— Звезды? — не понял старик.
— Листья.
— А звезды сгорают… — пробормотал старик.
И Махакайя продекламировал:
Как в конце космической эпохи огонь
Не сможет сжечь пустое пространство,
Точно так же старость, болезнь и смерть
Не могут спалить дхармовый мир…[335]
— Это твоя гатха?
— Нет. Сарамати. Из его трактата о том, что в дхармовом мире не существует различий.
Старик помолчал и молвил:
— А она хороша… И очень хороша, когда огонь уже подбирается… И в нем исчезнет только моя кашая, исчезнет мой посох, патра, сандалии, волосы, которые я уже устал за столько лет сбривать… И глаза, которые столько ночей считали звезды… Но… но мое пространство останется. Так истинней?..
— …наполненное звездами, — откликнулся Махакайя.
— Жаль, — проговорил старик с одышкой, — жаль, что мы не потолковали об этом йогине раньше… Хотя… всего не перетолкуешь. Но… но как же его держали в Наланде? Ведь он иноверец?
— Да. Но, как и у нас в Поднебесной, патриархи нашего Учения знали трактаты и Лао-цзы, и Чжуан-цзы, Ку-цзы, и других мудрецов, так и в Наланде не пренебрегают чужими усилиями в познании, тем более таких продвинутых, как йогин Кесара. Он жил, конечно, не в самом монастыре, а в роще под горой, где у него были летняя хижина и зимняя пещера. Но мой наставник особо не препятствовал ни знакомству с ним, ни обучению его практике. А наши монахи писали комментарии к Лао-цзы и Чжуан-цзы, особенно любили «Вольные странствия» последнего.
— Я вижу… и ты хочешь его объяснить теперь? — спросил старик.
— Что ж, — отозвался Махакайя, — у меня за плечами не только книги, но и ночи и дни странствий.
— Твоя книга будет как одни из восьмидесяти четырех тысяч врат Учения, — проговорил старик.
— Нет, — возразил Махакайя. — Я только опишу путь.
— Но это и будет путь, ведущий к вратам.
Махакайя промолчал. Таджика Джьотиш тоже больше ничего не говорил. И так они пребывали в молчании долгое время, пока по соседству не захрапел монах, все это время прислушивавшийся к их разговору, как и монах по другую сторону. Никто не смел в вихаре прерывать их беседу, хотя время уже было позднее и обычно не дозволялось никому нарушать покой сна.
Махакайя встал. Старик Таджика Джьотиш не шелохнулся.
В предрассветных сумерках собравшийся уходить Махакайя лишь бросил взгляд на кровать со стариком, показавшимся ему каким-то совсем маленьким под покрывалом, — он взглянул пристальнее и, заметив равномерно вздымавшееся худое плечо, повернулся и направился к выходу. Перед выходом обернулся, сложив руки у груди, поклонился, а потом уже вышел.
Ему еще предстояло заглянуть в паритрану.
У стены возле двери, как обычно, лежала собака. При приближении монаха, она забила хвостом по земле. И только тут монах обратил внимание на то, что на ее морде, над глубокими черными глазами есть два пятна. И он вспомнил слова давнего спутника о четырехглазых собаках огнепоклонников, которые якобы видят твою смерть. Что видела эта собака? Чью скорую смерть?
Махакайя отогнал мысль о звездном старике, Таджика Джьотише.
Он открыл дверь.
Человек по имени Шкух Клемх лежал на спине, грудь его равномерно вздымалась и опускалась. Махакайя смотрел на его лицо. Где сейчас пребывало сознание этого человека? Какие тропы его вели? Что он слышал? Может быть, какие-то звуки и влекли его в акаше, этом особом пространстве, о котором толковал йогин Кесара, чья главная отличительная особенность — всепроницаемость. Кесара говорил, что акаша уже содержится в самом человеке, благодаря этому человек слышит. Санъяма[336], сосредоточение на связи слуха и акаши, дарит божественное слышание. А еще — способность быть легким для хождения по водам, затем — по паутине, по солнечному лучу и наконец возможность передвигаться в акаше, пронизывающую все: тела и сознание людей, древеса, дома и горы. Когда Махакайя изъявил желание это увидеть, Кесара, всегда в одной только набедренной повязке, загорелый, с впалым животом и выступающей грудной клеткой, на которую свешивались спутанные пряди густых пыльных волос, похожих на травы или даже корни деревьев, засмеялся и ответил, что для этого монаху надо тоже там оказаться.
Хотел бы Махакайя в этот ранний час оказаться там и попытаться помочь этому человеку по имени Шкух Клемх.
Но, может быть, он все-таки слышит?
Махакайя вздохнул и выдохнул, произнес: «Ом!» И он прочел Ниббану-сутру, третью главу о восьми причинах землетрясения, в которой сказано, что первая причина — это ветры, они колеблют землю; вторая — сосредоточенная мысль отшельника или брахмана; третья — нисхождение бодисатвы в утробу будущей матери; четвертая — когда он покидает утробу; пятая — когда Татхагата достигает благости; шестая — когда он запускает Колесо Учения; и седьмая — когда отрекается от остатка дней, отрекается от жизни; а восьмая причина землетрясения — когда он уходит в ниббану.
