Но толмач уже тоже сошел вниз, и вокруг были только незнакомые горожане.
Махакайя пошел за всеми, но к арабу и Девгону было не протолкнуться. Что же там происходит? Махакайя взглянул на небо, — огненное око вновь задернула пелена, словно лицо Девгона и его помощников.
Вдруг все замерло, стихло — и, наверное, река.
Сколько это длилось, неизвестно.
И снова мир ожил, раздался надсадный мокрый кашель, люди задвигались, загалдели.
Сзади послышались окрики, все оглядывались на воинов, которые пробивали дорогу колеснице. Махакайя встретился взглядом с глазами Фарнарча Чийуса в голубом одеянии, в высокой зеленой шапке с драгоценной диадемой; в ушах его покачивались золотые серьги, борода лоснилась и чернела. Позади ехал аргбед. Колесница остановилась. Махакайя наконец увидел берег, лежащего А Ш-Шаррана и людей в белом.
Марзпан Фарнарч Чийус возвысил голос. И толпа стихла. К колеснице приблизился Девгон. Он что-то отвечал. Марзпан поискал кого-то глазами и окликнул. Вперед выступил датабар Гушнаспич с пятнами на лице. Марзпан вопрошал его. Тот отвечал сбивчиво и неохотно, бросая взгляды на аргбеда.
Махакайя ничего не понимал.
Люди опять зашумели, кто-то крикнул.
И тут служители склонились и подняли под руки А Ш-Шаррана. Шатаясь, он встал. С потемневших его волос и бородки стекала вода, глаза блуждали.
Марзпан поднял обе руки, и все затихло. И он заговорил торжественно и громко. В конце своей речи он поискал глазами Махакайю и, увидев его, указал на араба и что-то еще сказал. Затем его возница потянул за нарядные вожжи, и вороные кони начали пятиться, пятиться, и колесница покатилась медленно назад. Махакайя решил склониться. Что он и сделал, сложив руки перед грудью. И так стоял, пока колесница не развернулась и не уехала в город, сопровождаемая аргбедом и воинами. Махакайя сейчас готов был перечить Хуэй-юаню. Иногда монахи должны оказывать почести правителю.
Глава 57
Бацзе, салют!
Я знаю, саду цвесть. Пишу из моего воронежского деревенского пространства. Из моего цветущего и зеленого пространства — в твое, выжженное солнцем. Стараюсь по новостям из телевизора и газет что-то понять: как там у вас? Ты-то молчишь почему-то. Да если и напишешь, так ничего толком не расскажешь. Ясно, конечно, почему.
Надеюсь, Пандора в чадре и Марс в чалме к тебе благосклонны. Хотела бы увидеть этот твой город Газни. А на самом деле — нет. Или только его сады. Ты в последнем письме красочно описывал загадочный сад за стеной.
Тема эта для меня актуальна. На лето нам задали разработку концепции идеального града. О, мы вмиг стали такими Томмазо Кампанеллами. Он ведь не только фантазировал как мыслитель-писатель, но еще и чертеж Града Солнца наваял. Ну прямо скажем, примитивный план: окружность, разделенная четырьмя крестообразными проспектами, сходящимися у центрального святилища, от которого, в свою очередь, расходятся концентрические круги улочек. Жить в таком городе — скучища, хоть называй его Городом Солнца, хоть Луны или Марса…
Все началось с туманной Англии. Лондон к двадцатому веку стал промышленным монстром, вот один мечтатель и тиснул книжечку «Города-сады будущего», звать его Эбенизером Говардом, социолог-утопист, не архитектор, а вот поди ж ты. Да, сперва эта книжечка называлась очень незатейливо: «Завтра». И — ни тук-тук. Тогда он уже назвал по-другому. И пошло-поехало. Идея его проста: вблизи гигантов нужны города-сады. Типа городов-спутников, как наш вот Зеленоград. И два таких города-сада ему удалось построить вблизи Лондона. Но в первом жителей было всего 14 тыс., во втором — 7. После Второй мировой снова ухватились за идею и построили аж 14 таких городов. Думали, в них переселятся из Лондона, Глазго и др. до миллиона человек. Ан нет. Всего 200 с чем-то тыс. захотели там проживать. Увы и ах. Тогда идею подкорректировали: пригород-сад. И земля дешевле, и воздух другой, зелень, все такое. Но в большинстве своем туда тянулись не лондонцы и глазговцы, а, как в Москву — лимитчики, ну, типа того. И все равно в центре жить лучше. Об этом говорит статистика. Не нужен нам ни воздух, ни цветы с кронами, дайте угара газового, шума вавилонского, тесноты, пестроты, мельтешенья и всего такого прочего ядовитого и желанного. Вот как на рисунках еще одного фантазера, но уже архитектора итальянца Сант-Элиа, в его серии «La Città Nuova» («Новый город»): весь город — это машина. Кругом механизмы, между домами мосты, галереи, переходы, какая-то жуть, но все соразмерно друг другу и образует целостный гигантский организм или, скорее, какой-то великий мотор. Жаль, что парень погиб в окопах Первой мировой, может, в дальнейшем он и сумел бы соединить свой град-мотор с градом-садом того британца Говарда.
А вот именно это нам и предложили сделать. И мы теперь думаем, чертим, рвем и кромсаем. В печку бабы Лизы летят аэропланы моих проектов. Всё — не то. Никак не могу уяснить, что же должно быть в центре. Памятник? Кому? Может, именно ему, футуристу-архитектору Антонио Сант-Элиа в шляпе и с трубкой?.. Сразу задумываешься, как изобразить дымок… Его Città Nuova исполнен какого-то космического духа. Как будто он начитался современных фантастов, Айзека Азимова. Его «Железнодорожная станция в Милане, 1914 г.» как будто не в 1914 году находится, а в 4191-м — и на неведомой планете. Прибывают туда межгалактические поезда. Ту-ту, ваша станция Милан 235-го уровня, на выход.
