Ворота Чанъани — из названий можно было составить стихотворение: ворота Красной птицы, Умиротворения вышних, Взлелеянных добродетелей, Распространения радости, Благодатного ветра, Покоя и благополучия, Следования долгу, Счастливых изменений, Весеннего сияния, Благоухающих рощ, Ясной зари; и на юге — Начинающегося лета… Можно бродить от врат Красной птицы до Благодатного ветра, помышляя об этой невиданной птице и надеясь уловить веяние этого ветра. И шагать поперек города с запада на восток — от Ширящейся гармонии до Ширящегося рассвета. И с севера на юг — от Ясной зари — до Мирных изменений. Йогин Кесара сразу велел бы настроиться на санъяму на улицах.
Перед вратами их остановили и заставили ждать, но недолго. Явился распорядитель в зеленом халате и повел караван за собой. Они вошли в Императорский город. Здесь Махакайе довелось бывать, когда он относил челобитную настоятеля с просьбой о разрешении путешествия в Западный край. Об Императорском городе ему рассказывал и Шаоми, чей отец служил здесь, в Конюшенном приказе до похода за курыканскими конями.
Налево виднелся Императорский храм Предков, а дальше алтарь Земли и Зерна. Прямо перед ними находились надзоры и приказы, управления и гвардии.
Севернее виднелся Дворцовый город с воротами Восприятия воли Неба, Вечной радости и Вечного покоя, но, разумеется, туда их никто не собирался вести. И так-то им оказали великую честь, пустив в Императорский город.
И где-то там, в глубине Дворцового города, были дворцы Двух начал — Неба и Земли и Благодатной росы, где и жил, дышал Сын Неба — император великой Тан.
На караван взирали чиновники в зеленых одеждах. Мелькали среди них и красные халаты. Караванщики ежились под этими взглядами, и только А Ш-Шарран воинственно топорщил золотистые усы и выставлял золотистую бородку да Готам Крсна что-то гнусаво бормотал под перебитый нос, оправляя фиолетовый плащ.
Неожиданно явился другой распорядитель, в красном халате и сетчатой черной высокой шапке, он приказал всему каравану идти к воротам в Дворцовый город! Махакайя растерялся. Там даже пронырливому Шаоми не доводилось бывать.
И через нарядные ворота Чэнтянь — Восприятия воли Неба — эти верблюды, лошади, погонщики ступили, как будто на облако. У Махакайи немного закружилась голова, в чем он не хотел себе признаваться… Где же его годы обучения йоге?.. Но это так и было. За годы странствий монаху приходилось бывать в огромных дворцах, блещущих роскошью. Хотя бы дворец великого раджи Харши чего стоит. Но этот Дворцовый город, о нем он лишь слышал и не встречал ни одного человека, бывавшего там. Хотя туда были вхожи и слуги, и стражники. Но это были особые слуги, особые стражники.
Что же случилось? Зачем они вошли сюда?
Махакайя и остальные таращились на громадные строения с деревянными красными колоннами и серыми черепичными крышами с загнутыми концами; стены этих великих зданий были покрыты резьбой и затейливыми рисунками, казавшимися золотыми. Или они и были золотые? Между зданиями тянулись галереи, под ними зеленели ивы и сосны, алели и желтели цветы, синели воды. Птицы пели повсюду, и всем вошедшим казалось, что поют как раз эти золотые и киноварные фениксы с огромными хвостами и распахнутыми крыльями. Сразу, как они вошли, их охватило благоухание со всех сторон. И лишь верблюды, лошади не подавали виду и помахивали хвостами, жевали мягкими губами, спокойно на все взирая, как будто именно они и достигли нужной степени бесстрастия. Махакайя, взглядывая на них, надеялся лишь на чудо и взывал мысленно ко всем животным, дабы они крепились и не посмели осквернить чистые каменные плиты этого сокровенного пространства.
Среди строений появлялись чиновники в красных халатах; позже прошествовали двое в фиолетовых халатах с драгоценными нефритовыми поясами, на которых болтались золотые рыбки.
Вдруг грянул гром, и воздух завибрировал, ударил туго в уши. Все оглянулись и увидели, что у огромного барабана и красного камня стоит барабанщик с колотушками. Он снова заработал ими, наполняя все дворы глухим рокотом.
Когда звуки барабана стихли, распорядитель в красном выкликнул Махакайю, предложив ему выступить вперед. Монах вышел. Распорядитель сделал жест, призывая выйти еще дальше. Махакайя повиновался. Распорядитель жестом остановил его. И так Махакайя стоял, озираясь. Но за этим ничего не последовало. Никто не появился здесь, не сошел по огромным каменным ступеням. Лишь чиновники между зданий стояли и смотрели на караван.
Неизвестно, сколько это длилось. Наконец тот же распорядитель велел монаху достать какую-либо сутру и прочесть ее вслух.
Махакайя ответил, что знает много сутр наизусть. Но чиновник повторил требование, и тогда монах обернулся к своему Бэйхаю, — верный коняга тоже был здесь, и вдруг именно это и показалось Махакайе великим чудом. Старый подслеповатый конь с длинной расчесанной гривой, выслушавший не одну сутру в этом пути, помахивал хвостом и слегка даже покивал хозяину, как будто ободряя. Как же он добрался сюда? Перейдя через все гремящие ледяные потоки среди камней, спасаясь от камнепадов, увязая копытами в горячих песках, проваливаясь в топких низинах Индий, мотая головой в тучах насекомых, голодая и не раз пробавляясь корой деревьев и жесткой соломой — он остался цел. И внезапно в каком-то ослеплении, а точнее в сиянии, монах и увидел своего коня и чуть не заплакал. Сколько лишений и трудов ему довелось претерпеть!.. Ради чего? Ради этого мгновения?
