эфира и моря что это такое значит и это есть уже значит есть что-то вне шатра что же происходит что случилось здесь или где-то еще خطا какой-то верблюд и этот верблюд движется он жив но звучал ли он это неясно ведь у любого слова есть звук если это слово а не настоящее существо если у слова есть звук то и у мысли он есть а если у мысли есть звук то у мысли есть пространство конечно и оно уже завоевано этими словами этими караванами букв и вот явились иные буквы и они движутся خطا и что-то означают 10 20 22 33 47 78 90 92 101 209 809 1050 20 000 660 000 880 000 008 009 007 653 буквы и цифры обрывались все время ямерв ямерв но снова появлялись и наполняли пустоту уничтожая ее раз за разом вдруг снова возникает этот верблюд خطا но его никак нельзя схватить чтобы перейти эти пески …………………………………… значит это пески пространство точек это пустыня вот оно что и точек очень много их 1 000 000 000 и 1 000 000 000 и 1 000 000 000 и 1 000 000 000 кто же может выгрести в таком море эфира а дурацкий тапер все шлепает пальцем по одной клавише абсолютно беззвучной совершенно бессмысленной это довольно глупо и грубо мучительно да потому что нельзя понять кто это делает и зачем где почему какова изнанка слов и палец ударяет по клавише с тупым усердием и стоп вкралась ошибка исчезло с как и еще одна ошибка произошла когда-то очень много времени назад времени времени время это веретено это время может это яма и есть а не шатер или что-то еще черная яма в которую падают слова они парят некоторое время ямерв ямерв нельзя думать об этом слове нельзя чтобы оно звучало и поглощало все но все и так поглощено и все же есть что-то ощущение хотя бы пустоты ощущение пустоты это большое дело чувство пустоты ошеломительно а в цифрах есть забвение и успокоение тот кто говорит это очень прав так и надо все сопоставлять с числами выражать ими эпохи единичную жизнь мгновение перевод на язык чисел на язык чисел времени время ямерв я… я… я… клавиша вдруг стала западать хотя ее и не было совсем слышно но она была и по ней шлепал палец и вдруг и это пропало куколки звуков тоже начали исчезать их поедало время ямерв ямерв и все осыпалось прахом
Глава 41
In der Tiefe des Rheines. Auf dem Grunde des Rheines. Grünliche Dämmerung, nach oben zu lichter, nach unten zu dunkler[259].
Überall ragen schroffe Felsenriffe aus der Tiefe auf und grenzen den Raum der Bühne ab; der ganze Boden ist in ein wildes Zackengewirr zerspalten, so daß er nirgends vollkommen eben ist und nach allen Seiten hin in dichtester Finsterniss tiefere Schlüfte annehmen läßt[260].
Hier wird der Vorhang aufgezogen[261].
Когда владел Вселенной хаос темный,
То покрывали весь простор огромный
И мрак, и мгла, и мутная вода,
Людского не виднелось здесь следа.
С тех пор, когда Пань гу в порядок стройный
Привел начальный хаос беспокойный,
Земля и Воздух им разделены…[262]
Друг Бацзе, ты, конечно, помнишь это вступление к «Путешествию на Запад» У Чэнъэня. И оно и пришло мне на ум, когда я пустился в этот марафон — смотрение «Кольца нибелунга» Рихарда нашего Вагнера. Да, выпало Коню такое счастье. Ведь и Лейпциг, где на свет был произведен гений полицейским Карлом Фридрихом Вагнером и дочерью пекаря Иоганной Розин, отошел к ГДР, и Байройт, Gott sei Dank[263], туда же отошел. И кстати, крестили его в церкви Святого Фомы, где в течение четверти века служил кантором Иоганн Себастьян Бах. И неспроста же мне выпало служить совсем рядом — в Плауэне. И как узнал о фестивале, я решил действовать. Все удалось. Правда, не без помощи известного тебе лица. И отправился я в необыкновенное место, которое есть центр вселенной. Ну музыкальной — точно. Или, скажем так: оперной. Я оперу не жаловал. Рихарда Штрауса любил, Баха, да, и вы это знаете (и не одобряете). Но у Баха я никогда не слушал ни его кантат, ни страстей. Слишком они религиозны и унылы. Рихард Штраус не таков, но и у него я не слушал тоже опер, ни «Die Frau ohne Schatten» — «Женщина без тени», ни «День мира», ни «Тень осла», ни «Кавалера розы» и т. д. А тут посмотрел фильм «Нибелунги», снятый немцами и югославами, две серии, ну и подумал… Знаешь ли, о чем я подумал, мой друг? Не догадаешься. Но я скажу. Помыслил я о нашем спектакле. А точнее, о кино. Хорошо бы и на наш сюжет снять фильм. Только сценарий надо доработать. А именно: необходим такой же мощный символ мирового зла, как это самое кольцо нибелунга. У нас символа и нет как такового. Ну какие-то террористы-душманы, западные спецслужбы. А символ, он просто необходим. Свастика — символ зла. Звезда, ясное дело, символ всего доброго и светлого. Но только с серпом чтобы и молотом. А то ведь есть иные звезды. Кстати, на эмблеме РККА в звезде находились молот и плуг. В общем, так это мне понравилось, что решил я обратить благосклонное внимание на Рихарда Вагнера. Тут еще надо вот что сказать, mein Genosse[264]. Кроме неприятия опер — я уже ведь объяснял причины? — явный проигрыш голоса человеческого существа в соперничестве с инструментом, даже если этот голос принадлежит Вишневской или Хосе Каррерасу. «Человеческое, слишком человеческое…», как замечал, сам знаешь кто. И вот тут-то мы и переходим к главному. Тот же Ницше и невзлюбил Вагнера. Не за использование человеческого, слишком человеческого в музыке, а за использование этого в своих идейных построениях и практике. Поначалу они даже дружили. И в подготовке одного фестиваля в Байройте, где при помощи короля Людвига Баварского был выстроен помпезный театр для исполнения опер Вагнера, Ницше даже принимал деятельное участие. А кстати, там тогда собрался весь, ну не совсем весь, цвет музыкального человечества: Антон Брукнер, Эдвард Григ, Петр Чайковский, Ференц Лист и молодой Артур Фут. Не знаешь, кто сей джентльмен? Не переживай, я тоже. А потом наш Заратустра разочаровался. Ему вот и почудился этот привкус человеческого, слишком человеческого. Так и твоему покорному слуге он отбил вкус.
