Старик провел шишкастой рукой по белому мягкому ежику волос и усмехнулся, щуря посветлевшие, как-то обесцветившиеся за последние дни глаза, ставшие почти серыми.
— У кого?..
И Махакайя хотел ответить так: у своих звезд, ты же говорил с ними всю свою жизнь, и они откликаются тебе, если ты зришь звук звезд. Но промолчал и подумал, что старик сам уже похож на странную звезду или целое созвездие — Белого Ежика.
Он помог старику добраться до вихары и улечься. А сам пошел проведать Готама Крсну. Но тот все еще крепко спал, раскрыв рот. Махакайя сел рядом и принялся отгонять мухобойкой, сплетенной из тростника, мух. И он думал о только что пережитых мгновениях борьбы с беспамятством. Несомненно, это была именно такая борьба — с беспамятством чужого человека. Странного человека, укорененного не здесь и не сейчас. А где и когда?
Этого монах не мог понять, как ни старался. Иногда ему казалось, что это не он, Махакайя, думает о том человеке, а как раз тот человек думает о нем и даже видит его. Ну или слышит.
Как слышит старик звезды.
Глава 55
И уже на следующий день прибыл вестник цитадели Фарнарча Чийуса. Но прежде, чем те ушли, монах позвал Махакайю в вихару к Таджика Джьотишу.
Старик привстал на лежанке, загораживаясь от солнечного света, проникающего через верхнее окно, но тут же снова лег.
— Падачари, — проговорил скрипуче он, — я знаю, что надо твоему арабу… — Он отдышался и продолжил: — Ты говорил, что он читал стихи?..
— Да, — подтвердил Махакайя, — стихи своих соплеменников.
— И они были… как глоток студеной воды в песках… Так ты говорил.
— Не знаю… Но так мне показалось. Я толмач и ведаю, как это трудно. Мне довелось переводить много сутр с санскрита на ханьский. Адарак сначала говорил на своем родном языке, и он показался мне похожим на рокочущий и плещущийся горный ручей. А потом пересказывал уже на шаурасени[325]. За эти годы мне стал понятен сей язык. Но сам я говорю на нем плохо.
— Все равно. Так истинней… Пусть араб произнесет стихи.
— Но… зачем?
— Ты же видел, как там изукрашены стены, пол и потолок? И колонны? Фарнарч Чийус привечает мастеров керамики, мозаики, чеканщиков. Привечает и поэтов. В этом спасение араба… если… если только аргбед не помешает. Поэзия Аспанака известна: кровь, хруст костей и стенанья…
— Зачем же Чийус дает ему такую власть в своем царстве?
Старик вздохнул тяжко и ничего не ответил. Потом сказал:
— Иди. Да ведет вас Авалокитешвара.
И Махакайя с толмачом и Хайей отправились во дворец.
Но во дворец их не пустили, предложили ждать у входа. Через некоторое время и вовсе увели оттуда к мрачному дому аргбеда. Вид этого дома не предвещал ничего хорошего. Вскоре к ним вышел и сам аргбед, мощный, с тяжелой поступью, в штанах и рубахе багряного цвета, препоясанный ремнем с бляшками, на котором висели два кинжала разной длины в ножнах, покрытых жемчугом. С могучих его плеч свисал желтый плащ. На голове была шапка такого же цвета. Он пристально взглянул на монахов, и те поклонились.
— Идите за мной! — велел он.
Они обошли дом аргбеда и оказались перед квадратной постройкой из глиняных кирпичей. На площадке возвышался столб. Здесь были каменные глыбы с вделанными железными кольцами. Осмотрев все, аргбед ушел.
Еще через некоторое время послышалось звяканье цепи, и они увидели стражников, ведущих Адарака. Солнце било ему в лицо, и его грязные спутанные длинные волосы и бородка казались красноватыми. Махакайя сложил ладони в приветствии-вандане. Адарак слабо улыбнулся ему. И Махакайя пережил приступ стыда. Снова его долгое путешествие за книгами причиняло боль чужому человеку. И эта боль могла обернуться смертью. Стоят ли все книги, которые он собрал за столько лет, этого? Жизни этого отважного воина, уже потерявшего двух своих товарищей.
Махакайя хотел подойти и поговорить с Адараком, но стражники запретили, гортанно закричали на него, грозя копьями. И он отступил.
Они еще ждали, слушая пересвистыванье птиц в саду. Адарак переминался с ноги на ногу. Он спросил, как там Готам Крсна. Стражник прикрикнул на него. Но Махакайя ответил.
Адарак покосился на квадратное строение. Оттуда струился прозрачный дым, воздух над плоской крышей дрожал.
Наконец появились еще стражники и марзпан с аргбедом и еще одним человеком, невысоким, в белом одеянии, но в черной шапке с загнутым вперед верхом наподобие птичьего клюва. У него была редкая борода, покрывавшая толстые щеки в красных пятнах, толстый нос тоже в пятнах, крупные светлые глаза. И его сопровождали двое слуг.
Махакайя и монахи поклонились марзпану. Тот поднял руку в приветствии. Затем он сделал жест маленькому человеку. И тот, сложив руки на брюшке, сказал:
— Слава Ахура Мазде! Да будет над нами Аша-Вахишта! Да будет справедливо наше варах[326]. И я, датабар Гушнаспич, ручаюсь за это.
Датабар посмотрел на Адарака и возгласил:
— Vitaxt гоо apar var rextan!
— Испытание расплавленным металлом, — перевел толмач.
