чаматкарана, переводя свои пытливый взгляд на Махакайю.
— Что же такого они сделали, Джаянт? — спросил Махакайя.
— Ничего, клянусь Буддой и Шивой! — воскликнул погонщик Джаянт, вскидывая руки. — Мы только купили риса и заспорили с торговцем о цене трех баранов, как на шум пришел стражник.
— И что же?
— Спросив, кто мы такие, он вдруг потребовал, чтобы мы шли за ним. Но Араб воспротивился. И стражник ушел. А потом мы все-таки купили этих баранов и пошли к воротам. И я с баранами успел выйти, а Араба с Бандаром и Махендрой задержали. Хотели и меня, но я ловко выпустил баранов и дал им пинка, так что те припустили к реке — я за ними. И стражники только покричали мне вослед. Уф!.. — Джаянт перевел дух и утер мокрое и грязное лицо рукавом халата.
Махакайя молчал. Чаматкарана, сдвинув брови, смотрел на Джаянта.
— Шриман Бхикшу Трипитак, — сказал Джаянт. — Надо думать быстрее. Может, их уже четвертовали или ослепили. У этих персов всегда так. Они коварны и кровожадны.
Чаматкарана покачал головой
— Нет, нет… Но лучше прямо сейчас отправиться за разъяснениями.
— Хорошо, я так и поступлю, — отозвался Махакайя.
— Я пойду с вами, — сказал настоятель.
— Не стоит этого делать, — послышался скрипучий голос старика Таджика Джьотиша. — Ни к чему! Пусть пойдет наш гость и все разузнает. И попытается вызволить этих людей. А если уж не получится, тогда вступитесь и вы, настоятель Чаматкарана. — И, закончив говорить, он с треском провел ладонью по серебристой щетине. — Так истинней.
— Да, пусть будет так, — отозвался Чаматкарана.
— И я пойду с ним, — добавил старик. — Аргбед любит звезды.
— Но прежде, уважаемый Таджика Джьотиш, — сказал грузный монах, занимавшийся хозяйственными делами, — побрейтесь. Или вы забыли, что волосы — проявление ахамкары?[240] Ахамкара лезет у вас наружу.
— У меня сломалась бритва, — отозвался старик.
И тут все посмотрели на Махакайю, на его крошечную, едва заметную бородку.
— Кожа учителя стала раздражаться, — раздался грубый глас долговязого Хайи.
И для убедительности он провел указательным длинным пальцем вокруг своего лошадиного лица. Оно у него было чисто выбрито.
— Да, — подтвердил Махакайя.
Монахи, слушавшие со всем вниманием, закивали. Видимо, их давно интересовал этот вопрос. Как известно, Татхагата носил длинные волосы, которые связывал в пучок, но он и не принимал монашества. Татхагата мог бы носить и длинную бороду, ибо его ахамкара отсутствовала. Махакайя видел портреты Бодхидхармы, он был бородат, а также Васубандху, — у него были усы и крошечная бородка, вот, как сейчас у самого Махакайи, только Махакайя без усов. В Наланде ему говорили, что он вообще очень похож на Васубандху. Усы, рыжие, были у Буддхаяшаса, его и прозвали Рыжеусый Вайбхашик. Он тоже, как и Бодхидхарма, прибыл в Поднебесную из Индии. Рассказывают, что однажды, еще в Индии, он сопровождал учителя, и на дороге им повстречался тигр. Наставник чуть было не пустился наутек, но ученик его удержал, сказав, что тигр сейчас уйдет. И точно, тигр, вяло рыкнув, скрылся в зарослях. Наставник был изумлен, спрашивал, как ученик мог это предвидеть? Тот отвечал, что просто тигр был сыт. И точно, вскоре они наткнулись на остатки его трапезы. И хотя именно это и было причиной ухода тигра, позже, когда у Буддхаяшаса пробились рыжие усы, все начали думать, что тигр нечто родственное узрел в облике ученика. Впору сочинять джатаку. А может быть, такая уже и есть, хотя Махакайя и читал все пятьсот сорок семь джатак, входящих в канон «Сутта-питака». Но в Индии ему то и дело приходилось слышать о «Гирлянде джатак» и одну из них он вез сейчас с собой — «Шэ дэ цзя мо ло», так перевел на язык хань это название, то есть: «Ряд предшествующих рождений». Эту книгу он еще не прочел до конца, все время отвлекали те или иные обстоятельства. Кто знает, может, что-то подобное там и есть. Ведь из сравнения уже прочитанного с палийским каноном Махакайя уяснил, что даже речи героев джатак разнятся.
