Получив три вразумляющих удара, Тумиду был отпущен. Монахи тут же прогнали его прочь, не слушая меня. И я лишь успел бросить ему несколько слов, укрепляющих веру в Татхагату. Да его лицо, испытавшего боль человека, и так было преисполнено благодарности Авалокитешваре. Благодарность сияла сквозь боль, как кровь от ударов уже проступала сквозь ткань его одежды. И мы расстались и больше уже никогда не видели его. Надеюсь, он внял этому последнему предупреждению судьбы, нашел себе в том большом и богатом городе Самоцзянь работу и хлеб и в конце концов вернулся в родной Балуцзя, зеленеющий на краю великой пустыни.
Махакайя замолчал.
— Но вы так и не исполнили завет того наставника, — произнес кто-то из монахов монастыря Приносящего весну фламинго. — И как будто вернули украденное вору.
— Таков этот лотос, — уклончиво ответил Махакайя.
Глава 48
— И путь наш продолжался. Вошли мы в страну Мимохэ, что лежит у реки. За ней пределы другой страны с городом Бухэ[286]. В этом городе мы видели танец, который у нас называют «Западный скачущий танец». Исполняли его мальчики в остроконечных шапках, усыпанных бисером, и опоясанные разноцветными шелками, длинные концы коих взвивались и летали змеями, когда мальчики парили над землей, — они так ловко и быстро подпрыгивали, что незаметны были касания земли. Музыканты играли очень искусно. И я вспомнил моего собирателя птичьих трелей Рамтиша. Ведь он был родом из Бухэ.
Оттуда мы перешли к реке Фочу[287] и городу Холисимицзя[288], чьи жители одеваются в хлопковые штаны, рубашки, платья и халаты. Там нет ни одного последователя учения Татхагаты. Но все огнепоклонники. Мужчина может взять в жены сестру и даже мать. Там разводят верблюдов и лошадей, дерева пышно разрастаются и дают обильный урожай разными плодами. На реках стоят водяные мельницы. Жители любят пить вино и веселиться. Мы видели давильню: большую яму, на дне коей углубление, а рядом с ямой прочное корыто, от которого идет канавка; стены ямы и корыто обмазаны чем-то крепким, белого цвета; и на корыто кладут доски, а потом слой сырой верблюжьей колючки и наконец гроздья винограда, которые и начинают давить, и сок стекает в корыто, оттуда в яму, где ему дают отстояться и переливают в глиняные сосуды. Иные вина запечатанными хранят много лет, и чем дольше хранение, тем дороже и вкуснее вино…
Но наше вино — добрая сутра, — добавил Махакайя.
И все монахи согласно закивали.
— Есть там и шелководство. И шелк не наш, из Поднебесной, а местный. В горах добывают золото и серебро, медь.
Видели мы, как работают кузнецы. Очень ловко. А для поддержания высокого жара у них не один, а два меха, и дух горячий идет беспрерывно. Выковывают топоры, лопаты, серпы, гвозди, скобы. А в другой мастерской делают луки. И на каждый лук у них уходит по два года. Еще там делают броню из мелких железных колечек, какой нет у солдат Поднебесной. И купец, прознавший о том, загорелся желанием везти тот доспех в Поднебесную.
Выделывают там кожи, тонкая и белая кожа — как наша бумага, только много прочнее, не рвется. Нам показывали книги из таких кож.
Но все же лучше бумага, или дощечки, или пальмовые листы и береста. Тогда книгу не мутит память страдания живого существа.
В ходу у них серебряные монеты — дхармы, и медные…
Махакайя замолчал, услышав смешки монахов. Он смотрел на веселые лица.
— Вы оговорились, почтенный Махакайя, — сказал Чаматкарана. — Монеты, видно, драхмы, а не дхармы.
Махакайя тоже засмеялся.
— Дхармы тоже как монеты, драхмы составляют сокровищницу алая-виджняна[289]. И каждый из нас должен стать вором, проникнуть туда и опустошить сокровищницу. И тогда будет достигнуто состояние ниббаны при жизни, а это и есть архатство. Архат — вор. И только вор, выкупающий себя, достигает состояния бодисатвы. И выкуп его таков: отказ от ниббаны во имя спасения других. И потому нас надо называть опустошителями сундуков. Но не говорите об этом мирянам. А то они будут трястись за свои жалкие сокровища, нажитые честно и нечестно. К каждому дирхему прилипает сор сансары. И хорошо не иметь денег.