— Xvarastan! — снова возгласил датабар Гушнаспич, воздевая руки к небу.
— Место клятвы, — перевел толмач.
Дверь в квадратном строении открылась, и оттуда вышел Девгон в белом одеянии и в белой шапке, с запахнутым наполовину лицом, дабы не осквернять огонь, а слуги вынесли дрова, сложили их посреди площадки на каменном возвышении, затем принесли горящую ветвь и подпалили дрова. Но это был ритуальный огонь. А железо уже плавилось внутри помещения.
Датабар Гушнаспич воскликнул:
— Да станет скрытое явным! А сомнительное достоверным! И темное — светлым!
Девгон не смотрел ни на Махакайю, ни на монахов, ни на Адарака. В руке его были три прута. Махакайя уже знал, что это священные прутья — барсман, а в другой руке посох, украшенный каменьями и резьбой. Этим посохом он очертил круг перед огнем и велел туда встать Адараку. Но прежде с него сняли цепь. И Адарак повиновался. Ему предложили произнести клятву, обратив лицо к огню.
Махакайя пребывал в унынии. Фарс происходящего был очевиден. Адарак не был той же веры, что и эти люди, хотя и его божествами были огонь, солнце, звезды, дождь… И когда Девгон, помахивая перед собой прутьями и глядя на огонь, запел свою молитву, Махакайя не выдержал и громко воскликнул:
— Остановитесь!
Девгон прервал песнопение и наконец впервые устремил взгляд своих небесных глаз на него. Глаза его были как бы задернуты пеленой. Все смотрели на рослого монаха в шафрановом кашае, с обритой головой, с подстриженной очень коротко пегой бородкой и такими же усами, с густыми пегими бровями. Махакайя попросил толмача перевести. И тот повторил тонким голоском, вытягивая тощую шею:
— Остановитесь!..
— Дозвольте сказать!
Аргбед повелительно взмахнул рукой, запрещая ему говорить. Но внезапно подал голос Девгон.
— Говори!
Аргбед метнул в его сторону грозный взгляд. Но Девгон был спокоен. И он повторил повелительно:
— Говори.
— Ваше испытание тщетно! — воскликнул Махакайя. — Ибо Адарак не той веры, что и вы. Это все равно как вести суд на разных языках: датабар на одном языке, Девгон на другом, Адарак на своем…
Толмач переводил. Все внимательно слушали.
— А он прав! — Это произнес марзпан.
Сегодня он был в другой мантии, голубого цвета, на голове нарядная островерхая шапка в каменьях, длинная борода казалась тоже драгоценной, так она переливалась в лучах солнца.
— Они говорят на трех языках, — продолжал марзпан. — Датабар на одном, всем нам понятном, Девгон поет на священном языке нашей книги, араб — на своем… Верно! Но они отлично разумеют всё. Спросим араба.
И к Адараку обратился датабар, — толмач, а за ним Махакайя перевели.
Адарак ответил утвердительно.
— Вот видишь, монах, — сказал марзпан Фарнарч Чийус.
— И все же. Клятва огню сильна лишь в устах ваших, но не в его и не в моих. Я последователь учения Будды. А он учил нас не клясться ни огню, ни звезде, которые не слышат и не внимают.
Аргбед резко что-то сказал. Махакайя запнулся. Пожалуй, он сказал лишнее.
— Хорошо, монах. Мы спросим у датабара Гушнаспича, что говорит закон.
Датабар откашлялся и ответил:
— Клянущийся должен верить своей клятве.
— Но может ли он быть иноверцем? Как я — последователем учения Будды? — не отступал монах.
Датабар замешкался. Аргбед что-то сказал. Девгон молчал. Марзпан обратился к нему. Девгон ответил, не глядя на марзпана. Аргбед помрачнел. Марзпан Фарнарч Чийус оглядел всех собравшихся, задержал взгляд на чисто почти без дыма пылавшем огне и повернулся к Адараку.
— Слава Ахура Мазде! Аша-Вахишта да пребудет среди нас. Говори, араб, какова твоя вера? Во что ты веруешь?
Толмач перевел. Махакайя за ним. Адарак посмотрел прямо на марзпана и ответил:
— Я верю в Митру.
Повисло молчание, только слышно было потрескиванье дров.
Марзпан, не скрывая удивления, спросил:
— И значит — в Ахура Мазду?!
— Да, — ответил араб. — Но прежде всего в солнечного Митру.
Аргбед, не удержавшись, оглушительно ударил в тяжелые литые ладони.
— Но… если это так, — сказал марзпан, — если это и вправду так… проговори молитву ему.
Все замерли в ожидании, и только потрескивали дрова да пересвистывались птицы. Адарак попросил воды. И ему дали напиться. Он повернул лицо к солнцу, и его бородка и волосы снова стали красноватыми. Адарак начал не на шаурасени, а на своем языке. И голос его снова напомнил Махакайе звук горного ручья. Хороша арабская речь! И все слушали, пока Адарак не замолчал.
— Кто переведет это? — спросил марзпан, беспокойно озираясь. — Ты можешь сказать на понятном толмачам языке?
Адарак кивнул и заговорил. Толмач, а за ним Махакайя принялись переводить: «Солнце бессмертное, блистательное, быстроконное мы почитаем. Я почту Митру широкого выгона, тысячеухого, десятитысячеокого. Я почту палицу, благоопускаемую на головы дэвов Митрой широкого выгона. Я почту содружество, что есть наилучшее содружество между Луной и Солнцем…»