Адарак помолчал и продолжал: «Митру, всех стран царя мы почитаем, которого создал Ахура Мазда самым полным хварна из духовных язатов. Это пусть придет к нам на помощь, о Митра, высокий ахура. Солнце бессмертное, блистательное, быстроконное мы почитаем».
Кое-какие слова Махакайя не смог перевести.
Адарак посмотрел на Девгона, и тот ему кивнул. Адарак продолжил: «Митру я почту возлияниями. К нему приближусь с любовью и поклонением. Его я почту звучащим почитанием, Митру широкого выгона возлияниями, Митру широкого выгона мы почитаем хаомой с молоком и барсманом, искусством языка и мантрой, словом, деянием и возлияниями, правдиворечивыми речами»[327].
Снова настала тишина. Аргбед не мог скрыть довольной улыбки, растягивавшей его толстые губы, так что и нос его плющился. Глаза Девгона прояснились и стали огромны, как небеса над этим садом, дворцом и местом клятвы с огнем. Датабар Гушнаспич похлопывал себя по животу и кивал своим мыслям. А волосы и бородка Адарака сияли. Махакайя не знал, точно ли это так или только ему кажется. Все возможно. Как любят говорить в Поднебесной, смотри не на палец, указующий, а на луну. И это говорят не последователи учения Будды, а все. Но именно так и происходит с теми, кто принимает свое впечатление, свое зрелище за действительность. То есть все и видят палец, но не луну. Учители Индий привили ему привычку не верить сразу своим впечатлениям.
Но уже он знал, что происшедшее почти отрезало путь к спасению Адарака. То, о чем ему говорил Таджика Джьотиш уже было пылинкой… Пылинкой… Но тут и он вспомнил гатху знаменитого Хуэй-юаня, того самого, сочинившего трактат о непочтении монаха к императору, написавшего как-то Кумарадживе письмо с этой гатхой, из которой он сейчас смог вспомнить только одну строку: «Одна ничтожная пылинка способна сотрясти пределы»[328].
Как дальше? Махакайя наморщил лоб…
— Монах! — окликнул его марзпан Чийус. — Ты доволен?
— Я буду доволен, господин, если из этой груди, которую вы собираетесь прожечь горячим железом, изойдут и другие слова.
— Нам уже достаточно здесь слов! — оборвал его аргбед.
Но марзпан возразил:
— Пусть скажет. Какие слова ты еще хочешь услышать?
— Слова поэта.
Марзпан воззрился на Адарака.
— Ты… поэт?
— Я араб, — ответил Адарак.
Марзпан снисходительно кивнул.
— До сих пор мне не приходилось слышать стихов змееголовых. Неужели они способны творить стихи?.. Если так — читай!
Адарак взглянул на Махакайю, тот сложил руки у груди и склонил голову. Еще некоторое время араб раздумывал. И наконец Махакайя поднял голову и посмотрел на него прямо и с такой силой, что как будто некая пылинка соскользнула с его ресниц и вспыхнула на солнце.
И Адарак прочел на своем языке. Потом на другом, чтобы Махакайя смог перевести. Перевод его, конечно, был сумбурен, но что-то удалось передать.
Я обойду, скитаясь, целый свет,
Чтоб всем помочь, кто голоден, раздет,
Чтоб слабых защитить от произвола
И ограждать обиженных от бед.
Но если все неправда поборола —
Покину жизнь, в которой смысла нет…
Марзпан выслушал и спросил:
— Это ты сам сочинил, араб?
— Нет, — ответил тот, — Урва ибн аль-Вард. Моя поэзия иная.
— Какая же?
— Клинок Дамаска, конь. Разве могу я равняться с этими всадниками, которые скачут верхом на вихрях слов?
— И ты знаешь еще стихи?
— Да.
— Говори!
И Адарак прочитал еще:
Разве ты средство такое нашел,
Что ниспровергает судьбы произвол,
Времени сможешь осилить законы?
Или ты бредишь, гордец ослепленный?
Разве не все исчезает, как дым,
Разве хоть кто-то судьбой не гоним?
Где Сасанидов начальник, Хосрой?
Где же Шапур, несравненный герой?
Рума правители гордые где же?
Их вспоминают всё реже и реже…
Хадр, этот город за гранью оград,
Смыли, разрушили Тигр и Евфрат.
Что же осталось? Руины и тлен…
Совы летают у мраморных стен.
Замка Хаварнака мудрый хозяин
Понял, что мир ненадежен, случаен.
Может ли радовать пышный дворец,
Если погибнет и он наконец?
Те, что сокровища здесь накопили,
Разве не будут в холодной могиле?
Тщетны и слава, и власть, и успех —
Тленье в земле неизбежно для всех.
Все пролетает, проносится мимо,
Словно листок, ураганом гонимый…[329] —
а Махакайя, как мог перевел, а за ним и толмач, что далось ему с большим трудом, и худосочное лицо покрылось испариной от усердия.
Аргбед слушал, сдвинув брови, желваки под его бородой ходуном ходили, глаза были, как уголья. И когда толмач устало умолк, он разразился бранью. Толмач ее не переводил. Махакайя еще не уразумел, что к чему, но, похоже, стих задел аргбеда за живое. Да, соображал монах, там речь о Сасанидах, а шаханшах Йездигерд Третий — этой династии. Но что за город Хадр? И кто его разрушил? Неужели арабы?
