— Но мы поймали Заиримьянгура, — сообщил другой мальчишка, синеглазый и рыжеватый, в коричневой рубахе и в такого же цвета штанах.
— И что вы с ним сделали?
— Хотели вскрыть его панцири и выпустить Вангхапару. Но тут нам помешал Девгон. Он отобрал Заиримьянгура. Сказал, что нельзя осквернять землю его кровью. А нашего Вангхапару все равно не спасешь, он уже переварился. И обещал нам другого. Но так и не дал. Дай ты!
— Хорошо, — сказал Таджика Джьотиш, — как только к нам в монастырь пожалует Вангхапара, я предложу ему отправиться со мной к вам в гости, и, ежели тот изъявит желание, мы придем.
— Нас совсем одолели храфстра: змеи и скорпионы! — горестно воскликнула зеленоглазая девочка в светло-голубом одеянии.
Старик кивнул.
— Ладно, я доложу об этом Вангхапаре.
Когда они пошли дальше, Таджика Джьотиш поведал, что огнепоклонники очень жалуют ежей, истребляющих змей, лягушек и муравьев, называя их остромордыми колючими собачками вангхапарами, и считают, что погубитель ежа на девять поколений потомков губит душу и после кончины не сможет перейти мост Чинват, если только не загладит вину послушанием при жизни; а вот черепах они считают отродьями Ангра-Манью, как и змей, лягушек. К отродьям они приписали и трудяг муравьев. А это глупо. Спору нет, почитать собак, ежей и прочих живых существ похвально, все они были или станут людьми и буддами, но зачем же истреблять лягушек и муравьев, да и змей? Их учитель Заратуштра, будто ребенок, обиделся, наверное, на укус муравья, на отвратительный вид лягушки, змеи. Но и муравей — маленький будда.
Эта короткая проповедь привела Махакайю в отличное расположение. Он улыбался.
Вскоре на пути им попался мрачный старик с большим носом и длинной изжелта-черно-седой спутанной бородой, в темном одеянии, рваной накидке и с посохом; растрескавшиеся его страшные пятки, кровянили пыль и собирали мух.
— А, это ты пожаловал за подачками, лысый плут-звездочет! — проговорил он. — И с тобой какая-то новая обезьяна?
— Приветствую тебя, Курках![252] Твой курках еще не отвалился вместе с языком? — в тон ему отвечал Таджика Джьотиш.
Бородатый старик провел руками по глазам, отряхнул их, плюнул и, больше не глядя в сторону монахов, пошел прочь.
Таджика Джьотиш все же сложил руки и поклонился ему вослед. Махакайя улыбнулся на это проявление смирения.
— Кто это? — спросил он.
Таджика Джьотиш махнул рукой.
— Не хочу и говорить.
И они пошли дальше, миновали арык по мостику и свернули к дому у старой развесистой ивы. Старик взялся за колотушку, висевшую у двери, и постучал ею. Подождал и постучал снова. За оградой залаяли собаки, послышалось покашливанье.
— Это я, почтенный Девгон! — крикнул старик.
И тяжелая дверь растворилась, на пороге показалась тоже борода, но пышная и огромная, как облако, а над нею — горбатый нос, глаза небесного цвета и темные брови.
— Приветствую тебя, — сказал Девгон Джьотишу и потом посмотрел на Махакайю: — И тебя, монах.
— Это Махакайя, гость из далекой страны, называемой Поднебесная, — сказал Таджика Джьотиш. — За много лет он прошел много стран, побывал в Индиях и вот возвращается.
Девгон наклонил голову в белой островерхой шапке.
— Он везет на родину много книг, изваяний, чаш. И еще больше — знаний, собранных в дороге. — И с этими словами Таджика Джьотиш коснулся своего лба. — У нас книга, прочитать которую я не в силах. Не удастся ли это тебе?
И Девгон предложил им войти.
Глава 38
За оградой зеленел сад, кусты были усыпаны красными цветами; цветы желтели и краснели и вдоль узкого арыка, но бегавшие всюду две поджарые вислоухие собаки черно-белого цвета умудрялись не ранить их; в движении эти собаки казались серебряными.
— Не они ли прогнали вангхапару? — спросил Таджика Джьотиш, кивая на собак. — Кхубчехр жаловалась.
— Куда же они могли его прогнать? — возразил Девгон. — Всюду стены.
Так переводил Таджика Джьотиш Махакайе их речи.
— Умеют ли они плавать? — спросил Махакайя.
Таджика Джьотиш ответил, что да, но предупредительно перевел его вопрос.
Девгон закивал, поводя пышным облаком бороды вверх и вниз.
— Но я обещал твоей внучке нового, — сказал Таджика Джьотиш. — В монастыре живет один, но, по-моему, он обзавелся подругой. Правда, колючки у него уже седые, — продолжал с улыбкой старик, глядя на бороду Девгона, — но бегает еще резво и выхлебывает всю чашку молока за раз. Пусть Кхубчехр наберется терпения.
