И тут поют трубы, и мы направляемся в дупло всемирного ясеня Иггдрасиля, который Вотан, оказывается, в сердцах порубил после стычки с внучком Зигфридом. Но мы еще этого не ведаем. И мне тут в голову приходит идея уступить место рядом с Памелой этому психологу. Памела говорит, что это ни к чему, но как-то неубедительно. Йорн взглядывает сквозь стекла круглых очков, кажется, с благодарностью. Но говорит, что лучше все оставить пока как есть, не меняя точки зрения и восприятия. Вагнер вообще хотел бы, чтобы эту тетралогию — все 16 часов — слушали не сходя с места. И умирали от истощения и жажды, добавляет он с улыбкой.
И мы расходимся в зале. Усаживаемся. Памела молчит. Потом подает голос. Entschuldigen Sie die Störung, Verzeihung. Просит прощения за беспокойство. Отвечаю, что никакого беспокойства, что, наоборот, я только рад всему этому беспокойству по имени Вагнер и его Bayreuther Festspiele, Байройтский фестиваль. Она смотрит на меня вопросительно, изучающе. И тут я уже думаю, что эта королева совсем не одного цвета с королем, расклад на доске немного меняется. И в подтверждение этого она вдруг кладет свою руку на мою лапу каменщика и пожимает ее сверху. С минуту, наверное, не убирает руки. Ну с полминуты — точно. И я тут же чувствую себя полубогом огня Логе и Зигфридом в придачу, прорвавшимся сквозь кольцо пламени на скалу Брунхильды. И мне хочется запеть: «Süßester Hauch! Wie brennt sein Sinn mir sehrend die Brust! Wie zückt es heftig, zündend mein Herz! Was jagt mir so jach durch Herz und Sinne? Sag’ es mir, süßer Freund!» То есть: о сладкое дыхание, оно сжигает мне грудь, толкается яростно и воспламеняет сердце. Скажи мне, милый друг!
Это пел Брунхильде Зигфрид, когда она проснулась. Может, я тоже пробудил эту немку. Не Зигфрид, но Алеша, так сказать.
Началось действие. Так и хочется добавить: лекарства, наркотика. Последняя опера с каким-то чарующим названием: «Götterdämmerung» — «Гибель богов».
Перед нами Рейн, дворец Гибихунгов. Тамошний король хочет жениться. Его братец по матери Хаген (отец которого тот самый нибелунг Альберих, что украл, а потом утратил золото Рейна и кольцо) все устраивает. Жениться тебе, говорит, надо на Брунхильде. А тебе, сестра (с ними и сестра), пора выйти замуж за достойного — за Зигфрида. Я все продумал. Брунхильду под видом короля добудет Зигфрид. А чтобы он забылся и полюбил сестру, я ему дам зелье. Так все и происходит. И вот во дворце уже встречают короля с Брунхильдой, чествуют Зигфрида с сестрой короля.
Да, а до этого еще была сцена: к Брунхильде прилетала одна из сестер, валькирия, просила вернуть кольцо Рейну, чтобы устояла Валгалла и не погиб мир богов. Но Брунхильда, которой это кольцо подарил Зигфрид, отказывается.
А теперь она вдруг невеста какого-то короля, а не своего любимого героя, и кольца на ее пальце нет. И тут она замечает кольцо на пальце Зигфрида. Как же так? Если ее взял со скалы король, то и кольцо должно быть у него? Пикантная ситуация. Получается, король зачем-то подарил кольцо Зигфриду? Все смешалось в доме Облонских. Мужик дарит кольцо мужику. И когда Брунхильда об этом кричит всему народу, тот ропщет. Сестра короля тоже в недоумении. Но Зигфрид ловко выруливает. Веселясь, он зовет всех пировать, заявляет, что женщина не в себе от перемен и свалившегося на нее счастья, пусть опомнится, и всех увлекает на пир.
А фигура Брунхильды в ночной рубашке, — ну точнее в каком-то простом домашнем платье, которое она носила под доспехами, пока не уснула по воле отца, — фигура ее трагична, mein Genosse. И, глядя на ее растерянное лицо, ненароком думал я о Памеле. Каково ей было во всей этой ситуации? Но Брунхильде было, конечно, хуже. Ведь она отдалась, как я понял, на той скале Зигфриду. Они поклялись в вечной любви. Она смирилась с участью простой смертной — но замужем не за простым уж таким смертным, а за героем. И вдруг оказывается захваченной королем каким-то плюгавеньким. А ее герой, как пес, всюду следует за сестрой короля и Брунхильду вообще не признаёт.
Ох уж эти хитросплетения инь — ян. Иногда устаешь от всего этого зверски. Но снова кидаешься в омут с головой. Снова и снова. Сунь Укун устами своего Будды глаголет, что все дхармы одинаковы, в принципе. Он не писал тебе про Борхеса? Который считал, что есть только три темы: голод, любовь и смерть. А сколько всего понаписано. Вселенная книжная. А по сути, только три проблемы: голод, любовь, смерть. Так и с дхармами. Сколько-то их, не помню, ну определенное количество. И они варьируют: туда-сюда, перемешиваются. И снова и снова возникают, соединяются. То есть они вообще неуничтожимы. Ты помер, а дхармы пошли гулять ветром. И только если ты вел хорошо себя, был пай-мальчиком, то эти дхармы ускользают наконец из беличьего колеса сансары — в нирвану. Это, как я понимаю, такая черная дыра вечного блаженства. Зачем тогда вообще все начало быть? Такой вопрос и христианам с мусульманами задать хочется. Ведь ясно было, чем оно обернется: пьянством, разбоем, войной, вымогательством.
