лонами, тоже украшенными цветами и накидками, у горы Сило за городом Мэнхэли, где протекает река в цветах и диковинных плодах по берегам и лежат огромные квадратные камни, будто вытесанные чьей-то мощной рукой, и над ними тоже слышалась музыка, словно эти каменные квадраты ею и звучали. Музыка звезд и камней! Этого мне не понять. Как и время. Меня учил старец в Наланде дхьяне и многому другому. Я знаю наизусть десятки сутр. В диспутах мне удавалось одолевать изощренных брахманов, за что я снискал расположение царя Харши. Но однажды во время такого диспута я услышал простой напев — где-то поблизости пастушок наигрывал на флейте, и в этих звуках было все, что никто из этих мудрецов не смог постичь. Тоска и радость, Таджика Джьотиш. Глубокая печаль и великая надежда. И то, что снова не поддается моему языку: что ты зришь в звездах — звуки, и что видел я над каменными квадратами той реки в окрестностях горы Сило, — звуки камней. Это всегда ускользает. И ухватить это не могут ни мудрецы, ни учители, ни правители, ни монахи, — только, может, отшельники и дети. Такие, как ты, старик. Мудрость мира невыразима. Ее мог выстучать своим сандаловым посохом Джанги. Однажды ее мне напели синие птички возле дерева бодхи. И так звучит Круг ветра в основании мира. Круг ветра, который крепче алмаза.
— Да, — проскрипел старик Таджика Джьотиш, — так истинней…
И они погрузились в молчание, потому что больше нельзя было говорить.
Глава 51
И праздник в городе прошел. Огнепоклонники распевали свои песни, играли на трубах, ходили с цветами к реке, молились. Они молились воде, огню — в храмах и дома у очагов, вкушали свою чистую праздничную пищу. А правителя все не было. И уже ничего не мешало аргбеду Аспанаку казнить Адарака с Бандаром. И только заступничество Девгона останавливало его.
Вина-смарасья то выныривал из своего морока, то вновь в него погружался. Неожиданно явился сам Девгон в монастырь. Одет он был в длиннополый белый халат и такого же цвета шапку с отвернутыми наушниками и загнутым наподобие клюва верхом. И его борода тоже казалась каким-то одеянием ослепительно белого цвета. А глаза небесно сияли. Он попросил провести его к недужному. Перед паритраной его встретила собака, она встала и сперва заворчала, но, услышав что-то сказанное Девгоном, замахала хвостом. Он потрепал собаку по голове и шагнул внутрь. Там его встретил шраманера. Девгон воззрился на лежавшего под покрывалом человека с черной густой бородой, сросшимися бровями и плотно закрытыми глазами. Потом перевел взгляд на шраманеру и о чем-то его спросил. Стоявшему в дверях Махакайе не было слышно, да он и не понимал этого языка. Шраманера отвечал прерывисто, явно волнуясь. Девгон снова и снова задавал какие-то вопросы.
Наконец он вышел. К этому времени сюда подошел и старик Таджика Джьотиш, с трудом поднявшийся с постели. Последнее время он и сам занемог. Трудно дышал, закашливался. Это была сердечная одышка, как определил Осадхи-пати, прописавший ему какое-то снадобье. Старик его сперва пил, потом перестал. Глаза его запали, рот сильнее провалился, а нос стал длиннее. И голос скрипел уж совсем ржаво. Но в карих глазах то и дело посверкивали искорки. Девгон расспрашивал старика. Тот отвечал, почесывая серебристую небритую щеку шишкастыми пальцами и покашливая. Еще поговорив со стариком, Девгон удалился.
Махакайя посматривал ему вослед — как маячит фигура в белом на выходе из монастыря, и ожидал, что скажет Таджика Джьотиш. Но тот не спешил говорить. И тогда Махакайя не выдержал и спросил, что же поведал песнопевец? И почему так и не принес берестяную книгу Вина-смарасьи?
— Погоди, уважаемый Падачари, — проскрипел старик. — Мне надо кое-что выяснить тут. Приходи вечером на Агара Таракая…
И он зашел в паритрану.
А вечером старик не смог подняться на свою башню. Но к ней пришел. И уселся на землю, привалившись спиной к глиняной нагретой за день стене. Махакайя не садился. И неторопливо похаживал рядом, взглядывая на силуэты соседних холмов, над которыми уже дрожали серебром песчинки будущих звезд.
Вдруг старик затаил прерывистое громкое дыхание, всматриваясь в кустики верблюжьей колючки неподалеку.
— Глянь, Падачари, не Вангхапару ли к нам пожаловал?
Махакайя приблизился к кустикам, пригнулся, но ничего не увидел.
— Нет, — сказал он, возвращаясь. — Ты хотел обменять ежика на берестяную книгу?
Старик снова задышал тяжело и прерывисто.
— Как они почитают ежика, — промолвил он. — А такого созвездия не придумали. Я узнавал… Созвездие Ежика… Джахака[317]. Такого нету… Вот за созвездие можно было бы выкупить книгу.
Старик устремил глаза к небу. Махакайя тоже оглядывал темнеющие небеса.
— Падачари, — проскрипел старик, — разве у тебя мало было потерь на этом пути?
Махакайя обернулся к нему.
— И грядут новые, судьба Адарака с Бандаром на волоске… Что тебе этот неведомый человек? — продолжал старик.
