Тошнило и Вагнера. Неспроста он оказался на баррикадах за свободу. И наш Бакунин тут как тут. Вагнер высказывался в анархистском духе: нет никакому деспотизму, долой власть человека над человеком. Бакунин пришел на генеральную репетицию Девятой симфонии Бетховена, которой дирижировал Вагнер. И бородач говорит, что пусть в мировом пожаре все гибнет, но только не Девятая. Симфония как ковчег в огненном потопе? Мне это нравится. Хотя я выбрал бы другую вещь. «Eine Alpensinfonie» — «Альпийскую симфонию» другого Рихарда, Штрауса, последнюю его симфонию. Первоначально-то она называлась «Антихрист. Альпийская симфония», ау, З.! Это музыка восхождения на ледник, вершину. Наверное, это была священная гора З., окруженная солнечными поясами, где он бегал с теплыми ногами, с теплыми мыслями надо льдами и пел свою песнь. И музыкой победил всякое страдание. Музыкой своих песен, музыкой своей души.
Как, впрочем, и Вагнер. Знаменитая мелодия «Полет валькирий» хороша отменно. Они несутся на своих небесных конях, кружат в высях, крича: «Heiahha! Heiaha!» и еще так: «Hojotoho! Hojotoho!» И у каждой в седле еще мертвый воин.
Валькирии просят Вотана о снисхождении. И он в конце концов сдается, но выносит суровый приговор: Брунхильда будет мертвецки спать на скале, окруженной огнем, и разбудить ее сможет лишь герой.
Занавес.
Сильная опера.
Нет, я поторопился опустить занавес. Все-таки надо еще сказать, что, когда папаша лишает божественную дочку бессмертия и она, расслабленная, опускается медленно на его руки, — это задевает, то есть производит какое-то ошеломляющее впечатление.
От сонма богов ты прочь отпала,
вечный ствол отбросил мертвую ветвь!
Разорван дивный союз, ты не увидишь вовеки меня!
И еще это:
Слышали вы мой приговор?
Никто из вас вероломной сестры не увидит;
ей не летать в облаках на коне вместе с вами;
ей девственным цветом недолго цвесть[270].
Да, еще надо добавить, что она в ответ сказала, что ведь поступила в соответствии с его тайным желанием. Просто совершила то, чего он и сам хотел. По сути, она его воплощенная мысль. На это он ей говорит, что в том-то и дело, что это его желание, его даже мечта, но он с ней боролся, с мечтой, он топил горячее желание в хладе закона. А дочь все свершила с легкостью и испытала ни с чем не сравнимую радость. И на долю отца осталась лишь горечь? И он ей: «Так живи и впредь легкой судьбою».
То есть — судьбой простой смертной.
Долг или веление сердца? Вот коллизия этой оперы. Говорили мы с фотографиней Памелой, выйдя на воздух из чрева этого кита. Но вина дочери лишь в свободе чувств, отвечала она, деловито закуривая и мне предлагая. А отец эту свободу отвергает. Не божеское это дело — жить тайными желаниями, давать страстям власть над собой, подхватил я с энтузиазмом. На что Памела усмехнулась, стряхивая пепел, и заметила, что вообще-то под знаком этой власти многие деяния Вотана: весь выводок валькирий тому порукой да и волчьи отпрыски, Зигмунд с сестрой, или строительство замка Валгаллы — ведь ради желания обладать необыкновенным замком он с легкостью согласился на условие великанов строителей — отдать им богиню молодости Фрейю. А когда отдубасил вдвоем с Логе карлика Альбериха и отнял у него золото и кольцо, никак не хотел отдавать всё взамен Фрейи, пока уже богиня земли не открыла ему тайну проклятия кольца и золота. Что это, как не желания? Обычное мужское двоемыслие, мораль двойных стандартов.
Я что-то запальчиво ей отвечал. Но она все опровергала неотразимыми доводами и примерами. И в досаде я даже вспомнил о маленькой истине Заратустры.
Но мне снова надо было спешить.
Почему-то Памела восприняла это напоминание с улыбкой, такой, знаешь, снисходительной и слегка презрительной и в то же время…
Auf Wiedersehen[271], mein Genosse!
Глава 45
Mein Genosse!
Извини, но не могу удержаться.
Слегка это похоже на помешательство. Лейтенант советской армии превращается в вагнерианца. Я чувствую себя предателем. Ладно бы наш Чайковский или Скрябин. Впрочем, началось-то все давно, с Заратустры. А там вдруг и Штраус, ну не вдруг, конечно, все-таки его симфоническая поэма называется «Also sprach Zarathustra»[272]. А изначален — дядин флюид. Я помню, он в разговоре с моим отцом сказал что-то о небесной Германии. И меня почему-то это повело. Но вообще-то всему виной мой старший брат Игорь. Он был рапсод, зодчий и скульптор. Перед сном я умолял его рассказать чего-нибудь. Он соглашался не сразу, наслаждаясь моими просьбами, но в конце концов начинал. Это был бесконечный рыцарский роман. У меня тоже был доступ к «Айвенго», «Крестоносцам» и даже к «Рукописи, найденной в Сарагосе». Но по младости эти романы казались скучноватыми и темноватыми. А в устах брата все преображалось в яркие словесные картинки. Позже я все прочитал сам и понял, что брат лишь брал за основу прочитанное, а дальше импровизировал, заставляя меня трепетать и покрываться то жарким, то холодным потом. Кроме того, он возводил из картона замки и кирхи, а еще и лепил из пластилина рыцарей. И требовал звать его Ингмаром. Хотя это и не немецкое, а скандинавское имя. Когда я узнал об этом, то спросил, в чем же дело. И он с усмешкой ответил, что прибыл из страны фьордов на службу ордену меченосцев. Вот кто был зодчий, а вы мне приклеили фамилию зодчего, кстати, твоего земляка. Брат Ингмар обожал все мелодии из «Крестоносцев», «Последней реликвии», «Александра Невского», но дальше этого не пошел, и «Also sprach Zarathustra» оставил его равнодушным, как и Ницше. Да и все свои таланты брат Ингмар превратил только в преподавание черчения в школе.
