Девгон обвел небесными глазами погонщиков, Махакайю, шраманеру, старика Таджика Джьотиша, потом взглянул на небо, слегка щурясь, и вошел в паритрану. Дверь оставалась открытой. И вскоре из нее заструился пахучий сизый дымок. Девгон окуривал паритрану. А потом дверь плотно закрыл. Но все услышали его голос, несмотря на стены и дверь, он был чист и ясен, и Махакайя понял, почему все зовут его песнопевцем. Его голос был подобен звучанию какого-то музыкального инструмента, словно бы инструмента из глины и дерева — такого большого циня из глины и дерева, наполненного водой и ветром, ибо голос этот журчал и веял. Ничего подобного прежде Махакайя не слышал. Он растерянно посмотрел на старика.
— Что значит это пение? О чем его слова? — не удержавшись, спросил он.
Старик отрицательно покачал головой, покрытой серебристым пухом.
— Верно, славит Хаому…
И вдруг шраманера тихонько начал петь, отрывочно подпевать — но на языке, понятном Махакайе и старику: «Я есмь, Заратуштра, Хаома праведный, устраняющий смерть. Сбирай меня, Спитама, выжимай меня в снедь, воспевай меня для воспевания, как воспевали меня другие спасители…»[323]
Махакайя изумленно смотрел на трепещущее лицо шраманеры, на его губы, полуприкрытые глаза. Шраманера тихо повторял: «Поклонение Хаоме! Добр Хаома, хорошо сотворен Хаома, правильно сотворен Хаома, добр, раздатель, исцелитель, красив, добродетелен, победоносен, златоцветен, со свежими ветвями, чтоб его кушал лучший, и для души припас в дорогу в тот мир».
Караванщики подошли ближе, чтобы лучше слышать. Но они не понимали ни этого языка, ни того, что звучал в паритране. И все же с напряженным вниманием взирали на шраманеру. Все знали, что жрец огнепоклонников согласился провести обряд и напоить беспамятного священным зельем, смешанным с молоком. И теперь ждали чуда. И Девгон пел. Этот цинь ветра и воды дивно звучал, как будто на нем наигрывала невидимая небесная длань, а молодой шраманера ему вторил, негромко, с перерывами, но самозабвенно: «В тебя, о жёлтый, я влагаю своим словом силу дать мудрость, и мощь, и победу, и здоровье, и целебность, и успех, и рост, и крепость всему телу, и разумение разнообразное. В тебя я влагаю ту силу, чтобы я ходил на свете свободно, одолевая ненависти, поражая Друдж».
Старика, казалось, ничуть не удивило, что шраманера знает язык «Авесты» и так ловко переиначивает непонятные слова. Он слушал, закрыв глаза.
«И то, чтобы я одолевал всех ненавистников, дэвов и людей, колдунов и колдуний, притеснителей, кавиев и карапанов, злодеев, двуногих, ашэмаутов двуногих и волков четвероногих, и войска… — Девгон на некоторое время замолчал, но вновь запел. И шраманера тоже: — Выведи нас из ненавистей ненавистников, отними разум у притеснителей. Кто только в этом доме, в этом селении, в этой деревне, в этой области — человек враждебный нам, отними у его ног силу, омрачи его разум, сокруши его ум!»
И — после паузы — вдруг раздался удар. Все вздрогнули и задрали головы. Это был как будто гром. Но в бестрепетном небе ярко светило солнце. А может быть, снова начиналось землетрясение? И удар был снизу? Очень похожий на тот удар посреди пыльного дня.
В паритране настала тишина. И это была тишина пустоты, шуньяты, Махакайя ясно это понял. Пустота, за которой следовало зарождение ветра, ветра, сплетающегося в круг, алмазно отвердевающего…
Или все почудилось? Удар грома, удар землетрясения?.. И выход из Чанъани, путь по пескам, через горы, степи, вдоль вод Чистого Озера, в Железные Ворота, в Индии, к морю, и сюда, на холм с монастырем Приносящего весну фламинго, и неизвестные слова, красными пчелами жалящие сознание неведомого человека или этого Шкуха Клемха. И аргбед, марзпан, предстоящая казнь — а как еще назвать грядущее испытание? — Адарака. Махакайя внезапно почувствовал себя увлекаемым в какой-то поток, его кружило в вихре красок, форм, звуков, имен, названий, слов. И это была неведомая музыка. Он ее все-таки не слышал, а видел. И понимал, что никогда не сможет ее растолковать. Как не может истолковать видимые звуки звезд старик Таджика Джьотиш.
И раздался еще один удар. Махакайя не знал, слышали ли его другие, но он слышал или, скорее, чувствовал: толчок изнутри, как будто удар сердца земли, или воздуха, или всех миров сразу.
Это был проблеск сознания, вдруг догадался он. Проблеск в памяти этого человека по имени Шкух Клемх. Махакайя узрел его память. Она была невероятна. Это было воздушное полотно, испещренное знаками. Нет! Это был поток знаков. И они завихрялись. Это был ветер. И Махакайя ощутил на своем лице его веяние.
Мир сотворялся заново.
Но только все было перевернуто. Все было не так, как учили мудрецы, и мир опирался не на круг алмазного ветра, круг воды, а на холм с монастырем Приносящего весну фламинго. Здесь была его основа. И не здесь, внезапно осенило монаха. А где-то еще, во времени и пространстве, которых нет.