Но тут все-таки решил я не поверить моему кумиру. И сначала послушал инструментальную музыку Вагнера. Конечно, Рихард мой Штраус был явным его учеником. Что это означает? Верно, инструменталка Вагнера мне показалась симпатичной. А так как там были вещи из опер, то стал слушать «Валькирию». И полет этой дивы-музыки меня захватил, mein Genosse. Но это же вторая опера тетралогии. Какой? «Der Ring des Nibelungen» — «Кольцо нибелунга». И погрузился я в размышления. И вдруг из газет узнаю, что грядет Вагнеровский фестиваль в Байройте. И тут решил испытать я судьбу: выгорит или нет? Подбросил монетку, пфенниг. Что выпадет? Если молот-циркуль-колосья — то судьба, если единица — то кол. Ну и увидел молот-циркуль-колосья. И поехал. Тут ехать полтора часа. Правда, начальство строго предупредило: каждый день возвращаться и баиньки делать только в военном городке. Хотя я и взял эти отгулы в счет предстоящего отпуска и даже готов был пожертвовать всем отпуском.
Ехал, читая биографию Вагнера. Что сказать: довольно любопытный был товарищ. Весьма любвеобильный. Первую жену он обрел в нашем Кёнигсберге. То есть тогда он еще не наш был. И он уже с ней туда прикатил, просто узаконил там брак. Она была на четыре года его старше, симпатичная актриса. И он устроился даже работать капельмейстером в тамошнем театре. Но театр разорился. Кстати, весьма характерная деталь всей его жизни под знаком «Sturm und Drang» («Буря и натиск») — театры, сотрудничавшие с ним, разорялись один за другим. Это был просто бомбардировщик, ей-ей. Поставил Магдебургский театр его «Запрет любви» и тут же разорился. Кёнигсбергский театр — разорился. Следовали за ним и скандалы. В Риге — с театральной дирекцией стычка. Вагнера изгоняют. В Дрездене он вообще влился в ряды восставших вместе с нашим буйным Бакуниным и удрал оттуда в Швейцарию. А за его музыкальную голову обещана награда. В Швейцарии он влюбляется в жену благородного человека, ставшего его приятелем и меценатом. Вагнеры поселились в их доме. Приходится и оттуда бежать. Бомбардировщик еле дотягивает до Венеции, но австрияки вынуждают его тянуть полет дальше. От правительства выходит амнистия, но бомбардировщик снова в полете: на этот раз его пытаются подбить кредиторы. А он уже приземлялся в долговую яму.
И прибыл я в славный град Байройт, раздумывая о голове Рихарда Вагнера и чувствуя себя в некотором роде тем персонажем из сказки Пушкина, что подъезжал на коне к громадной башке посреди степи. Охотились за ним власти, кредиторы, недоброжелатели. Но голова, полная музыки, арий, красок, сохранялась до поры до времени на плечах. Все-таки везло ему. Хорошие люди попадались. То Лист, то Людовик.
И вот — Байройт. Написано, что здесь хорошо потрудились итальянские архитекторы. Не знаю, доведется ли побывать в Италии, но вот, можно сказать, немного и там побывал. Парки, замки, мощеные мостовые, узкие улочки, каменные дома с черепицей, фонтаны, скульптуры — в общем, своеобразный серый германский уют. И, уж не обессудь, mein Genosse, отменное пиво. Ладно, entschuldige[265], не буду тебя мучить перечислением марок и вкуса этого напитка, а также рассказывать о потрескавшихся на огне жареных колбасках. У нас матрешки-медведи-водка-икра, ну а у них это. Но ведь твой покорный слуга не за тем туда пожаловал. Руки в ноги — и в театр. А билетов, конечно, нету. Туда же все едут. Как-то я об этом и не подумал. Там за несколько месяцев надо хлопотать. Но и тут мне повезло. Слышу — щелк! щелк! Гляжу: меня сфотографировали. Кто? Зачем? Шатенка, глаза серые, чуть с зеленцой. Такая, знаешь, вздыбленная шевелюра, но волосы не длинные, лишь уши прикрывают, а сзади — ну до воротника чуть достают. Брови темные очень ее молодят,