— Это я знаю, — ответил Махакайя. — Творение, Смешение и Разделение. Таковы их кальпы.
Старик провел нескладной шишкастой рукой по голове.
— А я тебе рассказываю…
— Мне доводилось видеть храмы огнепоклонников и говорить с магами, — сказал Махакайя.
— Диковинная вера, — заметил старик. — Детская. Ахура-Мазда — благ, творит добро, Ангра-Манью — зол, устраивает все несчастья. Но откуда он взялся? И всё смешал?
— Я слышал, — вступил в разговор Чаматкарана, переводя удивленные близко посаженные глаза с одного на другого и блестя своей лысой тыквой на солнце, — оба явились по воле того, кого они называют Отец величия.
— Зурван? — подхватил старик Таджика Джьотиш.
— Я этого не знал, — признался Махакайя. — В тех краях, по которым пролегал мой путь, почитают только Ахура-Мазду и помогают в его борьбе с Ангра-Манью.
— А здесь они поклоняются еще и Зурвану, — сказал старик.
— Это кто?
— Кала, — сказал Чаматкарана.
— Время? — переспросил Махакайя.
— Да. Зурван. Он всё и порождает.
— Но Заратуштра учил только об Ахура-Мазде и Ангра-Манью, — возразил Махакайя. — Так я слышал. Они творцы.
— Здешние маги говорят по-другому, — сказал Чаматкарана. — Раз появились равные боги-близнецы, то был и тот, кто им не равен, а выше их.
— А какова причина Времени? — спросил Махакайя.
— Скопление кармы и движение ее, — отвечал Чаматкарана, — в виде ветра.
— Но движение — это не время, — заметил Махакайя. — Когда я пребываю в дхьяне, неподвижен, как камень, мое время не останавливается.
— Вон шраманера идет с пастушком к тому стаду, — проговорил старик, покашливая. — Сколько-то шагов назад они были здесь. Сейчас они сделали примерно тысячу шагов. И еще сколько-то тысяч шагов у них впереди. Каждый шаг равен отрезку времени. На песочных часах упадет сотня и другая песчинок. На моих солнечных часах тень сместится. Что же улавливают шаги, песчинки, тень?
— Движение, — согласился Махакайя.
— А не время? — спросил Чаматкарана.
— Разве шаг — это время? — спросил в свою очередь Махакайя. — И путь до стада — это путь, отрезок пыльной, выгоревшей на солнце земли. Это движение и земля, движение по земле, но где же тут время?
— Время — это то, сколько им надобно для достижения стада, — сказал Чаматкарана.
— Так истинней, — подтвердил старик.
— Но то, что им надобно, — это шаги, земля. А мы стоим на месте. И нам это ни к чему. А время одинаково и у них, и у нас. Значит, оно не движение. И не расстояние.
И оба монаха вынуждены были согласиться.
— Но что же это тогда такое? — спросил Чаматкарана, удивленно глядя на Махакайю.
— В любом случае не их… как его — божество…
— Зурван, — подсказал Таджика Джьотиш.
— Да.
— Так истинней, — согласился старик.
— Может быть, — проговорил Махакайя, взглядывая на фигуру возлежащего Будды, — это похоже на имя Авалокитешвары.
Монахи пытливо глядели на него.
— Имя это по-китайски звучит так: Гуаньшиинь, что означает Созерцающий Звуки Мира.
— Но Авалокитешвара — Господь, Внимающий Миру, — поправил его Чаматкарана.
— Владыка, милостиво взирающий на существа, — сказал старик. — Господь Слогов: Ом мани падме хум. Так истинней.
— Да. Но к нам в Поднебесную вестники из Индии донесли его прежнее имя: Аволокитесвара, а оно означает — Внимающий Звукам Мира. И это самое древнее имя великого бодисатвы, как узнал я в странствиях из монастыря в монастырь Индии.
— Почему же у вас оно превратилось в Созерцающий Звуки Мира? — спросил Чаматкарана.
— И кроме того, нами почитаемо женское воплощение бодисатвы, — разъяснял Махакайя, глядя в небо на быстро летевших с посвистываньем каких-то малых птах. — Я тоже думал об этом. Что значит, созерцать звуки?.. Вот звуки птиц — но я их прежде всего слышу, а потом вижу. И все-таки это звуки, облеченные костями, перьями. А в имени Авалокитешвары — звуки чистые, бестелесные. Как их можно видеть?
— Здесь — никак, — ответил старик Таджика Джьотиш, разводя нескладными руками. — Так истинней.
— Остается — акаша? — предположил Чаматкарана.
— Как это представлялось брахманам, — уточнил Махакайя, с радостью взглянув на настоятеля. — Путь звука.
— Войти в эту среду для звука? — спросил Чаматкарана.
— Хе-хе, — скрипуче засмеялся Таджика Джьотиш, — тогда надобно обратиться самому в звук.
— В слово, — подхватил Чаматкарана.
— В мысль, — добавил Махакайя.
— Время и есть звук?! — воскликнул старик. — Но и в тишине — время… Так истинней…
— Тишина тоже звучит, — сказал Махакайя.
— Значит, — задумчиво проговорил Чаматкарана, бликуя своей удлиненной гладко выбритой головой, — познать время — то же, что и войти в имя Гуаньшиинь? Созерцающий Звуки Мира.
— Может быть, — согласился Махакайя, — обрести способность видеть звуки.