Он это теперь ясно видел-слышал. И у него начинала немного кружиться голова, потому что небо с солнцем были сбоку, с другой стороны — монастырь, паритрана с погонщиками, шраманерой, стариком, храмом, ступой, лежащим Буддой, а вверху далекие Снежные Горы, через которые они когда-то шли с одноглазым монахом, а внизу — холмы, над которыми ночью восходят звезды.
Он испытывал желание прочно встать, но это никак не удавалось. И поток воздуха сносил его. Надо было сопротивляться. В сопротивлении — залог победы. Но Махакайю утягивало куда-то в воронку тьмы. Нельзя пугаться того, что все перевернуто, нельзя опасаться непонятных слов, неведомых звуков, надо ими овладеть. Отсутствие времени и пространства могло быть иллюзией. Основа всего не могла находиться там. Она уже случилась, на ней круг воды высотой в один миллион сто двадцать тысяч йоджан. И дальше ярусы бытия. Горы, моря. Великие четыре куска земли. Озеро Анаватана, из которого изливаются Ганга, Синдху, Шита и Вакшу. И там растет древо Джамбу. А под ним — ад Авичи, в котором страдание беспрерывно. А в других — с перерывами. Мироздание как гора Сумеру. И чем выше, тем медленнее течет время. Солнце и луна опираются на ветры. Ветры кружат вокруг Сумеру и несут поток звезд. Но ниббана не наступала. Значит, то была не сфера мира не-форм, но и не один из адов, так как в адах время тоже замедляется. И не область мира форм, где обитают святые и боги, — ведь я не свят. Это был все еще явно первый из Трилоки[324] — мир желаний… Несомый в воронку желал остановиться, остаться. Но этот мир был нигде. И время его еще не настало. И потому напрасно «я» хватается за ветер — ветер рвется в его «руках». И створки воронки поглощают все и смыкаются.
И лишь бессильные слова моления еще звучали: «На блудницу волшебную, причиняющую сладострастие, предлагающую ложе, душа которой шатется как туча гонимая ветром, на нее, Хаома желтый, направляй оружие. На все, что служит к уничтожению тела праведника, Хаома желтый, направляй оружие».
Махакайя еще видел-слышал эту палицу, падающую безвольно и вязнущую в густой тьме.
Снова настала тишина. И ее прерывали только всхрапы верблюдов, которых выпустили пастись поблизости. Между ними ходил и старый белый Бэйхай.
Наконец дверь заскрипела и растворилась. Девгон вышел. «Третье ухо» его шапки было все также запахнуто на лице. Глаза уже не сияли и не были столь просторны.
Все ждали, что он скажет. А кто-то, наверное, надеялся увидеть, как за ним выходит сам этот Шкух Клемх. Шраманера и вытягивал шею, высматривая. Но никто больше не вышел. Зато внутрь юркнула собака. И послышался ее радостный скулеж. Все снова воззрились на выход. Но ничего не случилось.
Девгон устало молчал.
Таджика Джьотиш открыл глаза и поднял голову. И уста его растворились с тем же скрипом, что и дверь паритраны. Он что-то спросил. Девгон посмотрел на него так, словно впервые видел. А потом и на остальных обратил такой же нездешний взгляд. Потом снова взглянул на старика. И не ответил. Старик задал еще вопрос. Девгон, не оборачиваясь, уходил прочь. Он как будто не слышал или не понимал старика. Все смотрели ему вослед. И когда его фигура в белом уже маячила во вратах монастыря, за ним устремился шраманера. Махакайя подошел к двери и заглянул внутрь. Там пахло курениями и сизый дымок еще стлался по полу, таился в углах. Шкух Клемх лежал с плотно закрытыми глазами. Бледное его мокрое лицо показалось Махакайе измученным. Собака стояла на задних лапах, засматривая в сомкнутые глаза хозяина, и была в самом деле похожа на священника, как говорил марзпан Чийус. На деревянной подставке лежало что-то. Махакайя присмотрелся. Это был свиток. Махакайя сразу догадался, что это и есть берестяная книга Шкуха Клемха. Невольно он сделал шаг к книге, но остановился и повернул к двери.
Махакайя вышел. А у двери уже толпились караванщики.
Когда вернулся шраманера, Махакайя спросил, что ему говорил Девгон. Тот отвечал, что Хаома отказался сейчас поразить палицей немочь, ибо не настало время силы.
— А когда оно наступит? — спросил Махакайя.
— Когда придет Тиштрйа, — отвечал шраманера с потерянным видом.
— Когда взойдет твой Небесный Волк, — проскрипел Таджика Джьотиш.
— Долго еще ждать? — спросил Махакайя, хотя и сам знал, что нескоро.
— Ты уже будешь далеко… — проговорил старик. — И я тоже…
Махакайя посмотрел на шраманеру, хотел спросить о молитве, но тот уже уходил к паритране, мягко раздвигал любопытствующих и скрывался внутри. И в этих движениях его рук была странная осторожность, вкрадчивая грация.
— Я не успел попросить Девгона об Адараке, — проговорил Махакайя.
Старик отрицательно покачал головой.
— Это его уже не спасет, — сказал он.
— А что же может спасти? Неужели нет никакой надежды? Никакой силы?
Старик молча уставился перед собой. Наконец он вздохнул и ответил:
— Что-то есть… Но я еще не постиг что.
— Спроси! — тут же подхватил Махакайя.