— Но без них невозможно прожить, — проскрипел старик Таджика Джьотиш. — Так истинней…
Дальше мы вошли в страну Цзешуанна[290], и вот стеснились горы, дорога сузилась, селения остались позади, земля сделалась скудна на травы и воду, в щелях запели злые ветры, словно духи. Солнце покатилось по вершинам, будто золотой шарик, персик самоцзянский[291]. Сердца наши тоже стеснились от этих суровых видов. И мы подошли к самым Железным Воротам. Но сперва мы их услышали издали. Это был железный звон. Мы решили, будто впереди гонят большое стадо овец и коров с колокольчиками на шеях, потом подумали, что шагает войско, гремя щитами и мечами. И наконец увидели каменные отвесные стены цвета поржавевшего железа, а потом уже приблизились к настоящим вратам, обитым железом и увешанным действительно колокольчиками, по которым и бил порывистый ветер, и они звенели, пели на все лады. Где-то далеко и высоко то синело, то кипело белым небо, там неслись облака, ветер сметал стаи птиц и, казалось, ломал им крылья, но, правда, они не падали, а если бы и упали, то мы не удивились бы. Здесь можно было ожидать что угодно. Это ущелье с Железными Воротами было как ход в восемь и восемь адов. И мы удивились, увидев, что их охраняют стражники, у которых обычные лица, носы, усы, а не загнутые клювы и поросль тонких змеек на подбородках, руки с пальцами, а не поросшие шерстью лапы с когтями, и одежда из ткани, а не шкуры, сапоги, а не копыта. И на нас смотрели глаза людей, а не огненные уголья претов.
Но все же, вступая в Железные Ворота и показывая данную правителем грамоту на коже, мы не были уверены, что нас тут же пропустят и что эти воины в кольчатых доспехах, поверх которых были надеты шерстяные желтые халаты, расшитые по краям змеистыми узорами, в островерхих железных шапках, с круглыми щитами, булавами и копьями, на которых реяли красные лоскуты, и их командир в шлеме в форме трех рогов и длиннополом кольчатом доспехе, с изукрашенной саблей и с топориком на длинной рукояти, который он держал на плече, — что они нас пропустят, а не обернутся тут же злыми существами восьми и восьми адов и не сожгут грамоту, дохнув на нее пламенем.
Лик командира этих стражников был суров. Борода спускалась на доспех, пышно чернели усы, грозно нависали над пронзительными глазами брови. Тамачи тоже оробел и переводил не сразу, обдумывая каждое слово. Тот глянул на бирку, все же еще не пропускал нас, а расспрашивал, кто мы такие и куда направляемся. Слушая объяснения Тамачи, он переводил глаза с одного на другого, и топорик на его плече подрагивал, готовый тут же обрушиться и раскроить голову любому. Тамачи говорил. Вдруг командир прервал его повелительным жестом и, указывая на меня, что-то спросил. Тамачи тоже посмотрел на меня с высоты своего роста и затем отвечал. Потом наш толмач запнулся, виновато глядя на меня. Я спросил, что сказал этот человек.
— Он… просит шелковый платок…
Я обернулся к монахам и спросил, есть ли у нас шелковый платок. Один монах порылся в вещах и достал шелковое зеленое покрывало, предназначенное для подарка и врученное нам, в свою очередь, жителем того города, в котором чуть не казнили Тумиду и у которого мы ночевали. Все-таки монахи оказались правы, призывая меня не отвергать подарки различных добрых людей, рано или поздно они пригодятся. И вот такой момент наступил. Монах протянул командиру в трехрогом шлеме накидку. Тот взял ее двумя пальцами, вынул кинжал и одним взмахом отсек кусок. Накидка медленно опускалась на землю. А кусок шелка он подал мне.
— Что он хочет? — не понял я.
И тут Тамачи был вынужден сказать, что он назвал меня шелкоедом и теперь требует подтвердить это.
— То есть он назвал меня гусеницей? — уточнил я. — Шелкопрядом?
— Да, — отвечал Тамачи.
И я улыбнулся и взял протянутый клок шелка. Но командир остановил меня жестом и, сдвигая брови, что-то спросил. Тон его не предвещал ничего хорошего.
— Учитель, — сказал Тамачи смиренно, — он хочет знать, почему вы смеетесь?
— Скажи ему, Тамачи, — отвечал я, — что в Поднебесной в давние времена жил один мудрец по имени Чжуан Чжоу, и однажды ему приснилась бабочка. Проснувшись… — Я подождал немного, пока Тамачи переведет уже сказанное, и продолжал: — Проснувшись, он задумался: кто кому снился?
Выслушав это, командир поднял брови, ожидая дальнейших разъяснений.
— Кто кому снился: бабочке Чжуан Чжоу или Чжуан Чжоу бабочка?
Черты лица этого командира Железных Ворот дрогнули, появилось какое-то подобие улыбки.
— Но я чувствую себя сейчас еще не вылупившейся бабочкой и нерожденным Чжуан Чжоу, — закончил я. — Так кто же я?
И командир, услышав перевод, хрипло и поистине железно рассмеялся. И что-то проговорил.
— Он сказал, — перевел Тамачи, — что ваши речи, учитель, вьются, как шелк через кольцо разума.
И тут я с большим любопытством взглянул в глаза этого железного охранителя ущелья. Командир вытянул свою длань и взял у меня клок шелка и выпустил его. Клок тут же подхватил ветер, дувший из Железных Ворот с той стороны мира. Командир велел воину поднять покрывало и забрать себе. А нам сказал следующее:
— Монахи, отправляйтесь к месту своего рождения.
И он сделал величественный жест, указывая на врата. Мы поклонились ему и вступили в Железные Ворота.
Но еще долго шли по ущелью, прежде чем оказались на той стороне.
Глава 49
— На этой. На этой стороне вы оказались, пройдя Железные Врата. Так истинней, — проскрипел Таджика Джьотиш.