еро монахов. Шли в Западный край, как водится. Вошли в Зыбучие пески[321]. И через три дня пути по безлюдью они увидели монастырь, построенный из травы и дерева. И там было только две обитаемые кельи: в одной читал сутры старый монах, в другой монаха помоложе изнурял понос. Монастырь был заброшен и загажен и вонял так, что спутники Кан Фа-лана, зажав носы, бросились наутек. Но их догнал окрик наставника. «Стойте, единоверцы! Разве не призваны мы очищать это поле сансары? И разве мы сами так уж чисты, чтобы гнушаться ее проявлений?» И тогда монахи вернулись и взялись за очистку монастыря. Прошло семь дней. И они вдруг учуяли совсем другой запах. Глянули — а келья того монаха, которого мучил понос, — в цветах. И он сказал, что в соседней келье его наставник — хэшан, обретший степень святости. Они пошли к нему на поклон. И хэшан возвестил им, что у них чистые сердца и им ни к чему брести в дальние страны. Лучше жить здесь и совершать хождения вокруг статуи Будды. И они там остались. Правда, Кан Фа-лан все же ушел, он должен был свершить клятву.
— Так что и в дурном месте с дурным запахом могут цвести и благоухать цветы, — закончил Махакайя.
Марзпан Фарнарч Чийус, дослушав переводчика, тут же спросил:
— И эти цветы, благоухающие в моей стране, конечно, там, на холме Приносящего весну фламинго? Лысоголовые?
— На улицах Хэсины мне встречается много веселых детей, — отвечал Махакайя.
Фарнарч Чийус кивнул.
— Да, мой город процветает. Но всех нас ждут суровые времена. Полчища саранчи наступают.
— И один из них — уже тут! — подхватил аргбед.
Фарнарч Чийус взглянул на него и хлопнул в ладоши.
— Хорошо! Приведите их!
Аргбед тут же отдал распоряжение, и слуга быстро удалился.
— Господин, — сказал Махакайя, — позвольте узнать? — И, получив кивок, продолжал: — Доводилось ли вам бывать в толпе? На базаре или на празднике?
— Ну если только в детстве…
— А если бы сейчас кто-то нечаянно, а может, и намеренно, наступил вам на ногу, вы же не прикажете наказать всю толпу?
— Нет.
— Только виновного?
— И что же?
— Почему же сейчас вы хотите наказать одного — за толпу?.. Араб Адарак ни в чем не виновен. Он нес службу в Индии, у одного раджи, и всего лишь. Перестав служить, отправился в путь и повстречал наш караван книг. Так он оказался здесь.
— Но вел себя не как гость! — тут же прогремел аргбед.
— Если бы он что-то выслеживал здесь, то держался бы именно как гость, — возразил Махакайя. — Но он вообще очень горяч. И я прошу о снисхождении и готов уплатить за него.
Фарнарч Чийус усмехнулся:
— Книгами?
Махакайя запнулся.
— Нет, у нас есть деньги… Караванщикам удалось кое-что утаить, когда на нас напали.
— Но разве мы с аргбедом тоже похожи на разбойников? — возвысил голос Чийус.
Аргбед что-то тут же сказал ему. Голос его звучал резко. Пуньятара не стал переводить, хотя Махакайя вопросительно глядел на него.
— Зато его речь правдива, — ответил Чийус аргбеду, и это Пуньятара перевел.
Тут послышался лязг, все замолчали, оглядываясь.
В айван входили Адарак и Готам Крсна. На ногах у них висели цепи. Одежда была грязной, мятой. Оба исхудали за это время. И глаза их утратили блеск… Но нет, глаза Адарака блеснули, когда он увидел марзпана и аргбеда. Все-таки невысокий стройный араб держался также прямо, как и раньше. А вот Готам Крсна согнулся; руки его плетьми свисали вдоль туловища, пегая бородка топорщилась клочьями; оттопыренные уши почему-то гноились. Несмотря на заступничество Девгона и просьбы Таджика Джьотиша и настоятеля Чаматкараны, их пытали. Это было ясно с первого взгляда.
Цепи на их ногах звякали и хрустели, как будто кто-то невидимый вцепился им в ноги и то разжимал, то стискивал безжалостно челюсти. По знаку аргбеда стражник остановил их поодаль. Но запах нечистых тел, запах несчастья и унижения вскоре достиг ноздрей всех, находившихся в этом айване. И ноздри марзпана дрогнули, тонкие черты лица слегка надломились. Он что-то бросил аргбеду.
— Эй, араб! Говори, кто ты и откуда! — громко потребовал аргбед Аспанак, взмахивая тяжкой дланью.
Но Адарак смотрел и молчал.
— Он не ведает вашего языка, — сказал Махакайя.
— Скажи ему! — обратился аргбед к толмачу.
Но и толмач не знал ни арабского, ни языка, который выучил Адарак, долго живя в Индии. Этот язык был ведом Готаме Крсне. Понимал его и Махакайя, но не настолько хорошо, чтобы ничего не упускать…
Готам Крсна облизнул растрескавшиеся губы и попросил воды.
— Как смеешь ты… — начал аргбед, но марзпан его прервал воздетой рукой.
— Там вода, — сказал он, указывая налево.
И Готам Крсна, звеня цепью, пошел к стене, где, оказывается, в нише была вода, и не стоячая, а проточная. Махакайя и до этого слышал неясное журчание, но теперь уразумел, откуда оно. Видимо, в жаркое время сюда направляли ток воды снаружи, из одного канала в саду. Готам Крсна встал на колени, но тут же к нему метнулся слуга и ударом ноги повалил его на пол.
