— Как он? Жив?..
— Да, учитель, — тихо отвечал шраманера.
И голос его был влажен и печален.
Махакайе стало как-то не по себе от этого голоса.
— Хм… хм… Что сказал Осадхи-пати?..
— Он влил в уста свое снадобье и перевязал рану.
— Кто же этот человек, — проговорил Махакайя. — Что его заставило идти здесь? И зачем несчастный был под скалой?.. Раз он огнепоклонник, значит, шел не сюда. Они слишком заботятся о своей чистоте. Монастырь нашего учения для них как заросли верблюжьей колючки для собаки…
— Я ничего не знаю, учитель, — почти прошептал шраманера.
Махакайя, помолчав, ответил:
— Мне кажется, ты знаешь больше, чем хочешь показать. Но это твое дело. Впрочем, и все мы знаем больше, много больше. Только не хотим или боимся овладеть этим хранилищем. Не хотим или боимся впустить туда свет. Сладка дрема в потемках. Верно?
Шраманера молчал.
— Но ты не похож на дремлющего, — продолжал Махакайя и вдруг запнулся и оборвал себя на полуслове.
Как будто он проповедовал в собрании. Здесь, у беспамятного тела, это звучало попросту глупо. И Махакайя устыдился. Он чувствовал, что шраманера оглушен происшествием. Возможно, прав старик, считая, что юноша убоялся смерти, немощи. Ведь поразило все это в самое сердце и Татхагату, когда он улизнул из дворца и встретился с болезнью, старостью, смертью, бедностью, на которые обречены пребывающие в сансаре. Хотя этот шраманера и непохож на юношу из царского рода… Или… похож? Махакайя искоса посмотрел на шраманеру. Но лицо того смутно светлело в сумерках. В любом случае вокруг этого шраманеры витает какая-то тайна. Махакайе это понятно. И он уверен, что это — шрамнери, шраманерика. Скорее всего, Чаматкарана об этом знает. Но по какой-то причине делает вид, что это не так.
— Человек этот жив, — сказал Махакайя. — И надо возносить молитвы Авалокитешваре. Но помнить, что смерть — это лишь удар ветра по вороху пуха и соринок в пустынном дворе.
И с этими словами он вышел, посмотрел на собаку, кивнул ей и отправился в конюшню, чтобы увидеть своего Бэйхая. Конь тихо всхрапнул, вытягивая морду навстречу монашеской руке, ткнулся теплыми влажными губами в ладонь хозяина. Хотя Махакайя не думал так о себе и о нем. За это время они оба стали хозяевами друг друга. И слугами. Скорее они были сотоварищи пути. Бэйхай за это время многое повидал и услышал много сутр и джатак, которыми его потчевал на привалах Махакайя. Монах закладывал в его сердце знания, которые помогут ему при новом рождении. И в выпуклых голубоватых глазах Бэйхая как раз и таилось то знание, о котором он толковал в паритране. Здесь же были и другие лошади и верблюды. Махакайя вспомнил о слоне. Где бы тот поместился? Стоял бы во дворе в ветре и пыли.
Эти змейки шипели и свистели всюду, ныли и подвывали, изматывая всех, и людей, и животных…
И внезапно умолкли.
Махакайя, очнувшись в вихаре, полежал прислушиваясь. Но доносился только храп монахов, а вечный ноющий звук пыльного ветра исчез. Или это чудится? И от этого он и проснулся?
Нет. Возле него стоял кто-то. Махакайя взглянул на человека. Это был Таджика Джьотиш. Он поманил монаха. Тот сел, протирая глаза. Таджика Джьотиш, обернулся и снова поманил его. И тогда монах оделся, сунул ноги в сандалии и пошел за ним.
Они вышли из вихары.
Звезды и тишина царили в мире, а не ветер. Но Махакайя тут же понял, что и это — ветер. Звезды и тишина прозрачно кружились над монастырем, и холмом, и над рекой внизу, над скалой Крыло-ястреб, и над дорогой, ведущей в Хэсину, кружились и над самим городом, темным и беззвучным… Но нет, уже можно было различить отдаленный лай. И Махакайе представилось, что город этот населяют только собаки, благородные существа с висячими и стоячими ушами, обрубками хвостов и разнообразными хвостами; они спят и видят собачьи сны, другие несут стражу, иные возносят молитвы сияющему Псу. И пес этот — Мргавьядха, Охотник за Оленями. Или… как это у них он зовется…
— Ты говорил о звезде, которой они поклоняются, — сказал тихо Махакайя, но голос его как будто звучал гонгом и трубой. — Как она называется?
— Я и хотел бы тебе ее показать, — отозвался старик, позевывая. — Но сейчас Тиштрйя странствует за солнцем. Пойдем на мою башню и посмотрим на других.
И они пересекли двор. Махакайя посмотрел влево и увидел громаду возлежащего Татхагаты под звездами. Правее — паритрану, разглядел и силуэт собаки у входа.
Они вышли на другую сторону монастыря, обращенную не к городу и реке, а к степи и холмам. Здесь находилось круглое строение.
— Агара Таракая![247] — скрипуче возгласил Таджика Джьотиш.
Они вошли внутрь и поднялись наверх по стертым и узким ступеням, держась обеими руками за глиняные гладкие стены. Посредине маленькой площадки было возвышение с плоским кругом и металлическим треугольником.
— Часы солнца, — объяснил старик.
