— Да, так, Таджика Джьотиш.
Старик помолчал, оглядывая темнеющее небо. Вздохнул.
— Это слабый ответ, — наконец сказал он. — Ведь благое для большинства именно в приятном, а приятное и порождает жадность и зависть… И вновь по кругу. Ты так не думаешь?
— Это один из многих ответов Татхагаты. Как струны ви́ны медленно натягивают, настраивая, так и ответы Будды. Ведь вот и ты думаешь об этом дальше — подтягивая струны. Татхагата как раз и дает мысль о круге — из которого и надо найти выход.
— Перестать желать.
— Да.
— Хе-хе… Но ты ведь желаешь вернуться в свою Поднебесную? В любом стремлении есть желание. И жизнь — это бесконечное желание. Иссякает желание — прекращается жизнь. Смерть — это засуха… — И старик с трудом сглотнул, как будто уже вступил в пустыню.
Они молчали, следя за первыми слабыми звездами, появлявшимися над холмами.
— Однажды мы переправлялись через Гангу, — заговорил Махакайя. — Было поздно, над рекой уже горели звезды. И лодочник направил лодку на одну яркую звезду, много выше того места, к которому нам надо было причалить и где полыхал костер его товарища. Когда я спросил, зачем он так высоко правит, тот ответил, что из двух огней выбирает самый чистый и далекий и, пока будет плыть, его сердце станет таким же, а лодка пристанет, куда нужно, — течение сносит.
И он замолчал.
— Эта звезда была… Волчьей?
— Да, Небесный Волк. Или ваш Пес Охотника за Оленями.
— Хе-хе… — тихо просмеялся старик, — я так и подумал. Как же сбылся весь твой сон про звезду и половину золотой маски Будды?
— Об этом я расскажу завтра.
Глава 50
— И мы следили за теми орлами, далеко зрящими, как Ануруддха, о котором я и поведал Тамачи. Айдхабхарт тоже слышал. Но он все знал об этом великом ученике Будды. И даже больше, чем я. Тут-то он и не выдержал, и сломал печать молчания:
«Йиихху! — протрубил он, сверкая единственным глазом. — Ануруддха не был орлом, не ври, черноголовый. Клянусь зубом Будды!»
Мы с Тамачи воззрились на него, пораженные.
«Он был голубем в животном воплощении. Это всем известно! — Айдхабхарт облизнул выпяченные губы. — Дайте мне скорее воды. — Напившись, он продолжал: — Он был голубем, и на его голубку напал ястреб».
«Он защитил ее?» — спросил Тамачи.
«Как? Он же был голубем. Потерял ее и горько сожалел об этом и взял пост».
«И долго держал его?» — тут же спросил Тамачи, весело взглядывая на этого обожженного солнцем и ветрами человека.
«Дольше, чем ты думаешь, черноголовый».
«Я не черноголовый», — возразил Тамачи.
«А кто же ты?»
«Мой отец тюркют».
«А мать?»
«У нее — да, кровь ханьцев».
«Значит, у тебя только полголовы черная», — грубо отвечал Айдхабхарт.
«А какая голова у тебя?» — в тон ему спросил Тамачи.
Айдхабхарт стянул верхнюю накидку, которой укутывался, и обнажил лысый коричневый череп.
«Вот какая! — воскликнул он и ударил по голове посохом: — Сандаловая! — И гортанно засмеялся, так что горы отозвались эхом. — Клянусь зубом Будды! Я джанги из Зангебара![308] — возопил он, колотя себя в грудь посохом».
И эхо ему откликалось: дж-ан — ги-ги-ги! За-за-нге-нге-ба-ба-ррра-ррра!
«Ладно, — молвил Айдхабхарт чуть позже, — раз уж незнание этого черноголового… этого человека по имени Кали мастака[309] заставило меня отринуть обет молчания — а может, это и был миг просветления? — расскажу о хозяине, у которого мы ночевали. Это хороший человек и зовут его…»
Но я уже не помню, — продолжил Махакайя рассказ монахам монастыря Приносящего весну фламинго. — И пусть он останется Хозяином серебра. Его историю вы узнали уже вчера.
Монахи закивали.
— Мы долго шли в самом сердце Больших Снежных Гор, о монахи. Останавливались в поселениях. И всюду у Айдхабхарта были знакомые, которые и привечали нас. Люди всех стран с приязнью относятся к странникам. Редко когда страннику не отворяют двери или даже проявляют к нему враждебность. Хотя и на нас нападали худые и кровожадные заблудшие и закосневшие в своей жажде наживы люди. Но все же мы оставались живы… До тех пор, пока к нам не присоединился уже в Индиях воинственный Бурай Араб, Адарак. И разбойники убили двух его слуг, а Бандару сломали нос. И все же странников принимают как вестников мира. Всем хочется знать, как и чем живут люди в разных пределах, чего им самим ожидать и не пора ли вообще сниматься с места и уходить куда-нибудь подальше. Жажда наживы гонит взашей царей, войска, целые страны — как теперь страну этих верблюжьих погонщиков — арабов. И многим приходится прятаться от них.
