озерцания звезд и есть санъяма на светилах, которой и занимался усердно йогин Кесара в окрестностях Наланды.
Возможно, Кесаре и не составило бы труда узнать, как обстоят дела на холме Хэсины. Йогин утверждал, что научился проникать в акашу, особое пространство звука, мысли, знания и чувств. Он говорил, что становится там паучком, которого несет легкое дуновение ветерка. И он проникает сквозь горы, деревья, глиняные стены. А если ему хочется созерцать тех, кто невидимый для остальных проносится в воздухе и реет в небесах, то он просто свершает санъяму на собственной черепной коробке.
Кроме того, ему доступно и чужое сознание, он помещает свое сознание, как хрусталь, в поток чужого, и хрусталь неизбежно окрашивается, потому что лишь у достигших просветленности этот поток бесцветен и чист. Правда, ему не удается видеть какие-то посторонние обстоятельства этой жизни, ее реальность, но только поток восприятия этой реальности.
Этому он учил и Махакайю, невзирая на то, что он приверженец Дхармы. Однажды под руководством йогина Махакайя сумел воздвигнуть кристалл хрусталя в потоке сознания пришедшего к Кесаре купца, и, когда основание кристалла начало окрашиваться светло-коричневой и буроватой жижей, его замутило и чуть не вырвало. Кесара улыбнулся, но тут же нахмурил лохматые брови и сказал, что до обретения бесстрастия Джаладе далеко, — так он называл Махакайю, узнав, что тот пришел из Поднебесной: Джалада — Водотворец, то есть Облако. Пока Джалада наполнен испарениями сансары и слишком тяжел, и мутен. Но осваивать это умение Махакайе уже совсем не хотелось, он зарекся проникать в потоки чужих дхарм. Правда, случившееся в Хэсине во время пыльной бури, озадачивало. Возможно, это происходило теперь и помимо желания Махакайи, что свидетельствовало о его недостаточной продвинутости на самом деле. Все, чему учил и учился когда-то сам Кесара, называлось Пуруша, или Зритель. Зритель среди потоков дхарм. Но — Зритель, контролирующий все свои зрелища. И абсолютно бесстрастный. Овладеть этой способностью в полной мере Махакайя так и не смог.
Кесара был щедр к нему, иноземцу и иноверцу, как может быть щедр только сознающий свою силу и обладающий великими богатствами. Но Махакайе приходилось много времени тратить и на другие дисциплины: он изучал санскрит, который уже знал, но не в должной мере; изучал язык Страны Льва пали; изучал языки, на которых говорили вокруг: шаурасени, магадхи, джайн-шаурасени; и без устали устремлялся снова и снова в главные хранилища этого необыкновенного места — в библиотеки, наполненные истинными сотами слов и света. Древние словеса Наланды сияли… А ведь Кесара утверждал, что именно сияние — определяющая характеристика акаши. Но нет, это было обычное пространство каменных зданий, только хранились там необычные созерцания мудрецов Индий — Будды, его учеников, Нагарджуны, его последователей Буддапалиты, Бхававивека, великого логика Дигнага, автора «Абхидхармакоши» Васубандху и его брата Асанги. И многие из них сами пребывали здесь.
В Наланде о Кесаре отзывались с большим почтением, хотя и порицали его учение санкхья-йоги и вызывали его на диспуты, чтобы разбить это учение в пух и прах, и если это не удавалось, то негодовали и просили настоятеля обратиться к махарадже с просьбой изгнать йогина подальше в лесные дебри. Но Шилабхадра отвечал, что надо не лениться и лучше готовиться к прениям и усерднее заниматься йогой Дхармы. И ведь не изгоняются из Наланды брахманы, учителя — да, иноверцы, но мудрецы, знающие священные тексты и астрологию, медицину, языки, географию, изобразительное искусство, литературу; среди них греки, арабы, персы и многие другие.
Может быть, этот йогин с гривой спутанных волос и птичьей клеткой грудью, на которую ниспадала черная раздвоенная борода с серебряными прядями, да совершенно высохший и действительно похожий на паучка Шилабхадра и были олицетворениями Индий…
Как беспределен Мир,
Непобуждающий и непобудимый.
В безликом нечто он являет нам свое изображенье,
Сметая пустоту, передает свой лик[341], —
снова пришел ему на ум Хуэй-юань, написавший трактат о монахе и императоре. Именно об этом сейчас и следовало думать. Ведь с императором Махакайя и вступил в отношения, нарушив его запрет. И это деяние было в полном соответствии с трактатом Хуэй-юаня. Говорят, и сам Хуэй-юань был обликом, как император. Рассказывают, что один монах решил преподнести ему в дар бамбуковый жезл исполнения желаний, изогнутый, инкрустированный, крепкий и изящный; но, явившись в горный монастырь, где пребывал Хуэй-юань, этот монах два дня все примеривался, да так и не сумел побороть робость и просто положил посох на край циновки Хуэй-юаня и, подобрав полы одеяния, убрался восвояси. А другой направился к нему в горы, чтобы сразить своими вопросами, — а удалился, не раскрыв рта.