И Махакайя, не удержавшись, поцеловал коня в теплую большую щеку. Конь громко вздохнул.
Достав первый попавшийся свиток, Махакайя развернул его. И это была «Сутра сердца». Махакайя начал читать: «Ом, хвала Благословенной Праджняпарамите!..»[345]
Хайя склонил голову и эхом откликнулся: «Ом!»
«Материя не отлична от пустоты. Пустота не отлична от материи. Материя — это и есть пустота. Пустота — это и есть материя, — читал Махакайя. — Все дхармы имеют пустоту своим сущностным свойством. Они не рождаются и не гибнут, не загрязняются и не очищаются, не увеличиваются и не уменьшаются… Нет заблуждения и нет прекращения заблуждения и так вплоть до отсутствия старости и смерти и отсутствия прекращения старости и смерти. Нет страдания, причины страдания, уничтожения страдания и Пути. Нет мудрости и нет обретения, и нет того, что было бы обретаемо».
Чиновники замерли и слушали. Именно эту сутру Махакайя уже перевел на язык хань, так что все им было понятно. И хорошо слышно, потому что голос монаха гулко раздавался среди стен и строений: «По той причине, что бодисатвы опираются на праджня-пармиту, в их сознании отсутствуют препятствия. А поскольку отсутствуют препятствия, то отсутствует и страх. Они удалили и опрокинули все иллюзии и обрели окончательную нирвану».
Но вряд ли им так же хорошо были понятны эти слова: «Все Будды трех времен по причине опоры на праджня-парамиту обрели аннутара самьяк самбодхи.
Посему знай, что праджня-парамита — это великая божественная мантра, это мантра великого просветления, это наивысшая мантра, это несравненная мантра, могущая отсечь все страдания, наделенная истинной сутью, а не пустопорожняя. Поэтому и называется она мантрой праджня-парамиты. Эта мантра гласит: Гате, гате, парагате, парасамгате, бодхи, сваха!»
Махакайя перевел дух и добавил: «Сутра сердца праджня-парамиты закончена». И, замолчав, Махакайя вдруг понял, что даже и птицы здесь перестали петь. Он стоял, склонив голову и держа свиток.
Внезапно снова зарокотал барабан, и птицы запели. Как будто только этого дозволения и ждали. Распорядитель приказал поворачивать, и караван тем же путем, каким вошел сюда, удалился.
Вскоре караван уже был и вне Дворцового города, и вне Императорского города — на шумной улице Чанъани. Уже другой чиновник в зеленом халате сказал, что сейчас их отведут в монастырь, где следует сгрузить все книги, изображения, изваяния; после этого караванщики и животные отправятся на постоялый двор с конюшней к Западному рынку, а монахи могут остаться в монастыре и ждать дальнейших высочайших распоряжений.
И караван двинулся по белым пескам Чанъани среди разноцветных толп и рядов деревьев.
— Зачем мы туда входили? — спрашивал недоумевающий А Ш-Шарран.
— Чтобы узнать, как тут много ворот, — отвечал с усмешкой Готам Крсна.
Махакайя пытался им объяснить, в каком месте они побывали…
— Но зачем?! — недоумевал А Ш-Шарран.
— Предстать пред очи Сын Неба, — сказал Махакайя.
— Сына Неба? Императора Тан?
— Да.
— Который же из них был? Я припоминаю, там двое мелькнули в таком же плаще, как и у меня, — проговорил со значением Готам Крсна, окидывая взглядом свой фиолетовый плащ.
Махакайя покачал головой.
— Думаю, император взирал на нас из галереи.
— Из галереи?.. Но там они всюду… Из какой же?
— Этого я не знаю, — признался Махакайя. — Но уверен, что так и было. И его слуха касалась благая сутра.
— Хм, значит, ты прощен, учитель? — заключил Готам Крсна, выпячивая подбородок и делаясь и впрямь похожим на настоящую обезьяну.
— Ну если его голова все еще здесь, а не там, — сказал араб, кивая назад, на Императорский и Дворцовый города, — значит, прощен.
И усы его и борода золотились в солнечном свете, а лицо как будто истаивало, так что монаху вдруг вспомнился Шэньша шэнь, дух Глубоких песков. И он внимательнее взглянул на араба, потом перевел глаза на Крсну. И вся его история представилась ему какой-то странной повестью, исполненной всяких чудес и неожиданных поворотов, — в духе писаний Гань Бао, его «Записок о поисках духов», которые взрослые зачитывали по вечерам в домах, нагоняя страху на всех слушателей, и особенно на детей. Хотя что ж, эти записки многими воспринимаются как правдивые, и ученый Фань Е в своей «Истории Поздней Хань» много их цитирует.
А ведь в моей истории, думал Махакайя, нет ничего выдуманного. Правда, и самому она уже кажется порой невероятной. Словно кто-то перехватил поток моих дхарм, чтобы все рассказать по-своему. Может, такой же йогин, как Кесара, проникший в сияющее пространство звуков, которые можно только видеть. Но тогда и этот караван, верблюды, лошади, и эти погонщики, и Хайя с лошадиным лицом, араб, Крсна, и я — все мы движемся в этой странной сияющей трубе. А ведь это не так. Нет! Над нами синее небо с легкими облачками, шелковое небо, щедро развернутое над столицей, полной многоголосых людей, детей, домашних животных, птиц, храмов, домов с утварью, постройками, деревьями. И мы движемся по широкой улице, деревья на которой отбрасывают тени, как и люди, верблюды, лошади. Конечно, можно представить все это потоками дхарм. И скорее всего, неясным потоком и должны быть мы и остальные, как об этом говорил Кесара, — потоком, посреди которого водружен чьей-то волей кристалл хрусталя, окрашивающийся в разные тона…