Правда, монахи, живущие там постоянно, показались мне ленивыми и отупевшими. Бывает, что нельзя отличить просветленного от тупого.
Почему это так?
Или соседство со странниками так на них повлияло? Когда много мудрецов собирается в одном месте, у остальных пропадает охота самим думать.
Мы остановились там и жили, пережидая холода и совершая выходы в разных направлениях.
В этих местах поставили первые ступы Трапуша и Бхаллика. Эти два торговца первыми сделали приношение Будде после его просветления под деревом бодхи: они сложили у его ног в Оленьей Роще всю свою выручку. И получили в ответ поучение о пяти заповедях и десяти добродетелях, а также ногти и волосы Татхагаты, а еще он расстелил накидку, потом оплечное одеяние и нижнюю рубашку и опрокинул на нее патру, а над ней водрузил свой посох, — и это было указание о строительстве ступ. И я обошел эти первые ступы, вознося хвалу давним торговцам. Да будет торговля всегда служить знанию и вере, но не коварству, чревоугодию и вражде. Да возводят торговцы ступы и монастыри и вскармливают жаждущих истины. Только в этом смысл торговли, — в строительстве ступы мира, дарующей свет. Ибо торговля дело всегда нечистое, но очищается светом.
И с наступлением теплых дней мы двинулись по землям каменистым, и бесплодным, и холмистым к Большим Снежным Горам. Они стояли под небесами, как невероятные ступы и вихары, населенные ветрами.
На перекрестке нас догнал широко шагавший человек в развевающихся одеждах, с длинной жилистой шеей и одним сверкающим глазом, — это был Айдхабхарт аджмасья со своим посохом красного сандалового дерева.
«Ом! Почитание Будде Шагающему!» — прокричал-прокаркал сильным, но хриплым голосом этот человек.
Поистине, его длинная шея была как поющий рог царской охоты.
И дальше он напел из «Лалитавистары»[303] такие строки:
Колесо-драгоценность катится в восточную сторону!
И погружается в восточный океан! Ом!
Колесо катится в южную сторону!
И погружается в южный океан! Ом! Ом!
Оно катится на запад!
И погружается в западный океан! Ом! Ом! Ом!
И устремляется на север! Ом! Ом! Ом! Ом!
«И все мы — колеса Будды! Йиихху! — закричал он, обращая лицо к небу. — Клянусь зубом Будды!»
И никто бы не сказал в этот момент, что ему много лет. Вопль его был юн. Хотя глотка-труба уже стара.
«Я проведу вас сквозь Большие Снежные Горы, — гремел его глас. — В Вихару Странствующих я пришел, чтобы упокоиться там, но вы снова напомнили, в чем моя дхарма — дхарма Айдхабхарта аджмасья. И на меня снизошло последнее просветление: умереть в дороге, клянусь зубом Будды!»
На это я ему возразил, что последним просветлением может быть только ниббана. В тот миг нам все станет окончательно ясно.
«Ну а пока — колесо катится на юг и восток!» — отвечал этот сандаловый посох в лохмотьях.
Я предложил ему одежду, но он отказался. Правда, когда мы наконец вступили в мир выбеленных вверху снегом горных ступ и внезапно на нас налетел снежный ветер, он тут же вспомнил о моей одежде и напялил все, что я ему дал, хотя мои одеяния были ему коротковаты. С Тамачи мы надели еще и шубы, подаренные одним торговцем, последователем учения, в Фохэ. Они хотя и были староваты, но еще грели и защищали от снега и ветра. Этот торговец помнил завет Трапуша и Бхаллика. Айдхабхарт еще завернулся в шерстяное покрывало и обмотал ноги тряпками.
И вот мы вступили в ущелья Больших Снежных Гор. Прошли первое ущелье и оказались на открытом высоком месте. И здесь после налетевшей метели нас захватило яркое горное солнце. Все вокруг сияло. Из наших глаз и из единственного глаза Айдхабхарта полились слезы. Мы ослепли и не знали, куда дальше идти. Это была слепота Больших Снежных Гор.
«Ом! Ом! — возгласил посреди этих гор Айдхабхарт. — Слепота и прозрение! Это основы учения. Неужели мы столь слепы и ничтожны? А я уже хотел умереть, думая, что достиг пределов. Но пределы так же далеки, как вершины этих гор. Ом! Ом! Я хуже собаки и любого существа, хотя кажусь человеком. А мнил, что вижу чужую судьбу и смерть. Теперь буду молчать, пока не прозрею. Клянусь зубом Будды».
И он действительно умолк. И зрение к нам вернулось.
«Может, оттого что он перестал трубить?» — спросил на языке хань Тамачи.
Так или иначе, но мы снова увидели склоны гор, снег, солнце и синий шелк неба. И смогли двигаться дальше. И вскоре набрели на дохлого осла и ворох тряпья, а дальше наткнулись и на труп человека. Он лежал полураздетый. И верхняя его одежда валялась поблизости.
«Кто его раздел? И почему не забрал одежду?» — спрашивал Тамачи.
Я не знал. А вот Айдхабхарт явно мог сказать о причине, но лишь поводил своим глазом и помалкивал. Мы пошли дальше, присыпав того путника снегом и камнями.