Стезя переводчика кажется мне верней.
Но сейчас я ступил на музыкальные тропы. Зачем? Кто знает. Немецкая музыка помогает мне в моей профессии. А вот зачем я вам все это рассказываю, неизвестно. Особенно Сунь Укуну. Его раздражает само понятие «Запад». Приемлемый для него Запад — это те страны, которые так называли в Китае времен Сюань-цзана. То есть Ташкент, Алма-Ата, Ашхабад, Самарканд, дальше твои края. Самый благодарный мой адресат — Любочка. Но ей я всего не пишу. Ша Сэну нравится воинственность Заратустры, но не музыка. «Опера, да еще на немецком, — сумасшедший дом», — написал он мне откровенно. Тебя я развлекаю изо всех сил по двум причинам. Первая — ты на передовой. Вторая — в твоих краях хаживал истинный Заратустра. И третья еще есть, понял я. Но сформулировать ее я пока не могу. Но предчувствую. Не смейся, музыка даже такого охламона, носатого, и длинного, и рукастого, как я, Ф. Конь, делает утонченным и весьма восприимчивым ко всякого рода флюидам норн и Эрды. Про норн я говорил, а Эрда — богиня судьбы, земли, мудрости.
В общем, я в цепях Вагнера. Но и в тенетах новой валькирии. Я говорю о Памеле. Кстати, этим и отличается творчество Вагнера. Речь пока только о просмотренном-прослушанном. Оно, творчество, современно. Удивительная вещь. Эти все валькирии, норны — или Норны? — нет, все-таки норны, как и мойры, у них же есть имена. И Вотан, Фрикка, другие — образы древнегерманских и древнескандинавских мифов, да? А смотришь и слушаешь Вотана, и мерещится, что он такой дядя профессор философии из МГУ. Памела вчера сокрушила его, а он мне все равно по душе.
Но сегодня я познакомился с другим героем, даже с двумя.
Ладно, по порядку. Как обычно, трамвай, вокзал, поезд. Hallo, фрау Памела. Она сегодня была в платье. В таком, с открытыми плечами, на бретельках, темно-фиолетового цвета, но в простом, без затей, до коленок… Там вообще-то все одеты чинно, есть даже во фраках товарищи, но уж все поголовно в черных брюках и белых рубашках, а дамы в вечерних нарядах, и на Памелу в брючках два вечера косились, но, видно, прощали, замечая на плече фотографическую сумку. Сегодня она снова была с фотоаппаратом, и это как-то совсем не вязалось с ее платьем. Журналисты и фотографы ходят в брюках. Как Ахмадулина в больнице у Паши Колокольникова. У нашего Ша Сэна глаза разные, но всегда одни и те же: левый синий, правый — зеленый, или наоборот? Не суть. У Памелы глаза в первые два вечера были серые с зеленцой, а в этот вечер никакие не серые и не с зеленцой, а карие. И белизна ее мрамора оттеняла их. Или они оттеняли — всю ее, плечи, руки. Я слегка ослеп. Хотел снова встать на защиту профессора философии товарища Вотана, но она вдруг заговорила о наших композиторах, хотя в первые мгновения я не понял, о каких это о «наших»? Наши — это ведь Рихарды Штраус и Вагнер, Бах. Она вела речь о Чайковском, Скрябине. Что они критиковали Вагнера, то есть именно Чайковский, а сам перенимал его опыт. Порицал за обилие лейтмотивов: меч — лейтмотив, щит — лейтмотив, конь — лейтмотив, копье — лейтмотив. В тетралогии до девяноста лейтмотивов. Целая фабрика лейтмотивов, макаронная. Она спросила, как это у нас говорят про макаронные изделия? Я тут же сообразил: не вешайте лапшу на уши. Она хлопнула в ладоши и рассмеялась. Так что, не понял я, Петр Ильич так и высказался? Даже обидно стало за державу-то. О нет, нет. Он только посетовал на обилие лейтмотивов, сказала она. Чайковский приехал на первую тетралогию в Байройт в 1876 году (если не перевираю я сейчас) корреспондентом одной газеты. И в первой же корреспонденции много писал о жаре, недостатке продуктов для прибывшей массы людей, о пиве и жарком с хлебом и почти ничего о Вагнере и музыке. Чайковский считал Вагнера плохим оперным композитором, но гениальным симфонистом и сожалел, что сам маэстро этого не знал и все силы отдавал опере. В некоторых опусах Чайковского можно отыскать следы влияния…
Видя мою унылую мину, она тут же предложила закурить, а потом, гася зажигалку и затягиваясь, спросила, как я отношусь к соотечественнику.