Когда Хуань Сюань, сын военного и государственного деятеля, вознамерившийся узурпировать трон, проходил во главе войска через горы Лушань, он послал вестника в монастырь с приглашением Хуэй-юаню явиться в лагерь у Тигрового ручья. Тот сослался на болезнь и не спустился со своих высот. Что ж, тогда сановник сам поднялся в горы, хотя приближенные его отговаривали. И там он поведал о целях своего карательного похода, на что монах отвечал ему короткой проповедью о мире.
Ну а потом уже, позже, когда Хуань Сюань узурпировал власть и потребовал, чтобы монахи оказывали ему почести и написал письмо Хуэй-юаню с обоснованием такого требования, тот отвечал ему, что монах сумел рассеять мрак и невежество и ступил на дорогу превращений, по которой движется, как звезды и облако, — и этот путь воистину вызывает восхищение, в нем настоящее величие, ведь монах не боится сверзиться и сломать себе шею, и кашая на нем — не платье чиновника, а патра — не драгоценный кубок для пира, — кому же он принадлежит?
И узурпатор с ним согласился и написал письмо, в котором дозволил праведникам не оказывать почестей государю.
А монах и сочинил свой трактат, заканчивающийся такими словами: «Дух познания мчится во весь опор, следуя во всех направлениях».
И это было великолепно! Только обуянный гордыней безумец мог после этого требовать, чтобы мчащийся во весь опор во всех направлениях дух познания кланялся ему, — этак и сломаешь себе шею и превратишь познание в кульбиты артистов на рынке.
Но в конце концов этот разумный Хуань Сюань бежал на Запад, а подобающее место занял император, и он тоже следовал в горах Лушань, и советник государя требовал, чтобы Хуэй-юань спустился к нему с изъявлением верноподданнических чувств, но монах, как уже заведено, сослался на болезнь в письме. Государь ответил, что сожалеет.
Болезнь! Кто же тут болен? В этом мире безбрежном до звезд. Кто же в нем желает называться правителем и Сыном Неба? Как будто не было Будды и его учеников, бодисатв, архатов.
Хуэй-юань спускался к другим, тем, кто был равен ему, — и встречал их у Тигрового ручья, а потом провожал до этого же ручья. Его можно назвать императором Тигрового ручья. Там всюду росли сосны, и в близком ущелье гремел водопад, а облака приходили в гости в кельи. И роща для самосозерцания с камнями, укрытыми мхом, была краше любых палат.
Начало и конец всего откуда происходят?
Возникновение и уничтожение имеют ли предел?[342]
Таков же был и его младший брат Ши Хуэй-чи, ходивший в соломенных сандалиях и одеянии из лоскутов. Он сопроводил тетушку, монахиню, в столицу, где остановился с ней в монастыре Дунъаньсы. Пока тетушка пребывала в том монастыре — еще не устроили женского, — он по просьбе начальника стражи выправил текст «Мадхьямагама-сутры», — так началось его возвышение на стезе Учения.
Расставшись позже со своим старшим братом, он направился в земли Чэнду. И на пути встретился с узурпатором Хуань Сюанем, тот пытался приблизить монаха, но и младший брат был вольного нрава, он ускользнул и продолжил свой путь, пока не достиг обители Лунъюань посреди полей с колодцами и садов. Там он поселился и добился всеобщей любви. Вскоре в тех землях начался мятеж, и монах ушел дальше. Но сын мятежника достиг мест, в которых обосновался Ши Хуэй-чи. И вот после карательного похода войско пришло в монастырь. Как сообщает Хуэй-цзяо в своем «Жизнеописании достойных монахов», воины и кони истекали кровью, а монахи, дрожа от ужаса, разбегались. Но Ши Хуэй-чи оставался там и был спокоен. Он умывался. И тут сын мятежника подступил к нему, вращая глазами, еще не остывшими после боя. А Ши Хуэй-чи? Он щелкнул пальцами и указал на мешок, сквозь который текла вода, очищаясь от мельчайших тварей, дабы даже так монах не мог повредить чью-то жизнь. И воитель, устыженный, ринулся прочь.
Путах паванах![343] Мешок очищающий! Вот и все, что вам нужно, люди. Путах паванах!
Это и было сокровенное знание Махакайи. Многажды он убедился, что только путах паванах спасет человечество. И он даже решил написать шастру «Путах паванах».
Но не все правители были столь умны, как одуревший от войны сын мятежного предводителя или сам узурпатор Хуань Сюань. Циньский государь, как о том повествует Хуэй-цзяо, задумал привлечь ко двору весьма одаренных монахов Дао-хэна и его ученика Дао-бяо. И он отправил им повеление явиться во дворец, уведомив, что своим указом лишает их уставных монашеских одежд. Но те ответили, что стать вероотступниками — выше их сил. Первый министр пожаловался на монахов закононаставникам Кумарадживе и Сэн-люэ. Закононаставники ответили, что оба эти монаха с малолетства в пути и зачем же мешать их чистым и сокровенным устремлениям? Но двор требовал монахов к себе, обещая высокие должности, обслугу и прочие привилегии. Тогда монахи ушли в горы, забились в глушь и там жили в чистоте и созерцании, питаясь растительной пищей, а государь закрыл границы и разослал своих людей для их поимки, но тщетно, горы и деревья надежно укрыли их и прятали до конца жизни. И монахи отвечали горам и деревьям любовью.