И они все погрузились в долгое молчание, так что никто из монахов не смел к ним подойти. Они просто стояли посреди двора, залитого солнцем, неподалеку от каменного лежащего колосса, и молчали. И монахи не дозволяли шуметь караванщикам, жестами предлагая им уйти.
И Махакайе, как и во время чтения «Лотосовой сутры», снова представлялись мохнатые шмели, парящие в позе лотоса, и воздух вокруг них искрился, будто в него попадали жемчужные пылинки. Хотел бы он знать, что представлялось Чаматкаране и старику Таджика Джьотишу. Но это было желание, и оно мешало. Он устранил его двумя вздохами и цифрами: один, два…
Шраманера вернулся с двумя лошадьми, пегой и серой в яблоках; они были оседланы; к седлам приторочены кожаные и матерчатые сумы. Собака, увидев лошадей, кинулась к ним с лаем. Она бегала вокруг лошадей и подскакивала, пытаясь лизнуть прямо в морду. Те отворачивались. Шраманера улыбался. Впрочем, это была улыбка сквозь тучу тревоги.
Монахи и караванщики разглядывали лошадей. Ведавший хозяйством, которого и звали Гархапатья, тучный и строгий, снимал сумы и вытаскивал содержимое на всеобщее обозрение: одеяла из шерсти, верхнюю одежду — небольшого и большого размеров, кожаные сапоги, тоже двух размеров; шелковый яркий женский платок; бусы из лазурита; ароматные масла в крошечных пузырьках; белила и сурьму; хлопковое платье, расшитое птицами и цветами; две войлочные шапки; кожаные две фляги, мешочки с пшеном, рисом, изюмом, мукой; небольшой железный котел, медный ковш; сушеную рыбу; деревянную дудку и книгу.
Шраманера, во все глаза смотревший на это, вдруг резко отвернулся и пошел прочь. Махакайя посмотрел вслед.
Гархапатья раскрыл книгу.
— Письмена иноверцев, — с пренебрежением молвил он и хотел бросить книгу на груду вещей, но старик Таджика Джьотиш проворно шагнул и удержал его руку.
Старик с великой осторожностью раскрыл книгу. Книга представляла собой потхи, только вместо пальмовых листов здесь была стопка прямоугольных листов бересты, скрепленных шнуром, продетым сквозь два отверстия сбоку каждого листа, с этого же края с обеих сторон вся стопка скреплялась тонкими дощечками.
Шишкастые пальцы старика как будто оглаживали грубые листы, покрытые с обеих сторон письменами. Все молча ждали, не заговорит ли книга.
— Огнепоклонники обычно сами как живые книги, ихние маги, — сказал наконец старик, щуря свои выпуклые глаза. — Священные сказания передают из уст в уста. И по сей день проклинают воителя Александра Великого, загубившего много живых книг — магов. А записывать эти сказания они взялись совсем недавно на пахлави. И мне ведомо то письмо… Но не это. Надо будет показать это Девгону-песнопевцу, так истинней.
Чаматкарана велел собрать все вещи и сохранять их до… до пробуждения Вина-смарасья.
Наставник, узнав подробности визита старика и Махакайи к аргбеду, решил, что хорошего ждать не приходится, но все-таки теперь и ему следует отправиться в цитадель. Махакайя тоже хотел пойти с ним, но Чаматкарана и Таджика Джьотиш сошлись во мнении, что это лишь раздражит аргбеда.
Но все же Махакайя и Таджика Джьотиш, а также несколько монахов сопровождали настоятеля в город. В городе их пути разошлись. Настоятель с одним монахом направился к цитадели, а остальные разбрелись по улочкам, повесив деревянные патры для сбора подаяний на боку. Таджика Джьотиш и Махакайя шли вместе. Старик ударял в крошечные медные тарелочки, и звук мелодично распространялся по улочке. И из ворот и дверей выглядывали жители, мужчины и женщины, и, прикладывая руку к сердцу, другой насыпали рис, пшено, изюм в патры старика и его спутника, а мясо, — как известно, Татхагата отверг желание двоюродного брата Дэвадатты принимать только растительную пищу во время пиндапатры, сбора подаяния, разрешив брать всякую пищу, и мясную, — в сумку. Впрочем, не всюду к ним выходили, и это означало, что хозяева, скорее всего, иноверцы.
Дети уже следовали за ними по пятам.
— Джьотиш! Джьотиш! — кричали они. — Предскажи нам судьбу! Что мне говорят звезды? А мне? А мне? Наворожи сладости! И красивых щенят! Платок из шелка! А мне — ежика!
Старик переводил Махакайе, что именно они кричат.
— А где же твой ежик, Кхубчехр? — откликнулся старик вопросом на просьбу смуглой девочки с косами и пронзительными зелеными глазами.
— Не будь злоречивым, дедушка! — воскликнула девочка, сверкая глазами. — Не называй так благое творение Мазды! Моего Вангхапару съел дэв!
— Дэв? Какой же из них?
— Заиримьянгура! Злобное творение вредного бога!
— Я уже стар, детка, и забываю эти имена. Что оно значит?
— Черепаха!.. — хором закричали дети.
— Ох… Как же черепаха могла скушать твоего е… то есть…
— Вангхапару!.. — помогли ему вспомнить дети.
— Да, его. Он же колючий, хоть и благое творение, — возразил старик, щурясь на лица детей.
— На то и дэв! — кричали в ответ дети, размахивая руками и показывая величину пасти Заиримьянгура, то есть черепахи.
— У него сабли во рту! — сообщил мальчик с бельмом на глазу. — И он ими: чик-чик! Остриг колючки бедному Вангхапару! И сожрал.