Эти причины объяснял своему ученику Будда: когда он сидел после сбора подаяний и предавался размышлениям в Весали у надгробия Чапалы, а любимый ученик отошел, и к учителю подступил Мара с призывом оставить жизнь, — тогда и случилось землетрясение. И причина его была — седьмая. Время пришло.
Но причина твоего землетрясения, говорил Махакайя, стоя перед беспамятным человеком, другая. Какая же? Я этого не ведаю. Может, ветры, а может, и чья-то мысль. Но тебе, Шкух Клемх, еще рано отрекаться от дней на земле, твой срок не пришел. Я хочу, чтобы ты услышал, осознал это и продолжил свой путь на коне и с собакой. Да свершится это!
— Да свершится! — тихо отозвался голос позади.
Махакайя обернулся и увидел шраманеру. Тот стоял, сложив руки у груди и склонив обритую голову, но Махакайе в сумерках почудилась грива волос, рассыпавшихся по хрупким плечам шраманеры.
Монах сделал благословляющий жест и направился к выходу.
— Простите, учитель, я не могу уйти с вами, — проговорил ему вослед шраманера.
— Я это знаю, — отозвался Махакайя, приостанавливаясь в дверях.
— Но я не покину стезю Дхармы.
— И пусть Дхарма не покинет тебя, — сказал Махакайя и вышел.
Во дворе он все-таки свернул к возлежащему на правом боку каменному Будде. Обойдя изваяние, он остановился у огромного лица, протянул было руку к урнакеше[337], но так и не посмел еще раз дотронуться…
А потом уже, когда небольшой караван спустился с холма и перебрел речку, направляясь к северу, и Махакайя обернулся, чтобы бросить последний взгляд на город Хэсину и монастырь Приносящего весну фламинго, он пожалел об этом. Надо было еще раз коснуться солнечной каменной родинки, чтобы ее свет заполнил сознание до самых потаенных уголков, свет, дарующий последнее и всепроникающее знание о пути, который проделал монах, о книгах, которые он вез, о людях, встречавшихся на этом пути, об их судьбах и о том, что ждет впереди.
Но движение каравана было неумолимым, согбенные фигуры А Ш-Шаррана и Готама Крсны верхом на верблюдах взывали о быстром движении вперед, дальше от этого города, и Махакайя помнил совет старика Таджика Джьотиша свернуть где-то в удобном месте с торной дороги и отклониться в сторону, там есть пути скотоводов: лучше сделать крюк, чем попасться людям аргбеда.
Махакайя ощутил мягкий тычок в плечо, оглянулся. Это был старый Бэйхай с небольшой поклажей. Грива его вольно ниспадала вдоль шеи. Взгляд был задумчив. Махакайя погладил его по плоской большой щеке. В холщовых мешках на его спине хранились самые заветные сутры и шастры, и главная среди них, ради которой и отправился в дорогу монах — «Йогачарабхуми-шастра»[338]. Ее еще предстояло переводить на язык Поднебесной, как и другие шастры и сутры. Еще предстояло вникнуть во все и попытаться все разгадать. Но монах уже знал главную цель этого делания — уподобить сознание солнцу, чтобы касаться лучами без слов слуха владеющих заветным пространством. Как коснулся его нос Бэйхая.
Конь вздохнул, и в лицо Махакайе повеяло теплым ветром.
Книга втораяИндия
Моей дочери Чоин Палмо (Анастасии)
Там, где омытые Гангою кедры,
Там, где олени, где мускусом пахнет,
Там, где киннары[339] поют неумолчно…
Глава 1
«Я, монах Поднебесной, много слышавший о других монахах, отправлявшихся в Западный край за сутрами и шастрами, дабы распространять у нас, на востоке, свет Будды, дерзко вознамерился поступить так же. Мечта об этом зародилась у меня давно. Но окончательное решение было принято после того, как в нашем монастыре в Чанъани появился индийский наставник Дхармы Бомопидоло и поведал о монастыре Наланда, полном мудрецов, главный из которых Шилабхадра очень стар, но еще жив и передает истину, великолепно толкуя „Йогачарабхуми-шастру“, полную живительных слов, будто плодоносная туча дождя, — а в Поднебесной из-за неверных переводов этой шастры и многих других шастр и сутр и трактатов, уже наступала засуха. Привести эту тучу к нам — разве мог я не подумать об этом? И мне наконец приснился сон, в котором сам Будда явился мне и велел это свершить. И уже я не в силах был противиться.
И в четвертую луну третьего года под девизом Чжэньгуань ваш бедный и недостойный монах, Ваше Величество, презрев запрет, выступил в путь и направил свой посох в Западный край. Я миновал жаркие пески, одолел горные кручи с ледяными языками, широкие степи, города, полные торговцев и ремесленников, воинов, музыкантов и певцов, служителей разных вер в своих храмах; достиг Железных Ворот, переплыл великие реки, прошел Большие Снежные Горы, в которых видел гигантских каменных Будд, и наконец достиг Наланды, где меня встретил Шилабхадра, ветхий и высохший, но обрадовавшийся мне, ибо и ему было предзнаменование о приходе странника издалека, который облегчит страдания его лет. Но избавление это он обретет в даянии, ведь название монастыря того требует: Наланда означает Ненасытный в даянии. И, завидев меня, старец поднял руку и приветствовал своего избавителя.