В одном месте ущелье раздваивалось, а следы людей и животных были занесены снегом, и мы бы могли выбрать не тот путь и затеряться навсегда в ступах Больших Снежных Гор, но с нами был Айдхабхарт, поистине посланник пути, и он повел нас верной дорогой, и под вечер мы увидели селение, освещенное багровым закатом. Над плоскими крышами вились багровые дымы. Мы пытались отыскать в каком-либо доме место для ночлега, но на наши крики никто не выходил. Только всюду за нами следовала свора злобных собак. Айдхабхарт, дав созреть нашему отчаянию, наконец проявил милосердие и повел нас за собой прочь из селения; у груды камней, что-то обозначающих, он свернул и размашисто зашагал в небольшой распадок — там стоял дом-крепость. И врата в нем открылись. В этом доме жил владелец плавильни — здесь в горах его работники добывали серебро и выплавляли его из породы. Он знал Айдхабхарта и с большой симпатией относился к нему. Хотя и был последователем не нашего учения и не огнепоклонником, а исповедовал он учение цзинцзяо, что значит сияющая вера. Это вера в рожденного женщиной человека от бога, который потом ходил и учил на Западе и был убит на дереве, но взошел с помощью молитвы по нему в небо и там восседает с тех пор подле отца-бога.
В Фохэ пришли люди этой веры из Сиратори[304], они называют себя людьми учителя Алобэня, которого и ждут здесь, чтобы отправиться еще дальше, как раз в Поднебесную, а пока проповедуют вокруг. Проповедь их достигла и сердца этого человека серебра. Исварах каладхаутасья[305], как мы его назвали.
Но все это мы узнали потом, позже, когда наш проводник наконец-то сломал печать молчания. А так мы не понимали его речь, а он — нашу. И Тамачи был здесь бессилен. И мы просто грелись у огня, вкушая горячий напиток с медом, мясо и лепешки. Да, мы с Айдхабхартом решили следовать предписаниям Татхагаты и не брезговать мясом и вечерней трапезой в пути. И только смотрели на смуглое лицо хозяина с подвижными карими глазами и лицо его жены в платке, украшенном мелкими серебряными монетками, и лица работников, которые разделили с нами трапезу. Раньше нам не приходилось видеть, чтобы хозяин вкушал вместе с работниками. Но здесь это было так. Из чего мы заключили, что цзинцзяо, сияющая вера, именно в этом разумна. Хотя все остальное нам и показалось сказкой. Ведь мы знаем, о монахи, что нет никакого творца у этого мира и все возникает само собой, опираясь на акашу, опираясь на круг ветра, опираясь на столб воды. И наш учитель никогда не был ни духом, ни богом.
— Так истинней! — подтвердил Таджика Джьотиш.
— И нет атмана[306], а только рой дхарм, как облачко пчел.
— Так истинней.
— Но мне запомнился этот вечер у огня в Больших Снежных Горах, спокойная приветливость Хозяина серебра и его жены и добрые взгляды работников.
Утром, когда внизу еще царили сумерки, а вершины гор, впившихся в синее небо, озаряло солнце, мы выступили дальше. Было холодно. Но тем бодрее мы шагали. Айдхабхарт все молчал, только постукивал посохом по камням да глядел вверх, щуря свой глаз. Не знаю, понял ли Хозяин серебра причину его молчания. Вверху парила пара орлов. Как у них не кружились головы от такой высоты? Глаза у них как у Ануруддхи[307]. Но Ануруддха мог видеть не только на йоджан вокруг, но и много дальше, выше. Когда Будда вошел в паринирвану и все думали, что он уже окончательно покинул сансару, Ануруддхи узрел, что это не так — Учитель еще здесь, по сю сторону круга и погружен в дхьяну. У Ануруддхи было то, что называется на пали дибба-сакху — божественный глаз. И это зрение он обрел, будучи в одном из перерождений богатым домовладельцем и возжигая светильники. Однажды он зажег тысячу светильников в храме перед изваянием Будды. В другой раз установил светильник на голове и ходил всю ночь вокруг ступы. В ином перерождении он был музыкантом Панчасикха, игравшим на ви́не из лазурита и спевшим однажды Будде. И Будда одобрил его игру и пение. Хотя эта ви́на раньше принадлежала Маре. Музыка и пение, как вино, разжигают желания. Но Ануруддхе-Панчасикхе это позволено. Музыка, как и возжигание светильников, дарует силу тому, что называется дибба-сакху, божественный глаз.
И об этом вечером на Агара Таракая, Звездном Доме, они говорили со стариком.
— Вот о чем я подумал, падачари. Зреть звук звезд, — проскрипел Таджика, — ведь это подобно дибба-сакху?
— Думаю, что так, Таджика Джьотиш.
— Но у меня этого нет. Богов я не вижу, ни дэвов, ни Татхагату, ни бодисатв.
— Значит, он еще не вполне открылся.
— А ты не знаешь ту песнь Ануруддхи-Панчасикха, что он пел перед пещерой Будды?
— Это была песнь о страсти к женщине. И музыкант сравнивал эту страсть со стремлением к Дхарме. Но все это было лишь для того, чтобы оторвать Будду от дхьяны и принять царя Шакру. И Будда позволил ему войти. Шакра задавал свои вопросы.
— Девгон тоже поет свои песни Ахура-Мазде, — сказал старик. — И они о том же, о чем вопрошал Шакра. Я припоминаю вопрошания Шакры: почему все существа, не жалуя ненависть и вражду, ненавидят и враждуют? Из жадности и зависти. А жадности и зависти в чем корень? Желание приятного и нежелание неприятного. А корень этого? В различении. А различение? В мысли. А мысли? В чувстве. Что же делать? Пусть мысль и чувство ведут к благому, — так ведь отвечал Будда?