Они расположились в саду, в тени на красном ковре в черных узорах; жена Девгона, невысокая и полная женщина с черными волосами с седыми нитями в темно-сиреневом одеянии и прозрачном длинном розовом платке, принесла чашу с абрикосами, виноградом и разломленными рубиновыми гранатами. Девгон предложил монахам угощаться, но сам к чаше не притрагивался. Старик Джьотиш охотно взял и того и другого, отправил в рот пару пригоршней гранатовых зерен. Последовал его примеру и Махакайя, зная, что от угощения отказываться у всех народов, через чьи страны пролегал его путь, оскорбительно, если только это не вино и мясо. Пить вино ему предлагали не раз, иногда слишком настойчиво, но Махакайе удавалось отказываться. Он прекрасно помнил судьбу великого переводчика Кумарадживы, который пришел из Индии в Западный край, где обрел славу в государствах Куча, Аксу, Кашгар, Карашар, и слух о нем достиг Поднебесной, астролог сказал императору лжединастии Фу Цзяню о загоревшейся на небосклоне Западного края звезде, истолковав это как явление великого мудреца. Тот отправил гонцов, но они вернулись ни с чем; а вот войско, что вторглось в страны Куча и Карашар, захватило Кумарадживу. И полководец глумился над мудрецом, увидав, что тот слишком еще молод, усаживал его на буйвола, на дикую лошадь и потешался; пожелал женить его на дочери правителя Куча, но Кумараджива всячески отказывался, и тогда на пиру его насильно напоили вином и заперли в комнате с той девицей, и он потерял невинность. Хотя все это и не помешало потом прогреметь славному имени Кумарадживы по всей Поднебесной в проповедях, наставлениях императора и переводах множества сутр, составивших больше трехсот цзюаней. Так что со всех концов страны к нему стекались жаждущие. Он ценил пение индийского языка и сравнивал чтение переводов на китайском с поглощением пережеванной пищи и все силы прилагал к тому, чтобы переводы пели. Он написал гатху:
Ты разумом своим рождаешь добродетель,
И чудный аромат на много йоджанов окрест струится.
На древе тунга ты, о феникс одинокий, восседаешь,
И трель твоя пронзает высь небес[253].
— Вот за этой трелью я и странствовал, — закончил Махакайя. Рассказывая по просьбе Джьотиша Девгону о своем пути, он и привел в конце эту гатху.
— Ты ходил за музыкой?
— Да, но за музыкой языка и перевода, которыми владел Кумараджива в совершенстве.
— И где же он сейчас? — спросил Девгон, скатывая синий взгляд с круч носа и облака бороды на Махакайю.
— Жил он в столице Чанъань при дворце и умер в двадцатый день восьмой луны одиннадцатого года правления лжединастии Цинь под девизом Хун-ши. Двести тридцать семь лет назад. И, умирая, рек: «Если в моих переводах есть ошибки, язык мой сгорит, а нет — останется невредим».
— Его предали огню после кончины? — спросил Девгон с отвращением.
— Да.
И Махакайе показалось, что сейчас белое облако обернется черной тучей и глаза метнут молнии.
— Так принято в Поднебесной?
— Нет. Но так поступают в Индии. Император велел провести церемонию в соответствии с чужеземным обрядом, чтобы достойно почтить труды этого человека.
Девгон испытывал негодование и отвращение, и Таджика Джьотиш поспешил перевести разговор. Он напомнил Махакайе его сон, о котором тот забыл упомянуть. Сон с блеснувшей звездой Тиштрйа. Махакайя подтвердил это.
— И поведай о ваших звездах Пастух и Ткачиха, — попросил старик и, лукаво взглянув на Девгона, беззубо разлыбился и добавил: — Ты знаешь, уважаемый, мою любовь к светилам.
И Девгон невольно отозвался улыбкой на эту обезоруживающую улыбку старика. А когда Махакайя исполнил просьбу, Таджика Джьотиш спросил о песнопении в честь звезды Ткачиха — Ванант и звезды Тиштрйа.
Девгон молчал, но взгляд его прояснился.
— Ты думаешь, я спою для вас этот яшт? — спросил он.
— Так истинно, — сказал старик. — Мы, монахи учения Татхагаты, любим чистоту во всем, как и вы, в помыслах, в словах и деяниях. Мы с почтением относимся к огню и ценим воду, а также растения и вообще всякую жизнь. И наш главный закон — закон ахимсы: неповреждения жизни.
— Но вы оскверняете огонь мертвечиной, — грозно молвил Девгон.
— Ни наши монахи монастыря Приносящего весну фламинго, ни тем более монахи всей Поднебесной так не поступают, — возразил старик.
Девгон молчал, глядя в сторону.
— И мы также ожидаем Спасителя, — добавил старик. — Майтрейю, будду грядущего. Как и вы Саошйанта, который пребывает до срока семенем в водах священного озера… — Старик запнулся.
Девгон покачал головой и насмешливо произнес:
— Ты почти все знаешь, звездочет.
— Но в дыру памяти вывалилось это название озера, что в Заранге…[254] на заходе солнца…
Девгон словно еще взвешивал, говорить ли дальше, но чаша весов с беззубой лучистой улыбкой старика звездочета перевесила, и он величественно изрек:
— Это неважно, дед звезд.
— Так истинней, — согласился старик.
— Но он не понимает наш язык, — продолжал Девгон, взглядывая на Махакайю.
Таджика Джьотиш тоже посмотрел на Махакайю так, словно вообще впервые его видит.
— Так истинно, — отвечал он. — Он уже изучил язык сутр, изучил язык Страны Льва