Я замер, о монахи.
Да, лицо Будды было гладко срезано до подбородка.
«Что с вами, учитель?» — спросил Тамачи, удивленно глядя на меня.
«Что с ним? Да он сам окаменел, узрев хранителя Фаньяньна!» — воскликнул неуемный Джанги.
Я же спросил, почему лик Прекрасного в мире таков?
Джанги объяснил охотно, что ваятели не укрепили хорошенько лик, и однажды после бившего с юга ветра со снегом он потек. Когда мастера срезали смятый лик до подбородка, чтобы изваять его заново, правителю пришла мысль сделать это из золота. Так и поступили. Но золотую половину лика решено было водружать только в праздники, чтобы сияние золота не становилось обыденным. Ведь человек ко всему привыкает, и ходи среди нас Татхагата, привыкли бы и к этому.
И Джанги поклялся, как обычно, зубом Будды.
Пожалуй, он был прав.
Стоя у ног каменного Будды, я поведал спутникам о моем сне, — о половине золотой маски. И вот она найдена здесь. Половина была во сне. Другая — здесь.
«Клянусь зубом Будды, — возразил Джанги, вздымая руки, — но здесь ее нет. А когда будет, то не половина, а вся».
Я ответил, что весь тот сон был как половина, и он привел меня сюда, сама долина эта как недостающая часть. Ведь сон всегда лишь обратная половина дня. Как и день — сияющая часть тьмы.
«Выходит, тебе, Кали Мастака, и ни к чему топать дальше, клянусь!» — воскликнул Джанги.
И зря клянешься, ответил я. Тем более нашей реликвией.
«А! — Джанги ударил посохом в землю. — Это моя привычка. Я расскажу вам».
И он поведал нам о том, как еще, будучи юнцом, на острове, в Стране Льва, принимал участие в битве правителей за обладание зубом Будды, ибо считалось, что всем островом будет править его обладатель. И когда ему ударом щита выбили зуб и он упал, а очнувшись, выплюнул этот зуб и уставился на него, — тогда над ним и встал вражеский воин с занесенным мечом, и Джанги крикнул, что уже пожертвовал в битве за Зуб зубом, этого хватит! И тот воин неожиданно задержал меч и потребовал, чтобы он поклялся, что бросит оружие и уйдет.
«И я поклялся, — сказал Джанги. — И вы знаете чем. Так я и остался жив. И, немного поскитавшись, нашел пристанище в монастыре. И вскоре обрил голову».
«Разве у тебя росли волосы?» — спросил Тамачи с усмешкой.
«Йиихху! Курчавые и густые, как джунгли».
«Неужто Будда не подивился бы на все это?» — спросил Тамачи.
«На мои волосы?»
«На твоего предводителя. И на того, другого».
«Когда ты примешь сердцем наше учение, то перестанешь удивляться, — сказал Джанги. — Оно дает власть».
«Власть?» — поразился Тамачи.
«Да, Ардха-мастакасья»[313].
«Что ты сказал?»
Тамачи не знал санскрита. И когда Джанги переходил с тюркютского на санскрит, просил перевести.
«Я сказал, что и ты половинчат, как сон твоего учителя. Но скоро обретешь целостность».
И мы прошли дальше вдоль этих громадных красноватых скал, озаренных солнцем, и остановились у второго колосса, который был поменьше и с лицом.
Оттуда мы вернулись в город. А через день двинулись дальше — на восток. И увидели гигантского лежащего Будду. Но, подойдя, убедились, что это скала.
«Это скала!» — сказал Тамачи.
«Нет, нет, это Будда, — подтвердил мое наблюдение Джанги. — Но для непосвященных — скала. Ты прав, Ардха-мастакасья. Клянусь зубом Будды».
И тут мы вышли к роднику и чистейшему озеру, полному сияющей голубой воды. На берегу роща, и в ней монастырь.
Монахи приветливо приняли нас и показали свои реликвии: два священных зуба, один — пратьекабудды[314], другой — Суварначакравартина[315].
«Вот где я всегда хотел похоронить и мой зуб после сожжения», — признался Джанги.
Вид этого места и мне показался странно знакомым и любимым с детства.
Кроме упомянутых реликвий, там хранится одеяние из травы архата Шанакавасы, ученика Ананды[316]. Оно стало почти детским и должно совсем исчезнуть с концом Учения, предсказанным Буддой.
«Разве Учение может исчезнуть?» — спросил пораженный Тамачи.
«Так говорил Будда перед паринирваной», — подтвердил настоятель монастыря, светлый маленький старик, весь покрытый веснушками.
И наутро Тамачи внезапно сказал, что дальше не пойдет.
«Ты хочешь отсюда пойти обратно?» — спросил с сожалением я.
«Нет, я хочу пробыть здесь, если настоятель примет меня».
«Пробыть до какого времени?»
«До тех пор, пока не увижу в той скале лежащего Татхагату, — ответил Тамачи. — Или сам не вырежу его».
И Джанги ударил в ладони и воскликнул: «Йиихху!»
Настоятель, выслушав просьбу Тамачи, обратился с вопросом к остальным монахам. Никто не возражал. И Тамачи остался. Думаю, что он уже стал монахом и увидел в скале Будду в паринирване или изваял его. И ему дали новое имя. Так сбылось предвидение Джанги. И если кому-то вам, о монахи, доведется там побывать, передайте нашу весть.
Хотя, может быть, предвиденье Джанги и пусто. И Тамачи просто не хотел огорчать меня и, как только мы удалились, тоже ушел оттуда — обратно, на родину. Кто знает… Действительно ли на него низошел свет Учения?