— После прикосновения ко лбу каменного Татхагаты на меня начали наплывать… да, будто стайки прозрачных птиц, — стайки каких-то слов или чьих-то помыслов. Непонятных, но исполненных ищущей силы, а другие были полны глухого отчаяния, слепоты. Мне представился даже человек, зашитый в мешок с красными пчелами. Одного правителя так казнили после сражения… И потом мы нашли под этой скалой… как они ее называют? Ястреб? Крылья ястреба?
— Пататра-праджика, — отозвался старик.
— Там мы и нашли этого бедолагу… Разве он не в мешке немоты, слепоты, бесчувствия?
Старик покачал головой:
— Так истинней. Да…
— Надо попытаться ему помочь. Возможно, это в моей силе. Правда, я не знаю, что могу сделать. Мы даже не знаем его имени.
— Шкух Клемх, — отозвался старик.
— Шкух… Клемх? Это его имя?
— Да.
— Откуда оно стало известно?.. Шраманера? — догадался Махакайя.
Старик отрицательно покачал головой.
— Нет, нет, Падачари… Его мне открыл Девгон. А ему — берестяная книга.
— Шкух Клемх, Шкух Клемх, — повторил Махакайя. — Что оно означает?
— Не знаю.
— А шраманера?..
Старик поднял руку.
— Не спрашивай меня о… о шраманере.
— А что еще сказал Девгон? Что он узнал еще из тех листов бересты?
— Ты думаешь, Падачари, этот жрец-иноверец не презирает нас так же, как мы его?
— Все иноверцы вызывают у меня лишь чувство сожаления.
— Но разве молиться огню не глупо? Сам подумай…
— А звездам? — спросил Махакайя и повел рукой, указывая на звезды.
Старик закашлялся.
— Я им не молюсь… но только изучаю…
— С благоговением взираешь, — уточнил Махакайя.
— Скорее — с удивлением…
— Удивление — корень всех молений, — тут же определил Махакайя.
— Или страх? — предположил старик Таджика Джьотиш.
— У одних — страх, у других — удивление. У третьих — и то и другое.
— А у тебя, Падачари?
— В детстве я увидел птицу в зеленом и оранжевом оперении, а потом сразу же — бхикшу в таком же одеянии. Я кинулся искать птицу, но она пропала. Тогда повернулся к монаху, но и тот исчез. Узнав, что этот странствующий монах последователь Татхагаты, я решил, что тоже стану птицей учения. Или, точнее, схвачу ее, сине-зелено-оранжевую птицу учения.
— Так это было удивление?..
— Восхищение, уважаемый Таджика Джьотиш.
— Так истинней… — пробормотал старик. — А ты узнал имя птицы?
— Фэнгуань. Корона феникса. На самом деле, это уже настоящая корона императрицы и знатных женщин — фэнгуань. И она — из драгоценных камней и перьев этой птицы цуйняо[318]. Птица редкая у нас, и ее перья к нам привозили отовсюду. Шаоми написал Гуаньинь[319] в такой короне, по моей просьбе, только вместо драгоценных перьев и камней эта корона была из живых цуйняо.
— Что за птаха?..
— Живет в обрывах, у реки, бросается сверкающим небесным копьем в воду и протыкает рыбку, несет ее птенцам.
— Верно, голос красив?..
— И я так думал, но музыкант Рамтиш разочаровал меня, когда воспроизвел на своей флейте ее голос. Резкий посвист.
— А он же хотел услышать голос феникса?
— Да, но цуйняо все-таки не феникс.
Старик замолчал и вдруг затих.
— Таджика Джьотиш? — тихо позвал Махакайя.
Ответа не последовало.
Махакайя склонился над ним и потряс его за плечо. Старик внезапно задышал, широко развевая рот, как будто вынырнул из глубин.
— Тебе плохо?
Старик некоторое время просто дышал, потом наконец ответил, что он жив, и все слышит, и видит, и помнит, что скоро должен прийти жрец-песнопевец Девгон. С праздника у него остался священный напиток — хаома. Хаома дает силы песнопевцам, поэтам, музыкантам… А этот Шкух Клемх поэт. И Девгон даст ему испить хаому. И пропоет песнь Хаоме.
— Ты думаешь, это вызволит его из мешка? — спросил Махакайя.
— Не знаю… Но они боготворят это питие. Оно у них и бог. Как и огонь… Когда-то Девгон переводил этот яшт Хаоме, чтобы я понял. Мы с ним знакомы давно, росли в домах по соседству, бегали всюду, ловили ежей и змей, ежей содержали и поили молоком, а змей убивали… Пока монах из этого монастыря не отругал нас… И мальчишка Девгон с ним заспорил. Змеи у огнепоклонников существа скверные… по-ихнему храфстра. И чем больше таких ты прибьешь, тем оно лучше. Но тот монах… он сказал, что змея любит жить, любит своих детенышей точно так, как любит Девгона мать, и зло причиняет, только если защищается. А из яда змеи можно делать снадобье. Этот монах брал в руки змей, и они вились у него вокруг рук и не кусали. Его звали Мар, что и означает — змея… У него были зеленые глаза. А еще я видел, как этот монах Мар разговаривает со своим ослом, и тот его внимательно слушал… Если он появлялся на улицах города, за ним сразу увязывались собаки. И он с ними тоже разговаривал, как с людьми. В монастырь к нему водили лечить лошадей и ослов, собак и коров или звали его в город… Так истинней. И когда заболела моя матушка, я по какому-то наитию дал слово принять монашество в монастыре Приносящего весну, если Мар излечит ее. И он ее вылечил…