Меня это вдохновляет, честно говоря. Чувствую, как становлюсь футуристкой. Удалось отыскать в Воронеже при помощи сестры его манифест — и это музыка и песня. И теперь и мне хочется «сокрушить все, что является нелепым, тяжелым и противоположным нам (традицию, стиль, эстетику, пропорции) и определить новые формы, новые линии, новую гармонию профилей и объемов. Создать архитектуру, которая соответствовала бы специфическим условиям современной жизни, нашему мировосприятию — и это стало бы ее эстетической ценностью. Эта архитектура не может быть покорной ни одному закону исторической преемственности. Она должна быть новой, как ново состояние нашей души…»[332]
И вот я хожу, цветы бабушкины поливаю, как сомнамбула, и думаю, как создать железобетонный сад? Рассматриваю картинки Сальвадора Дали и Дельво, Магритта, Кирико, Эрнста, Чюрлёниса — всё благодаря сестренке, Татьяне Ильиничне. Это настраивает на футуристический железобетонный город-сад. Ну то есть на размышления о нем. Например, у Магритта «Шторм»: стоят три объемные геометрические фигуры, прямоугольные, синеватого цвета, на зеленоватой плоскости, на черном фоне, а над ними и мимо них плывут беловатые, сизые и темные облака. У меня сразу ассоциация — наши многоэтажки, только без окон и дверей. Все освещено косым светом, фигуры отбрасывают тени. И где-то на краю плоскости, позади этих кубов, как будто крошечный сгусток краски. И я в него впериваюсь. Похоже на человечка? Или нет? Не человечек? Так что это? Стас! Мне становится не по себе от этой картины. Я думаю о тебе. Ведь это ты там, за колоннами каких-то афганских геркулесовых кубов на самом краю пустыни, только вовсе не зеленоватой, а кирпичного цвета. Почему ты не пишешь? Куда деваются письма? Или мои пропадают? Кто их читает? Сегодня ночью я проснулась на сеновале и поняла, что мои письма к тебе точно читает кто-то другой. Это не просто не очень-то приятно, а по-настоящему ужасно. Такое чувство я пережила. И посапывающие рядом племянник с племянницей показались мне персонажами какой-то картины этого Рене Магритта. Знаешь, полная безмятежность их сна, а в щели сеновала попадает свет то ли фонаря, то ли звезды. Томительно. Как-то душно. Хотя бы подул ветер. Когда это происходит, на сеновале становится чудесно. А в этих картинах Магритта нет никакого ветра, нет вообще движения. Нет воздуха. Это какая-то пустота, ей-ей. И у всех этих сюров то же самое. И главенствует какая-то арифметика и геометрия. Это мир чисел. Только числа обрели образы: «Домашний ангел» Эрнста — вздыбившиеся девятки, «Потерянный жокей» Магритта — восьмерки и 12 на лошади 14, «Меховой чайный прибор» Оппенгейма — 100, «Меланхолия и мистерия улицы» Кирико — 1000, а может, уже и 1 000 000, там фигурка бегущей девушки с развевающимися волосами, перед собой она катит колесо — ноль, у стены дома два тележных колеса, а по длинной стене другого дома тянется ряд арок, их вообще-то 15, я посчитала, и сверху 13 квадратных окон, так что нолей там больше шести, и тогда это не миллион, а — 1030, и это называется нониллион. Архитектура — тоже числа. Поэтому и тянет все-таки рассматривать эти вымученные картины.
И я лежу на сеновале без сна и думаю.
Думаю — о тебе.
Расстояние — тоже числа. Между нами, по крайней мере, поменьше нулей, чем у той девицы Кирико, ну если мыслить в километрах, а не в метрах, конечно. Сколько вообще-то? Тысяч пять километров? А моя мысль одолевает это расстояние в мгновенье ока. И она уже у тебя. В Газни ведь тоже еще ночь. Разница между нами в полтора часа. У тебя время быстрее: здесь два часа ночи, в Газни — три с половиной. Мне можно дольше поспать. А тебе скоро вставать. Хотя — тоже еще поспишь. И может, мы встретимся во сне. В картине Магритта «Империя света» — явно предрассветное небо, синее с белыми облачками, а на переднем плане три дома, двухэтажные и трехэтажный, фонарь горит на столбе, мостовая, деревья, какая-то бельгийская или французская глубинка; но странность здесь вот какая — небо предрассветное, а в одном доме и во втором окна освещены: три окна и два окна, и только третий дом погружен в полный сон, а в этих двух кто-то не спит — кто и почему? А почему я не сплю в воронежском селе? И мои глаза как окна. И я воображаю город-сад. «Империя света»? Хорошее название. Таким и надо сделать название города-сада будущего. Корбюзье тоже проектировал такой град, он у него назывался «Лазурным городом». Ну прям Лазурный берег. Ой, сбрехала, сорри, — «Лучезарным», вот как. У него там в центре стеклянные небоскребы. Это город на 3 млн жителей. А площадь 70 кв. км. В Париже — 2,5 млн на площади 105 кв. км. То есть Корбюзье все уплотнил, но при этом каждый житель его града получит щедрую порцию солнечных лучей, так у него все там продумано и выверено, — потому и Лучезарный город. Но со стеклом проблемы, они выявились, когда все кинулись городить стекляшки: зимой холодно, а летом жарко, как в парнике. Этого маэстро не предвидел.