Но все же Махакайя вспомнил, как однажды Цюнабатоло — Гунабхадра, то есть Святой по заслугам, двести лет назад приплывший в Поднебесную из Индии проповедовать закон и претерпевший там всякие напасти, в том числе и связанные с мятежом против императора (он оказался наставником мятежного правителя Наньцяо), был срочно вызван во дворец на пиршество и явился туда с белоснежной головой — он не успел побриться, и император сказал, что учитель многое свершил и только одно забыл сделать, — на что тот мгновенно ответил: я стар, и мне осталось действительно одно — умереть.
— И что же? — спросили монахи монастыря Приносящего весну фламинго.
— Император и приближенные по достоинству оценили находчивость и простоту учителя.
Через короткое время из монастыря вышли, прикрывая лица накидками, Махакайя, старик Таджика Джьотиш и попросившийся их сопровождать шраманера Кисалая. В поводу они вели двух лошадей, Махакайя и старик оседлали их и медленно поехали вниз по склону, Кисалая быстро шагал рядом. Пыльный ветер раздувал края их шафрановых одежд. Дорога косо спускалась и потом вела к реке, но, еще не доезжая до реки, под холмом, где возвышалась пестрая скала, называемая Пататра-праджика, Крыло-ястреб, они увидели собаку. Пятнистая вислоухая собака сидела перед зарослями высоких кустов дикой розы, усыпанных желтыми цветами. Какой-то бродячий пес. Огнепоклонники почитают их, как индийцы — коров, и они всюду здесь. Монахи и шраманера двигались, не останавливаясь, и пыльный ветер дул им навстречу, снося взвесь к скале, — как вдруг эта поджарая собака выбежала из зарослей и прямо кинулась к шраманере. Подбежав, она вихрем закружилась вокруг него, не лая, но повизгивая, а потом встала на задние лапы и попыталась лизнуть шраманеру в лицо. Тот, страшно бледный от испуга, оттолкнул собаку и сразу оглянулся на Пататра-праджику. Желтые цветы дикой розы покачивались под ветром, вскидывая лепестки и опуская их, словно приветствуя путников.
— Что ей надо?! — воскликнул старик скрипуче. — Иди, иди туда, — добавил он, обращаясь к собаке и указывая, обернувшись, в сторону монастыря. — Там тебя накормят.
Но собака не отступала от шраманеры, бегала вокруг, повизгивая, изловчась, все-таки лизнула ему руки, а потом с коротким лаем кинулась к скале.
Старик, прикрывая лицо накидкой, следил за ней.
— Надо посмотреть, — сказал он, кивая шраманере.
Кисалая осторожно приблизился к пестрой скале, действительно похожей на несколько перьев, упавших с неба и воткнувшихся в землю. Шраманера вытягивал шею и сам напоминал какую-то птицу — может, как раз фламинго. Внезапно он замер и так стоял неподвижно, будто окаменев.
— Ну что?! — крикнул старик, и ветер сорвал его скрипучий голос и унес: «…о! о! о!..»
И тогда Кисалая окликнул того, кто там скрывался. Ответа не последовало.
Таджика Джьотиш повернул коня и поехал к скале. За ним и Махакайя. Вскоре они увидели среди кустов дикой розы под скалой мешок или ворох одежды.
Некоторое время они вглядывались, словно не доверяя ветру, пыльным вихрям и своим глазам. Но уже понимали, что там, скорее всего, кто-то лежит.
— Эй! — крикнул старик нетерпеливо.
Но «ворох» не шелохнулся. Они подъехали еще ближе и уже ясно увидели человека, лежавшего на боку, с откинутой рукой, неловко подвернутыми ногами в серых штанах; под плащом была длинная сиреневая безрукавка и белая рубаха, испачканная кровью; кровь засохла на черных густых волосах, на черных сросшихся бровях и на бороде. Его войлочная зеленая шапка с ушами и длинным языком сзади валялась на земле. Небольшой обломок скалы, точнее толстая каменная щепка, похожая на кусок пера, лежала на белом четырехугольном коврике с лепешкой, абрикосами и еще какой-то едой.
Таджика Джьотиш задрал голову, глядя на скалу, потом снова посмотрел на лежавшего и, указав на камень с неровными краями, сказал:
— Праджика его клюнул…
— Когда сотряслась земля, — добавил Махакайя.
— И небо, — ответил Таджика Джьотиш. — Что с тобой? — спросил он.
Махакайя тоже посмотрел на шраманеру. Тот был страшно бледен. И только слепой не смог бы определить пол этого человека сейчас.