Затем он поднял Готама Крсну и повернул лицом к марзпану. Но спрашивал его аргбед:
— Разве ты не знаешь, что воды у нас священны? И ты хотел осквернить их?!
— Я только хотел напиться, — прохрипел Готам Крсна.
— А не хочешь ли отведать раскаленного железа?! — прогремел аргбед.
Готам Крсна побледнел.
— Так говори же! Пока господин тебя слушает! — потребовал аргбед.
— Я… я… не могу…
— Господин, проявите милосердие! — подал голос Махакайя. — Об арабе я могу поведать все, что знаю.
Марзпан посмотрел на него и кивнул.
— Говори.
Махакайя рассказывал, а тощий Пуньятара переводил.
Родом Адарак из Сиратори, из Дамаска. И жил он там пока город не захватили войска халифа. Адарак служил в охране сына правителя. Спасаясь от преследования, сын правителя направился в Рум. Но дороги перекрыли воины халифа, и тогда они повернули в Персию. Там из-за возникших разногласий дороги Адарака с остальными разделились, и он ушел в Индию со своими людьми. Так и оказался на службе у раджи страны Синдху.
Аргбед усмехался, слушая перевод. А как Махакайя и переводчик закончили, сказал:
— Он просто наш защитник от змееголовых пожирателей зеленых ящериц, а не лазутчик. Почему мы должны ему верить, о мой господин?
Марзпан обернулся к Готаме Крсне.
— Если будешь правдив, то напьешься.
Пуньятара перевел Махакайе, тот — Готаме Крсне.
И Готам Крсна с трудом проговорил, что он Готам Крсна, служил великому Харше… Харшавардхану, и тот направил его с караваном книг этого уважаемого монаха, и это все. Марзпан слушал, поглаживая бороду в колечках. Выслушав, он сделал жест слуге.
— Дай ему воды.
Слуга принес в глиняной плошке воды из ниши. И Готам Крсна с жадностью ее выпил.
Адарак двинулся было к слуге с плошкой, но марзпан остановил его.
— Тебе тоже дадут воды, много. — Он помолчал. — Но позже. Мы тебе поверим, да, если ты… — если ты поклянешься, что слово твое верно и крепко. — И с этими словами он сжал в кулак пальцы, сверкающие перстнями.
Адарак выслушал перевод и сказал, что это так и есть.
— Хорошо, — отозвался марзпан. — Хорошо, араб. Правдивое слово для нас свято. Аша-Вахишта не раз выручала тех, чье слово бралось под подозрение. Молись ей, и, может быть, она поможет…
Аргбед что-то быстро проговорил марзпану. Тот выслушал, глядя на пленников; ответил. Аргбед на чем-то настаивал. И марзпан кивнул.
— Слушай же, араб. Ты свободен в своем выборе: погружение головы, пока бегун спешит за пущенной стрелой, питье горячего масла или принятие расплавленного железа на грудь. Таковы наши обычаи, обычаи народа, любящего Правдивое Слово.
В айване воцарилось молчание.
— Господин, — прервал его Махакайя, — дозвольте мне сказать.
Аргбед поднял ладонь, как бы загораживаясь от слов монаха. Но марзпан позволил:
— Говори, монах.
— Но вода священна для вас, масло дано благой коровой, и в раскаленном железе — огонь. А этот человек не вашей веры.
— Да, — согласился марзпан. — Но сейчас настали такие времена, что многое меняется. Когда арабы подступили к столице нашей империи Ктесифону и осадили крепость Бех-Ардашир на правом берегу Тигра, у защитников начался голод. И они ели кошек и собак. А собака почти равна человеку. И в святой «Авесте» о ней есть яшт. В нем поется, поется… — Марзпан щелкнул пальцами, взглянув на аргбеда.
И тот нехотя глухо проговорил:
— «Какое творение из этих творений Святого Духа, что суть творения Святого Духа, всю зарю до восхода солнца выходит тысячекратно убивать творения злого духа?»[322]
— Собака, благое творение, — отозвался на эти строки марзпан. — Что же будет с теми, кто причиняет вред благому творению?
И аргбед снова был вынужден пророкотать: «Его душа отлетит от будущей жизни, крича и воя громче, чем воет волк, бродящий в высокогорном лесу…»
— «Никакая другая душа не поддержит после смерти его душу в ином мире криком или воем, и две собаки, стерегущие Мост, не поддержат после смерти его душу криком и воем», — продолжил сам марзпан. — А здесь и сейчас такого нечестивца наказывают — как, мой аргбед Аспанак?
— «Восемьсот ударов пусть получит, восемьсот — приводящими к послушанию», — отозвался аргбед, мрачно вращая глазами.
— Да, ибо: «У собаки характер священника, у нее характер воина, у нее характер пастуха, у нее характер слуги, у нее характер ребенка…» Как же можно не только причинять ей увечья, но и убивать ее? И пожирать ее труп? — вопрошал, распаляясь марзпан.
И все молчали.
Марзпан брезгливо сморщился и провел по губам ладонью, а потом отряхнул руку, как бы сбрасывая нечистоту последних слов.
— Вот какие времена пришли, — сказал он, — вместе с арабами…
— …змееголовыми пожирателями зеленых ящериц, — подхватил аргбед. — Ты ими тоже питаешься?