Затем он оглядел небо, пододвинул деревянное седалище, опустился и взял длинную палку, прикрепленную к вертикально установленной палке и свободно вращавшуюся на деревянном шаре, вделанном в стойку; на длинной палке была другая, короткая, и она свободно перемещалась.
— Это мерка для звезд, луны и солнца, — сказал старик. — Наводишь край на одну звезду, а поперечной ловишь другую.
— Зачем?
— Понимаешь расстояние между ними… Твоего Небесного Волка, или Тиштрйи, Белого коня здесь нет, — сказал старик. — Черный конь, Апаоша, его прогнал. Так говорит Девгон-песнопевец. Вот и пекло наступило, да горячие пыльные гривы этого Апаоша всюду вьются. А Тиштрйя в каком-то море купается. Да следует за солнцем… Это всё сказки огнепоклонников, — добавил старик и мелко рассмеялся. — А где же та пара… — пробормотал он, — о них ты рассказывал.
— Пастух и Ткачиха?
— Да!
Махакайя запрокинул голову. Поперек неба тянулся густой Млечный Путь.
— Ткачиху я уже знаю, — сказал старик и указал на яркую голубоватую звезду рядом с Млечным Путем. — Это звезда Орла[248].
Махакайя отыскал Пастуха по другую сторону Млечного Пути.
— Эта… — проскрипел старик, но вдруг осекся.
Махакайя посмотрел на него. Старик же озирал окрестности.
— Ты не слышал? — спросил он. — Ржание?
— Видно, в конюшне.
— Нет. Где-то… там. — Он повел рукой в направлении холмов. — Я стар, но юн слухом. А вот глаза уже не те… Проглядел на звезды… Посмотри-ка ты, уважаемый.
Махакайя всматривался в ночной морок степи и вдруг действительно что-то заметил, какое-то движение. Он сказал об этом старику.
— Не змееголовые ли пожиратели зеленых ящериц пожаловали? Арабы, сеющие смерть…
Они еще стояли на башне и внимательно осматривались. Ржание снова донеслось из степи.
— Ты побудь пока здесь, — промолвил старик, — а я разбужу настоятеля.
И Махакайя остался один на башне. Но в степи никто не появился. И пришедшие Таджика Джьотиш с наставником тоже ничего не увидели. Тогда они втроем вознесли молитву Авалокитешваре, спустились во двор и отправились спать.
Глава 37
Утром в монастырь пришел пастушонок, мальчишка в драном, пыльном халате и такой же шапке, подпоясанный веревкой. Его прислал отец, пасший овец выше по реке, чтобы узнать, не из монастырской ли конюшни удрали две лошади? Своих-то лошадей здесь давно нет, но ведь к ним пожаловал караван. Чаматкарана попросил спутников Махакайи проверить, на месте ли лошади, и благодарил пастуха за честность и отвечал, что все лошади в конюшне. Но тут из паритраны поспешно вышел шраманера и направился к ним. Подойдя, он поклонился и попросил дозволения у наставника говорить.
— Лошади могут принадлежать беспамятному, — сказал он.
— Почему ты так думаешь? — спросил Чаматкарана.
Шраманера растерянно взглянул на наставника.
— Истинно, — поддержал его старик. — Они могли сбежать, как затрясло.
— Но он один, — возразил Махакайя. — Для кого же вторая?.. — И он вопросительно взглянул на шраманеру.
Тот передернул худыми плечами, мотнул головой и заявил, что иногда берут вторую лошадь для перемены.
— Как же нам узнать, его ли это лошади? — спросил наместник.
— По вещам, — сказал шраманера.
— Да, так истенней, — проскрипел старик. — Что там нашли?
— Одеяла, еду, — отвечал мальчишка, глядя исподлобья на собравшихся и щуря черные глазенки от яркого солнца, чистого, без шелковых накидок пыли. — Помолчав, он добавил: — И деньги.
Чаматкарана кивнул.
— Да, скорее всего, эти лошади нашего… — Чаматкарана запнулся, подыскивая слово.
— Смара[249], — подсказал Махакайя. — Вина-смарасья[250].
Шраманера метнул на него взгляд.
— Вина-смарасья, пусть так зовут этого человека. Человек Без-памяти, — перевел он мальчишке. — Мы нашли его вчера под скалой Крыло-ястреб, — объяснил настоятель мальчишке. — Когда затрясло, он оказался под скалой, приступил к трапезе, и тут случилось несчастье.
— Беги и приведи их сюда, — велел старик мальчишке. — И долгих лет твоего отцу. Будда тоже любит честных.
— Иди за лошадьми ты, — сказал старик шраманере.
И тот отправился с пастушком к стаду, белевшему огромным живым пятном у подножия холмов возле реки. Старик говорил Махакайе, что этого у огнепоклонников не отнять, спору нет, — следование слову, правдивость. Чужого даже самый жалкий бедняк не возьмет.
— Друх[251] — их страшный враг, — говорил старик, качая головой. — Коли уличили кого в этом — не будет спуску. Услышат такого человека — сразу бегут чистить уши, да не водой, а сперва коровьей мочой, потому как вода у них — святая. Ею только после песка или коровьей мочи можно смыть нечистое. Скажут случайно слово лжецу — рот полоскают. — Старик усмехнулся. — Водой, но только не из ручья ли, реки ли, а из ковша, кувшина. Любят чистоту, помешаны на том. Так истинно. И в том их борьба — за чистоту, что была до Смешения.