Но в любом случае я благодарен ему за все, он был нашим языком говорящим в Западном крае.
Таджика Джьотиш просмеялся. И когда все взглянули на него, сказал:
— Но ты же сам уверял Тамачи, что этот черный Джанги — не источник всего и вся, не Шуньята?
— Да, — ответил Махакайя, подумав.
— И вдруг говоришь, что так и есть: предвиденье Джанги — пусто!
Монахи зашевелились, кто-то тоже просмеялся. Засмеялся и Махакайя.
— Что ж! Тогда Тамачи точно остался в том монастыре. Будете там — передайте наш привет.
Простившись с Тамачи и оставив одного верблюда в монастыре, мы пошли на восток. Нам достаточно было моего верного Бэйхая и еще двух верблюдов.
Путь среди Больших Снежных Гор привел нас в Капишу. Как вы и сами знаете, хороши там кони и много шафрана. В ущельях гуляют ветры, жители кутаются в мех. Царь — кшатрий и почитатель Будды. В праздник мокшамахапаришад оделяет бедняков, вдов. Но я не буду много об этом говорить, о монахи, некоторые из вас там бывали, и торговцы вам приносят вести оттуда. Скажу лишь, что в главном монастыре там расписаны стены, и когда некий правитель пожаловал в монастырь за сокровищами, которые там якобы хранились, попугай, изображенный на шапке царя духов, вспорхнул и страшно закричал. Правитель пал ниц и убрался восвояси. Так рассказывают. А я вспоминаю моего попугая…
— У вас была эта птица? — спросил Чаматкарана.
Это был подарок раджи Харши императору Поднебесной. Птица умела говорить. Но она спросила на одном привале у меня, неужели я забыл хладный венец ветра Больших Снежных Гор? И хочу надеть его на голову бедной птице?
Я очнулся от дремы и тут же решил отпустить эту удивительную птицу.
Напоследок еще раз послушал, как она залихватски произносит несколько фраз: «Раджа рад!» и «Свага!» и еще: «Раджьярша хороша!» и «Сарика умна!» и «Любит Удьяну она», а еще: «Крушение! Крушение!» Раджьярша — это было имя сестры раджи Харши, управлявшей одно время вместе с ним царством; ее муж был убит врагами, она брошена в темницу, но освобождена братьями, и один из них, старший, был предательски убит на переговорах, а править стал младший, Харша, вместе с сестрой. Возводил ступы и монастыри, привечал шраманов, устроил великий собор истинного Учения… Сарика — так звали и эту птицу и такую же, порхавшую в строчках творения Харши. Удьяна был возлюбленным дочери раджи из драмы Харши «Жемчужное ожерелье», и они пережили кораблекрушение…
Жаль было отпускать такую птицу. Может, она знала и все «Жемчужное ожерелье».
И я попытался разговорить изумрудную птицу Сарику. Но та на вопрошание лишь клонила голову с загнутым клювом и внимательно смотрела мне в глаза своими желтоватыми бусинами с черными точками. Взгляд птицы был столь проникновенным, что уже я не мог выдержать. «Да, да, я должен тебя выпустить! Впереди Большие Снежные Горы. И не только они. За ними другие горы и пустыни. Я не хочу, чтобы хладный ветер тех пространств увенчал тебя, птица. Венок этот смертелен для такого нежного создания. Жемчужное ожерелье твоей родины лучше. Оставайся здесь и будь свободна», — и с этими словами открыл клетку. И птица вылетела, но, не далеко отлетев, уселась на ветку. Переступала по ней, крутила головой. То ли не хотела покидать людей, то ли осваивалась со свободой…
Но вернемся в Капишу. Надо сказать про тамошний монастырь Рахулы, возле которого есть ступа: в дни поста она светится, в щелях между камнями купола проступает черное ароматное масло и в ночи раздается музыка.
— Ты ее слышал, Падачари? — спросил старик Таджика Джьотиш.
Махакайя ничего не ответил, а уже поздно вечером на Агара Таракая признался:
— Мне кажется, я ее видел, Таджика Джьотиш. Но не знаю, как это описать. Как и ты не можешь рассказать, как зришь звук звезд.
И они молчали, глядя на проступающие светозарные пупырышки неба. Все небо и было заполнено черным ароматным маслом, а звезды, загоравшиеся все ярче, складывались в созвездия, в прихотливые щели, сквозь которые и сочилось сияние иного.
— Как много книг я везу на родину, — тихо проговорил Махакайя, — как много всего я узнал и понял в Индиях, которые в моем бесконечном рассказе уже совсем рядом. И все ждут, когда же я туда вступлю… Но мне уже хочется остановиться и прервать мой рассказ.
— Почему, Падачари? — спросил старик.
Махакайя вздохнул, посмотрел на старика, над лысой головой которого тоже зажигались звезды.
— Потому что весь путь мой в этом рассказе представляется чем-то большим, каким-то свершением. А на самом деле это не так.
— А как?
— На самом деле, почтенный Таджика Джьотиш, я не сумел обрести главного. Овладеть словом, чтобы сказать, каким ароматом сочится музыка ступы возле монастыря Рахулы. И музыка ступы в стране Нагара, которой достаточно коснуться пальцем, как она покачнется и зазвучит. Но и не только этих звучащих ступ. Она была всюду — над великими реками Гангой и Индом, над морями восточного побережья Индий, над лесами и Оленьей Пустынью, где читал проповедь Татхагата, над городами, пестрыми и многоликими, над монастырями, где проходили диспуты, над шествиями монахов и мирян с цветами и с