Как вот у них там, в Валгалле. Зиждился замок на лжи и насилии. Потому и должен был погибнуть.
Но сперва погиб Зигфрид. Король с Хагеном выманили его на охоту и там убили, копье вогнал в спину Хаген. Мощнейший баритонище. Как наш Шаляпин. Даже сильнее, бас-баритон. А у Шаляпина, по-моему, был просто высокий бас.
И ведь до этого Зигфрид вышел на Рейн, заблудившись, а тут в волнах играют те три дочери-русалки, плещутся, флиртуют с целью вернуть кольцо в конце концов и прямо об этом ему поют, но он не внемлет. А потом вроде и кричит им, чтобы взяли кольцо. Но дурачится, не отдает. Так и думаешь о судьбе. Кто знает, где найдешь, где потеряешь. Ты, mein Genosse, наверное, сам помышляешь об этом. И знаешь уже много примеров такой вот игры над бездной. Ему и ворон кричит — а он же язык понимает птичий — о скорой гибели. И русалки предрекали. А он лишь смеялся. И получил копье меж лопаток.
И уже энтропия пошла нарастать по полной. На его похоронах схватились Хаген с королем, один убил другого, а Хагена утопили дочери Рейна, когда река нахлынула на погребальный костер, но в пламя успела броситься Брунхильда на своем верном коне по имени Гране, и огонь достиг Валгаллы, зала, где восседают боги и герои.
Мы назло буржуям мировой пожар раздуем.
Только сами «буржуи» его и раздули.
Овации, поклоны. Боги, полубоги, герой и героиня и прочие выходят кланяться. А думалось мне, грешному, ведь так вот на сцену могли выйти и представители мировых религий, например, Христос, Магомет, Будда, ангелы, пророки и сопутствующие лица. В чем позже я и признался моим попутчикам и собутыльникам. На этот раз Йорн ничего не хотел слышать, затащил нас в трактир — но не в Байройте уже, а на дороге, по которой мы поехали на его Wartburg-353, автомобиле, напоминающем наш «Москвич» и «Победу», такой, в общем гибрид (кузов приварен к раме, трехцилиндровый мотор развивает до 55 л. с.). Крушение старого мира надо было отметить, а также наш героизм, ведь 16 часов музыки и арий мы выдержали с честью. Правда, Йорн — только половину, поэтому он не пил глинтвейн, а лишь потягивал из бокала черное пиво. Так ведь и за рулем.
Но Йорн напоминает мягко так, что в тетралогии бушуют вполне языческие страсти. Хмурая Памела ему возражает тут же, что страсти, как правило, всегда таковы, уж он-то, жрец души, обязан это знать профессионально. Жрец души? Хорошо сказано. Йорн поправляет свои круглые очки и свое замечание (а-ля Чехов: он потерял шляпу и веру в человечество), что он имел в виду все-таки богов прежде всего. Я интересуюсь, кем вообще-то был сам Вагнер?
Йорн медлит с ответом, тогда Памела говорит, что, несомненно, он христианином был. Козиме, дочери Листа, пришлось перейти из протестантки в католички, чтобы вступить в брак с Вагнером. Йорн раздумчиво сообщает, что не все так просто. Известно ведь, что он увлекался Шопенгауэром, читал его «Мир как воля и представление», а этот труд плавает на ките буддизма. И на втором ките — музыки. Тут мне и глинтвейн в голову ударил, и это замечание. И я признался, что и воображал себя Ионой. Йорн взглянул на меня с новой вспышкой любопытства. Памела — тоже. Возбудился я чрезмерно ради всей нашей труппы буддийской, прошу разъяснений и делаю хороший глоток глинтвейна. Вечер выдался прохладный. Йорн отвечает, что все-таки тетралогия полна иных токов, языческих и, вероятно, отдаленно христианских. С философией Шопенгауэра Вагнер познакомился уже после того, как закончил партитуру «Золота Рейна» и «Валькирии». Но все же это увлечение сказалось: Брунхильда поет Зигфриду дифирамбы и сообщает, что, смеясь, уйдет с ним в Ничто. А сперва она уповала на любовь, только любовь. Как у Данте: любовь, что движет солнце и светила. Но как пришел Шопенгауэр, маэстро вычеркнул это и переписал по-другому: про Ничто, куда устремляются те, кто желают освободиться от тяготы снова рождаться.
А это уже горячее, не правда ли, друг Бацзе? Как только тебе отпишу, сразу настрочу письмо Сунь Укуну. Может, хотя бы это заставит его оставить свои «ай-на-не!» и обратиться к Вагнеру. Ich finde das ganz interessant, was dein Freund so macht. Да, ваш друг занимается интересными вещами, напишу я ему. Он, как Киплинг, ищет точки соприкосновения Востока с Западом. И находит.
Правда, тут снова встряла… хотел написать: Брунхильда, клянусь, — Памела. Она припомнила мне «коктейль Вагнер». Йорн засмеялся. И согласился. Действительно, у Вагнера была своя, особенная религия, смесь христианства, буддизма, язычества и даже анархизма. Говорят, что и Зигфрида он списал с Бакунина. Такую мысль высказывал Ильенков. Он оказался почитателем Вагнера. Он говорил о бешеной зифридовской энергии Бакунина. О том, что это настоящий революционер. Но только революция его была неправильной, как и революция 1848 года. По сути, та революция была мелкобуржуазной. А это обман. Ильенков находил в «Кольце» даже пролетариат — нибелунгов, чья трагедия в том, что они не только не хотят освободиться от власти злата, но еще и сами выковывают себе златые цепи.