— И этот стих твой? — спросил марзпан.
— Нет, — ответил араб. Его сочинил Ади Ибн Зайд из племени тамим. Он жил в столице вашей империи Ктесифоне и был советником Парвиза.
— Вот как?.. На чьей же стороне он оказался, когда к стенам города подошли ваши соплеменники?
— Говорят, к этому времени он уже умер. Но не сомневаюсь, что клятва верности царю была для него сильнее голоса крови.
Марзпан задумался. Аргбед начал что-то говорить ему. Марзпан слушал, оглаживая бороду в колечках.
— Да пребудет над нами милость Ахура Мазды! — провозгласил марзпан. — Пусть Митра, которому ты предан, сделает жгучее железо прохладным, как ручей.
И он повернулся к аргбеду. Тот отдал приказ, и двое служителей подошли к арабу, подвели к каменным квадратам и, заставив лечь, вдели его руки в железные кольца и привязали их. Одежду на его груди распахнули.
Из глиняного дома вышел служитель с железным сосудом, зажатым большими клещами. На руках его были толстые белоснежные рукавицы. На голове белая шапка, закрывавшая пол-лица.
Махакайя уставился в землю.
И в этот миг раздался голос Девгона. Махакайя поднял голову. Девгон обращался к датабару. Тот, выслушав, отвечал сначала уверенно, потом как будто против воли, как-то виновато посматривая на аргбеда. Служителю с расплавленным металлом приказали остановиться. Он замер, держа в клещах сосуд, над которым струился жар. Девгон уже что-то говорил марзпану Фарнарчу Чийусу. Потом заговорил датабар Гушнаспич.
— Что они говорят? — спросил Махакайя у Пуньятара.
Толмач отвечал, что… раз араб приверженец истинной веры, то… тогда… к нему в полной мере должен быть применим… закон варах. Аргбед возражал, но Девгон настаивал, что это дело о клятве, а не о договоре. А коли так… то… тогда и должно быть испытание другое.
— Другое? — переспросил Махакайя.
Толмач замолчал, слушая. Марзпан вскинул руку, прерывая спор Девгона и аргбеда. Фарнарч Чийус о чем-то прямо спросил датабара Гушнаспича. Тот ответил. Толмач не успел перевести этот ответ, как заговорил марзпан, и Пуньятара перевел уже его речь:
— Да пребудет над нами благость Ахура Мазды! Ты, араб, проявил мужество и не отступил от бога правды Митры и Аши-Вахишти. И наша милость безгранична! Твое испытание будет другим.
И он жестом велел удалиться служителю с клещами и сосудом.
И тут Махакайя вспомнил вторую строку гатхи Хуэй-юаня: «И, силу обретя, обрушить горы».
Но, похоже, пылинкой были не стихи этих странных арабов, а… что же?
Мужество Адарака.
Глава 56
Но еще было неясно, чем все закончится. Марзпан велел заменить испытание расплавленным железом на другое — водой. Девгон утверждал, что таков закон, огнем испытуется нарушитель договора, водой — нарушитель клятвы. И датабар, судья, подтвердил это.
И все переместились за стены города, на берег реки. Весть о предстоящем действе быстро разлетелась, и к реке стекался народ. Здесь были женщины в легких разноцветных накидках поверх простых одеяний, дети, босоногие и в обувке, ремесленники с жилистыми коричневыми руками, крестьяне, степенные мужи в шапках и тюрбанах, хлопковых и холщовых штанах и рубахах, некоторые в плащах. Из монастыря вышли монахи.
Марзпан восседал на украшенной колеснице, запряженной двумя вороными конями. Аргбед — верхом.
Когда все было приготовлено, Девгон, стоя у воды, пропел молитву, и не на языке «Авесты», а на понятном всему народу языке, и толмач переводил, как мог.
Я буду почитать воду — Арэдви Суру Анахиту,
с широкими бродами, целебную,
противодэвовскую, учения Ахуры,
почитаемую в плотском мире,
восхваляемую в плотском мире,
посевы растящую, праведную,
стада растящую, праведную,
живые творения растящую, праведную,
счастье растящую, праведную,
страну растящую, праведную.
Которая очищает семя всех, кто мужеского пола,
которая очищает чрево всем, кто женского пола, для рождения;
которая всем, кто женского пола, дает благие роды,
которая всем, кто женского пола,
приносит урочное молоко[330].
Это было восхваление вод. Девгон пел его над струями реки.
И он пролил в воду молоко.
Затем прочел молитву Апам-Напату, Сыну вод, но тут толмач совсем сбился, закашлялся, и, пока искал воды, молитва. закончилась. И стало тихо. Смолкли разговоры в толпе. К воде подводили араба. Его волосы и борода упрямо золотились в солнце. Вели его четверо служителей в белых одеяниях и белых шапках. Вскоре к ним присоединился и пятый. Все они вошли в реку. Река обмелела и едва достигала колен. Они остановились и оглянулись на берег. Аргбед подал знак, и на берег вышли лучник и бегун. Оба тоже были в белых рубахах и штанах и в белых шапках.