В селениях нас обо всем расспрашивали, и без нашего джанги Сандалового посоха, мы бы не смогли разговаривать с этими людьми. Тамачи и говорил, что знания его уже иссякли в этих горах и не пора ли ему поворачивать… Почему-то он загрустил, хотя не так давно с большим желанием устремлялся к Индии и хотел познавать ее языки. Когда я напомнил ему об этом, он со вздохом отвечал, что языки можно познавать и где-нибудь поближе к дому, на пути, по которому везут шелк. Но я догадывался, в чем дело. Его удручало безмолвное предсказание Джанги, — теперь мы стали так его и называть. Я уверял его, что все предсказания проистекают из одного-единственного источника, имя которому Шуньята, Пустота, Ничто. Неужели он думает, что Джанги — Шуньята? Я говорил ему, что слышал уже много всяких предсказаний от последователей дао, от шаманов и шаманок и даже от учителей нашей веры — и ни одно не сбылось. Человек — это время. И время это — сей миг, который тоже не так-то просто поймать, он всегда ускользает, как песчинка в воде. И как же эта песчинка способна перенестись в иное время? Или в прошлое, навсегда исчезнувшее? Что такое прошлое? Это — пространство…
— Но ты сам говорил, почтенный Падачари, что время — это не путь от горы до горы, — напомнил старик Таджика Джьотиш, уже называвший Махакайю этим именем Падачари, Странник.
Махакайя задумался.
— Но что же тогда прошлое? — наконец спросил он.
— Это события, — сказал Чаматкарана.
— Да, таким мы считаем прошлое, — согласился Махакайя. — Но события — это не время. Это различные действия людей или природы: сражение, пир, моление или разлив реки, землетрясение.
— Тогда события, навсегда ушедшие, — прошлое. События, еще не наступившие, — будущее, — определил Чаматкарана.
— И это не время.
— Будущее и прошлое?
— Да. Время может быть только здесь и сейчас. Но, похоже, и его нет… Где оно? — спросил Махакайя монахов.
И монахи зашевелились, начали оглядываться, словно ища в воздухе эти порхающие миги. Выглядело это смешно, и Махакайя не мог не улыбнуться.
И он продолжал уже вопрошать своего спутника в Больших Снежных Горах, и тот так же, как и эти монахи, покрутил во все стороны головой и вынужден был согласиться, что да, даже сей миг неуловим, а что уж толковать о прошлых мигах или звездной россыпи будущего.
— Но вот мы вышли к стране Фаньяньна[310] в долине среди горных стен, вершин, покрытых снегом, как молоком верблюдицы. Жители здесь ходят в одеждах из кожи и меха, шерсти, строят дома из глины, смешанной с травой, и из камня. На скале стоит крепость. В каналах и речках шумят горные воды. Здесь множество монастырей, учение Татхагаты поистине торжествует посреди Больших Снежных Гор, можно сказать — цветет, облагодетельствованное великим Ашокой, а потом и Канишкой[311], при дворе которого творил патриарх Ашвагхоша, написавший, как известно, поэму «Буддачариту»[312]. Войдя в город, мы быстро нашли пристанище в монастыре и, отдохнув, хотели отправиться на следующее утро к великим изваяниям Фаньяньна, отказавшись от проводника, так как наш Джанги все здесь хорошо знал. И его узнавали и приветствовали суровые и вообще-то весьма грубые, почти дикие жители в кожаных одеждах, — и это было странно, как если бы на шелковом покрывале обнаружить узоры из корявого железа или узреть на лике Будды свирепость…
И вот что мы вскоре узрели, о монахи.
Настоятель удержал нас от похода туда, предложив прежде осмотреть город и монастыри, ступы. И он был прав. Мы это поняли, когда наконец-то отправились к изваяниям.
Еще только едва миновав окраину города, мы увидели на той стороне реки в северной стене долины колоссы, озаренные солнцем, щедро льющим свои лучи прямо на них с юга. Утром статуи таились бы в глубоких скальных нишах красноватой скалы, а так стали освещены. Большое изваяние было в кашае багряного цвета, да еще и солнце делало этот цвет гуще и ярче. Изваяние поменьше, стоявшее в тысяче шагов правее, было в кашае голубого цвета.
«Ом! Ом! — затрубил Джанги. — Нет камней лучше! Нет башен, которые защищают вернее! Если бы люди возводили такие крепости, наступил бы рай Амитабхи. Вся земля стала бы Западным раем! Ом! Клянусь зубом Будды! И между этими башями не нужны были бы стены! Совсем! Между ними бродили бы верблюды и люди от этих гор до моего Зангебара. И от океана до стен Поднебесной. Только башни Будды и жилища людей. Верни нам Ашоку на все времена, о Татхагата! Один Ашока на все страны мира. Зачем здесь столько учений и вер? Крепостей и дворцов? Откуда они взялись? И почему ни одна вера не уступает другой? Ведь башни-Будды и жертвы цветочные лучше любых других башен и кровавых жертв! И воины пути самые лучшие воины! Клянусь зубом Будды!»
Эту нежданную проповедь коричневого, почти черного монаха с одним глазом, блещущим белком, уже слушали крестьяне, оставившие свои работы в поле, вряд ли понимая эту речь, но завороженные видом неистового Сандалового посоха, мощным его гласом, обдиравшим слух.
Мы перешли речку по мосту и приблизились к первому колоссу. В скалах возле него виднелись пещеры, и там обитали монахи. Они выглядывали в своих шафрановых кашаях и застывали в свете солнца — и тоже казались вырубленными в камне изваяниями. Но рано или поздно эти фигуры приходили в движение. И нам мерещилось, что и огромный Будда начинает шевелиться в скале, словно ему надоело стоять там веками. Но… но у него не было половины лица!